Опубликовано на сайте PribalNews.ru 25.03.2013 года
Как выживали в дальневосточных лагерях и на ленских приисках? Из записок дважды политрепрессированного даугавпилсского художника Ивана Кламажникова.
В 20 лет он умирал в лагерной больнице — с цингой, дистрофией и двусторонним воспалением легких. Каждое утро из барака выносили замерзшие трупы. Охранники на всякий случай прокалывали мертвых штыками — чтобы убедиться: здесь нет попытки побега. И кладбище за колючей проволокой становилось огромным, дальше горизонта. Но Иван КЛАМАЖНИКОВ выжил…
25 марта в Латвии вспоминают жертв сталинского террора. И в латышских, и в русских семьях есть свои жертвы, свои погибшие и свои горькие воспоминания.
"Я помню, как нас выгрузили из вагонов. Ветер, пурга, мороз. Мама завернула меня во все, что было можно, только нос оставила. Надо было добираться до какого–то жилья. А кто знает, где это жилье? С нами был охранник с винтовкой. Он и повел нас по глубокому снегу туда, на лесоповал, в бараки. Километров, наверное, 12 мы шли. Малышей везли на саночках. Около железной дороги стоял какой–то сарай, и некоторые семьи отказались идти. Сказали — мы не пойдем сейчас, мы переждем здесь пургу. И все, кто остались в том сарае, погибли. Они замерзли… А кто пошел за охранником — выжили…" — эта история уже из нашей семейной летописи. Ее нам рассказал наш папа и дедушка. Шесть человек из его семьи были сосланы на север, в бараки под Сыктывкаром. Выжили только трое…
Много лет назад художник из Даугавпилса Иван Меркурьевич КЛАМАЖНИКОВ подарил нам свои записки. Пухлую пачку листов с самодельной обложкой, на которой он нарисовал тот самый дальневосточный лагерь с бараками: с колючей проволокой, белым домиком с надписью "КППС — 500" и красным матерчатым плакатом на воротах: "Добро пожаловать!" Этот стиль даугавпилсские художники называют наивизмом. Они очень тепло говорят об Иване Кламажникове, хотя его уже несколько лет нет в живых. А у нас в книжном шкафу до сих пор хранятся его глубокие, добрые и в чем–то даже смешные истории. По справедливости, эти записки, конечно, должны были бы стать книгой. Но не случилось. БОльшая часть воспоминаний Ивана Меркурьевича так и не была опубликована. Сейчас самое время вспомнить о них.
История первая. Гость с того света
"В 44–м году мне было 20 лет. Нас из Владивостока привезли в бухту Ольга, — пишет в своих записках Иван Кламажников. — Холод, сырость. Одна палатка на полторы тысячи человек. К печке могли подходить только урки, блатные. Политические держались в сторонке, мы даже травы не смели принести, чтобы положить себе на жерди. В четыре утра уже везли на работы…
Комары, мошка, клещи, отвратительные климатические и погодные условия дополняли страдания узников. Мой организм не выдержал, и я заболел цингой и дистрофией. В полубессознательном состоянии меня перевезли во Владивосток, в лагерный стационар. Я проболел полгода. Но, еще находясь в больнице, начал понемногу работать электриком.
И вот однажды меня диспетчер отрывает от работы и просит явиться на проходную — так как меня ждет военный человек. Я был шокирован: все, кто носил погоны, мне напоминали человека–издевателя над простым смертным человеком…
Лейтенант со значком медика на погонах представился: "Сафонов Вячеслав Александрович". Предложил мне услугу — освободить на один день от конвоя. Он написал на проходной две расписки — о том, что я буду следовать с ним, и мой возврат в лагерь он гарантирует своим служебным положением.
Я снял свой грязный комбинезон. И на попутном "студебеккере" мы с автобазы поехали к воинской части Сафонова. Там на КПП солдат принес военную униформу, меня переодели, и мы на трамвае поехали на улицу Ленина в ресторан "Золотой рог". Швейцар подвел нас к столику. Сафонов заказал разных яств, фруктов и напитков. (Алкоголь мне нельзя, потому что на проходной надо быть трезвым.)
Ресторан весь в зеркалах. Играла музыка, пластинки Вертинского и Петра Лещенко. А я после кабалы и голода обливаюсь слезами от "земного рая"…
Вячеслав Александрович рассказал, как он меня нашел и зачем устроил такой сюрприз. Оказывается, так благодарил он моих родителей за спасение своего здоровья. При освобождении Даугавпилса он был контужен и находился на излечении в Скрудалиенском госпитале, что был устроен в волостной школе. Условия в госпитале были "скромными". И моя мама взяла его к нам на хутор в Ковалишки. Где лейтенант и обитал до выздоровления.
От мамы он узнал, что я нахожусь в "условиях изоляции". И после окончания японской войны, оказавшись во Владивостоке, решил навестить меня. Не постеснялся моего состояния…"
История вторая. Еду я на родину…
"В июне 1947 года меня расконвоировали, выдали справку об освобождении и железнодорожный билет до Даугавпилса. После предъявления справки в конторе лагеря мне выдали сухой паек: 18 кг свежего черного хлеба, 3 кг соленой горбуши и фунт сахара. Хлеб и чай с рыбой я продал на рынке, так как из–за жаркой погоды они быстро испортились бы. А так как на Дальнем Востоке цена на хлеб раз в пять выше, чем в Сибири, то на вырученные деньги я смог бы на станциях покупать свежие пирожки с картошкой и варенец.
В Иркутске, правда, пока я компостировал билет, у меня украли чемодан с вещами, при мне остался только ранец… Трое суток мне пришлось дожидаться поезда номер 513, который в народе назывался "пятьсотвеселый". Этот поезд был составлен из 60 "телячьих" вагонов, в которых были установлены в три этажа нары. Вагоны были набиты до предела пассажирами, среди которых было много женщин и детей. Из–за тесноты ни в один вагон не впускали.
Увидав, что некоторые отъезжающие забираются на крышу, я последовал их примеру. На крыше я зацепил одну лямку от рюкзака за трубу, а другую перекинул через плечо, чтобы не свалиться. Двое суток поезд мчался по бескрайним просторам России, а я двое суток без еды и питья на крыше вагона мечтал только об одном — чтоб быстрее приехать домой.
На станции Иваново–Вознесенск всех сидящих на крыше пассажиров железнодорожная милиция поснимала, забраться в вагон не было никакой возможности, но мне удалось за "красненькую" уговорить одного милиционера, чтобы он мне помог. Он загнал меня под нары и велел до самой Москвы "не рыпаться". Я и "не рыпался".
Только в Москве меня, сонного, за ноги вытащил какой–то старичок со словами: "Сынок, вылазь, уже Москва. Дальше не поедем".
В пятом часу утра я прибыл в Даугавпилс. Во дворе Ковалишек я сразу же увидел отца. Он был с посохом и весь седой, как одуванчик. От радости у него подкосились ноги, и он чуть не упал. Из дома выбежали все в слезах мать, сестры и братья…
Мать быстро собрала на стол, сытно накормила вкусной домашней едой и уложила меня спать на перину и огромную подушку, из комнаты всех выгнала, чтобы никто не потревожил. Я же от такой роскоши, как перина и подушка, отвык, и никак не мог уснуть, пока не сбросил их на пол. Когда же уснул, то проспал, не просыпаясь, 26 часов подряд…"
История третья. Ленские прииски
"В 1950 году в январе прямо на рабочем месте я снова был арестован и под конвоем доставлен в милицию на допрос. Следователь вложил мою ладонь в дверной проем и медленно стал закрывать дверь. Я инстинктивно отдернул руку, но помощник крепко держал ее за запястье, не позволяя освободить. Немыслимая боль бульдожьей хваткой вцепилась в мои пальцы, а голову как будто стянули тесным и крепким металлическим обручем. Я очень не хотел возвращаться назад, в лагеря. Но под пытками меня заставили подписать признание в измене Советской Родине. Потом меня реабилитировали, но тогда я без всякого суда оказался обречен на ссылку на шесть лет в Сибирь — добывать золото…
Началось мое путешествие через семь тюрем, пока в апреле я не прибыл в Бодайбо — трест "Лензолото". Там посадили меня в поезд — "морокас", от слова "морока", то есть идет с большой волокитой. А дальше на прицепных санях трактором еще 70 километров в глубь тайги я добирался до прииска Кропоткина.
Начальник прииска Семен Петрович Шемякин сразу спрашивает меня:
— Почему ты из Латвии, а хорошо говоришь по–русски?
Отвечаю:
— Я в Латвии русский. А вот если вы приедете в Латвию, то будете советским.
На что начальник прииска говорит:
— Я воевал в Латвии и освобождал Екабпилс. А латышей я не понимаю — за то, что они празднуют национальный праздник Лиго. Прыгают через костер, пьют пиво и закусывают соленым бобом…
Отвечаю:
— Это не аргумент. Во–первых, Лиго — это не национальный праздник, а языческий, который празднуется во многих странах. А во–вторых, ведь в России тоже отмечают народные праздники, такие как Масленица — со всеми ее ритуалами и блинами.
Начальник задумался и ответил:
— Кламажников, ты нам понравился, и поэтому мы оставим тебя на нашем прииске электриком…
Так я остался в Кропоткинской. И уже через несколько недель знал, что в литровую бутылку входит 18 килограммов золотого песка, а в пол–литровую — 8… У нас на прииске "сидели" лучшие специалисты — ученые, профессора, инженеры. В Иркутске в то время электрички не было, а у нас в 50–м году был даже свой электрический поезд. Правда, ходил он только 8 километров…
В нашем глухом таежном поселке даже кино было. Для просмотра привозили замечательные фильмы, много было трофейных, но ленты были сильно потрепаны, часто не было начала и конца.
Во время сеанса зрители щелкали семечки и кедровые орешки, да так шумно, что приходилось дополнительно включать громкость. Шелуху сплевывали на пол. Между сеансами и после мусор приходилось выгребать лопатой, а затем им топили печку…
На приисках лучшие специалисты сидели в холодных лагерных бараках. А я с одним поляком из Литвы сдружился особенно, и мы с ним построили и оборудовали полуземлянку. Я туда подвел электричество, которым мы даже обогревались. Так мы с ним и прожили шесть лет вместе, обогревая и поддерживая друг друга…"
История четвёртая. Закон — тайга, прокурор — медведь
"Часто спрашивают: как мы, политзаключенные, уживались в глухой тайге вместе с урками?
Рядом с нашей таежной полуземлянкой поселился новый сосед — ссыльный из блатного мира. А таежного порядка он еще не знал. И вот он повадился брать у меня бритву. Так как она всегда у меня была заправлена и брею я всегда мытое лицо. А он или не умел, или ленился править бритву. Однажды сосед в очередной раз прислал свою жену за моей бритвой. Тогда я взял поднос и положил ему бритву, которой я чинил карандаши и обрезал ногти. И спросил у жены:
— А остальные приборы тоже надо?
Тогда я положил на поднос мыло и кусок веревочки… Женщина поблагодарила и ушла, не поняв значения веревочки.
Позже в клубе праздновали день золотопромышленника. Сидели за столиком. Подошел мой блатной сосед и без приглашения присел на чужбинку, наполнив стакан. Сделал мне замечание про веревочку, про которую я позабыл. Но после веревочки за бритвой блатной больше не приходил…
И еще одна история. В десяти километрах от поселка, в котором я жил, находилась сельхозбаза. Начальником там был Александр Алексеевич Калинский. Однажды я приехал на базу, чтобы отремонтировать ему приемник. Сели за стол, а Калинский все время поглядывает в окно. Вдруг он схватил свой пятизарядный "винчестер" восемнадцатого калибра, накинул бушлат и выбежал во двор.
Несколько дней назад в поселок прислали группу освободившихся по амнистии воров. Они не уважали чужой труд и не считались с поселковыми традициями и обычаями. В тот раз они попытались украсть из садка чужую рыбу — и Калинский решил их проучить. Щелкнув затвором "винчестера", он приказал ворам лезть в уже подмерзающую воду реки Вачи. Когда они были в воде по пояс, Калинский приказал им остановиться и ухватиться за валун — чтобы быстрое течение их не унесло и не разбило о камни. Через двадцать минут ледяной купели воры попросили пощады и поклялись никогда больше к его рыбе не прикасаться. После этого Калинский разрешил им вылезти и идти отогреваться.
Вот таким образом приучали к таежным законам нерадивых…"
История пятая. Смерть СТАЛИНА
"В 1953 году накануне праздника 8 Марта я услышал по радио о смерти Сталина. Я включил уличные динамики — и весь поселок услышал об этой новости. Из магазинов, столовой, контор люди высыпали на улицу. Поняв, в чем дело, бабы начали плакать, рыдать, вопить и причитать по безвременно ушедшему отцу всех народов.
А ведь самое главное, что это событие сорвало намеченное торжество по поводу Международного женского дня. В клубе несколько дней готовились к предстоящему балу. Были расставлены столики для пирушки, приготовлен буфет с бутербродами из строганины, расколотки и с мороженным оленьим мозгом, установлены дополнительные приборы освещения и динамики для музыки…
На траурный доклад парторга Ивана Григорьевича Горбачева явились туземцы и партийная свора. А вот из ссыльных никто не пошел, за исключением одной женщины, которая была осуждена за махинации. Но и она, выпив 80 граммов спирта, запела:
Пускай останутся глубокой тайною
Те слезы горькие моей семьи…
Что касается меня, то с новостью о смерти Сталина я побежал в барак, где находились ссыльные из Литвы. Для них, как и для меня, это событие оказалось радостным известием, которое мы и отметили хорошим застольем…"
Постскриптум
Мы познакомились с Иваном Меркурьевичем Кламажниковым, когда ему было уже за 70. Но трудно было представить более светлого и легкого человека. Он рассказывал нам о довоенном Даугавпилсе так, как будто он весь — с базарными прилавками, извозчиками и селедками из бочек семи сортов — существовал еще вчера. И только позже мы поняли, откуда вся точность деталей, которая у его ровесников давно уже была рассеяна и потеряна. Наверное, он там, в лагере, 20–летним мальчишкой спасался своей детской памятью, перебирая в ней билеты на каток, смешные муфточки на довоенных девушках, знаменитые баранки Митрофанова, которые легко сжимались в руке…
А когда он вернулся домой, то из всех ужасов лагерей и ссылок он собрал такой же по–детски светлый мир. И всю жизнь рисовал сибирские пейзажи: с дикой тайгой, заросшими сопками, брошенными штольнями и прекрасным Бодайбо — некоронованной столицей золотых приисков… И все было в его жизни — признание, доски почета, художественные выставки. И девизом своей жизни он считал слова Томаса ЭДИСОНА: "Жизнь прекрасна, если цель ясна…"
