Николя Верт: насилие как бегство к хаосу

Опубликовано на сайте Русский Журнал 17 июня 2013 года

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2012

От редакции: Николя Верт - старший научный сотрудник Национального Центра Научных Исследований, профессор, автор учебника «История Советского государства» и ряда научных работ по истории СССР. Для «Русского журнала» с Николя Вертом побеседовала Александра Аникина.

Русский журнал: Россия перестала быть закрытой страной, иностранных ученых допустили в ранее недоступные архивы, и все-таки интерес к советологии значительно упал во Франции и в Америке. Почему? Когда мы были врагами – мы были интереснее миру?

Николя Верт: Да, это так. Тут есть две причины. Во-первых, когда не стало СССР, исчез главный враг, и государственное финансирование намного снизилось. Но это больше ощутимо в США. В Европе советская история была в какой-то мере более простой, в том смысле, что политическая система виделась упрощенно. Сейчас я думаю, просто многим политологам и социологам стало очень-очень сложно следить за ходом событий в России. Потому что происходят процессы крайне сложные, противоречивые, все время возникают новые политические фигуры, партии. Я думаю, что из-за этого многие просто ленятся. Но также есть и тот фактор, что влияние компартии, которая всегда давала массы людей, интересующихся Советским Союзом, снизилось с 25% до 1%. Все это вместе взятое объясняет упадок интереса.

Микросхемы истории

РЖ: Ваш взгляд на процесс формирования советской системы оригинален как для российской, так и для западной историографии. Но когда Вы начали работать, то придерживались, наверное, общепринятых представлений о советской системе, о концепции тоталитаризма. И как это изменение происходило?

Н.В.: Конечно, у меня было представление о спорах между тоталитарной и ревизионистской школами. Но крайние оценки тоталитаризма были характерны для американской историографии, Францию эти баталии почти не затронули, так что я не был сторонником ни одной из этих школ. Я начал всерьез заниматься советской историей когда работал в конце 70-х годов в Колумбийском университете над Смоленским архивом. Знакомясь с реальными документами и фактами, я понял, что жесткая тоталитарная модель, как ее представляли на Западе, не функционировала в реальности. Меня поразило то, что жесткого контроля государства над послушным обществом не было. Например, как можно представить, чтобы партия численностью 2 или 3 тысячи членов контролировала огромное пространство Смоленской губернии? Меня очень поразил факт, что такая жесткая командная система не доходила часто до уровня сельсоветов.
Тогда я понял, что надо интересоваться пересечением политической и социальной истории. В Америке тогда были сторонники либо чисто политической интерпретации тоталитаризма (тоталитарная школа), либо только социальной (ревизионистская школа). На самом деле, надо было постараться понять пересечение социальной и политической истории. Это был мой первый методологический подход. Тогда я очень заинтересовался крестьянами 20-30-х годов, написал книгу про повседневную жизнь крестьянства в духе социальной антропологии.
Вообще, понятие тоталитаризма в научной традиции Франции сейчас ставится под вопрос: насколько эта категория приемлема для историков. Это важный политологический концепт, но когда начитаешь смотреть, как функционирует общество, как реализуются отношения между государством и обществом, то кажется, что ярлык тоталитаризма только мешает.

РЖ: Что Вы имеете в виду?

Н.В.: Тоталитаризм – это довольно жесткая концепция. Если сказать, что есть сильное государство, культ вождя, террор, есть идеология – ну, это все хорошо для политолога, это ключевые моменты. Но историку надо идти дальше, постараться понять микросвязи внутри этого общества, конкретные процессы, увидеть как именно функционировала политическая машина. И тогда становится видно, что хотя и был контроль со стороны государства, тем не менее, было… я бы не сказал, сопротивление – это слишком сильное слово, но было много ниш, куда идеология не доходила: семейная жизнь и другие сферы. Процессы в административной системе развивались неконтролируемо, отражая скрытые социальные конфликты, борьбу кланов и других клик «на местах», над которыми Центр не имел никакого влияния.
При этом общество становилось все более и более сложным. Потому что уровень воспитания, культурный уровень все время возрастал, люди слушали телевидение, радио, не только советское. И, поскольку возрастал культурный уровень населения, постольку же контроль становился все сложнее и сложнее.

РЖ: То есть, для Вашего методологического подхода важнее было проследить, как политические процессы реализуются в частной жизни людей?

Н.В.: Да, это важный вопрос: в какой мере советская система, советская идеология проникала в сферу крестьянской жизни. Это то, что меня особенно удивляет. Идеология не проникала во все. Конечно, люди должны были ходить на демонстрации 1 мая и 7 ноября, ну, были коммунисты, да, но что это такое – быть коммунистом в то время? Были коммунисты, которые крестили своих детей. В общем, нельзя сказать, что это было совершенно пассивное общество, полностью подчиненное идеологическому контролю. Я вижу это, например, в дневнике сельской учительницы Марии Германовой, который я сейчас перевожу и комментирую. Она только что закончила пединститут – первое поколение советской интеллигенции. 22 июня 1941 года она начинает вести дневник. В нем ярко прослеживается этот конфликт, это наслоение примет новой идеологии, образования на сугубо крестьянскую культуру с гаданиями, религиозными праздниками. И из этого смешения вырастает советская культура, система управления, формы контроля над обществом.

Традиции насилия

РЖ: Что Вы имеете в виду, когда ставите в своих книгах вопрос о «вписанности насилия в долгосрочную перспективу российской истории»?

Н.В.: Может быть, это не совсем точное выражение. Я бы сказал, если всматриваться в российскую историю, то уровень политического и социального насилия был очень высок по сравнению с другими европейскими странами даже в 19 веке. Отмена крепостного права произошла только в 1861 году, то есть в России еще в середине 19 века можно было продавать мужа без жены и все прочее. В это время во Франции уже давно у каждого человека были гражданские права. С другой стороны – эти страшные крестьянские бунты, которые были даже в начале ХХ века. Это не значит, что у нас не было такого насилия, как во время Парижской коммуны, когда десятки тысяч людей были расстреляны и уничтожены, но это не повседневная практика.
То же можно сказать и про уровень насилия над рабочими, который был в начале 20 века несравним с уровнем насилия в европейских странах. Это значит, что ожесточение, социальная напряженность и разные формы насилия не начались с большевистской революции, это наследие жестоких отношений государства и общества. У нас историки часто пишут, что большевистское насилие началось с 17-го года. Нет, культура насилия была присуща России с давних времен.

РЖ: Эта традиция насилия – особенность «менталитета русского народа», или это нерешенные государственные проблемы, которые тянутся с давних пор?

Н.В.: Я бы не сказал, что это в менталитете российского народа. Это понятие для меня слишком туманное. Что такое менталитет русского или французского народа? Нет, традиция насилия складывается очень сложно, в определенном историческом контексте, в процессе формирования отношений общества и государства.

Трудности, которые испытывал режим при усмирении непокорного общества, постоянно подпитывали государственное насилие. Единственной реакцией на возникающие препятствия были последовательные репрессивные кампании, которые чаще всего не приводили к желаемому «порядку», провоцировали неконтролируемые общественные движения, непредвиденные цепные реакции, ведя к неожиданным последствиям, которые раскручивали маховик насилия. 

(Н.Верт. Террор и беспорядок)

РЖ: В своих исследованиях Вы выявили внутреннюю логику становления сталинского режима: высокий уровень социального беспорядка – репрессивные меры, которые приводят к ответной агрессии. То, что сложился именно такой механизм, связано с сохранившейся традицией насилия в обществе? Ведь репрессивные меры – не единственно возможный ответ на социальный беспорядок.

Н.В.: В какой-то мере да, конечно. В свое время был большой спор между историками о том, куда двигалась Россия в начале 20-го века. Часть историков считала, что Россия шла по пути прогресса и демократического развития. Особенно во время Перестройки много говорилось о значении столыпинских реформ, о том, шла ли Россия по пути конвергенции с Западной Европой или нет.
Я не уверен в этом. Я изучал дореволюционный период: тогда был довольно сильный социально-экономический подъем, но при этом политическая система очень отставала от тех прогрессов, которые были в обществе и экономике. С этой точки зрения, конечно, гражданская война и становление сталинизма было большим шагом назад, потому что система стала крайне жесткой. И не только начиная со Сталина, но еще с антидемократической и сугубо репрессивной политики, которую с самого начала проводил Ленин, выстраивая систему ВЧК. И все общество было ожесточенным, контрреволюционное белое движение тоже было крайне жестоко.
Получилось такое страшное слияние: две революции февраля и октября наложились на брутализацию, которую принесла Первая мировая война. Война, революция, гражданская война – это такой клубок страшного насилия, который дал кумулятивный эффект. Меня очень интересовало смешение между крестьянским бунтом и разложением русской армии летом 17-го года, потому что именно эти процессы привели к брутализации общества, и политической, и социальной.

РЖ: И эта традиция насилия сохраняется до сегодняшнего времени, или мы ее уже изжили?

Н.В.: Конечно, изжили. Но меня всегда поражает один пример – сколько у вас еще людей сидят в тюрьмах. Это уже не политические репрессии, но бытовые, некая социальная ожесточенность. Поймали молодого воришку, который впервые попался, ему, скорее всего, дадут два-три года. У нас такого нет уже давно, не только во Франции, но и вообще в Западной Европе. Если не ошибаюсь, а я за этой статистикой слежу, в России более миллиона людей, которые находятся в учреждениях пенитенциарной системы. Для нас считается уже очень много, если в тюрьме сидят 50 тысяч человек. У нас, конечно, население меньше, чем в России, но все же.
Надо понять, почему так суровы законы, откуда берется взаимное недоверие общества и государства. Это сложно понять, но, по-моему, это все-таки объясняется некой… что-то остается от жестокости истории.

«Постоянная спешка, постановка нереальных задач, необходимость реорганизовывать все существующие административные структуры, пассивное сопротивление местного аппарата реформам, … мобилизация под лозунгом борьбы с бюрократией неквалифицированного персонала – все это усиливало напряженность и порождало неописуемый хаос».

(Н.Верт. Террор и беспорядок)

РЖ: В России сейчас часто можно услышать мнение о том, что наступил новый 37-ой год. Вы изучали микропроцессы рождения тоталитарного общества. Можно ли выделить какие-то черты, которые были тогда, чтобы можно было сказать, сегодня такие же черты налицо, или наоборот – отсутствуют.

Н.В.: Говорить о возвращении тоталитаризма – это чересчур. Я думаю, с этой точки зрения важно понять, насколько уровень культуры российского общества был низок в революционные годы, даже в 30-е годы. И насколько это общество изменилось за последние сто лет. Такого возвращения к прошлому просто не может быть, потому что и внешний мир сильно изменился, и общий уровень культуры российского общества вырос. Ведь кто совершал эти страшные зверства в 37-38-м году? Если смотреть уровень культуры чекистов или тех же партийных работников – он был очень низок. Конечно, кроме этого была идеология врага, которого следовало уничтожить. Но все равно, ситуацию 30-х годов нельзя сравнить с тем, что сейчас. Поэтому для меня разговоры о том, что может быть снова 37-ой год – это совсем не реально. Ну, вы можете себе представить, что здесь сейчас в секрете будут 750 тысяч людей расстреливать?

РЖ: Пожалуй, я не могу с уверенностью ответить «нет». В 90-е годы, еще совсем недавно, мы пережили культурный кризис – резкое разложение советской культуры. Люди за это время очень ожесточились. Можно ли из Вашей концепции сделать вывод, что чем культурнее общество, тем прогрессивнее будет в нем власть?

Н.В.: Такое соотношение есть, действительно, но все-таки… Надо смотреть, как общество к этому идет. Для многих историков и философов главной исторической загадкой двадцатого столетия стала все-таки нацистская Германия. Действительно, как будто культурное общество, развитое, но допустило такую чудовищную власть. Историки много работали над этим вопросом и пришли к выводу, что в большой мере на это общество повлияло поражение в Первой мировой войне, и его специфическая интерпретация: что они не проиграли в боях, а были внутренние враги – социалисты, евреи – которые добили страну.
Но, в принципе, можно надеяться, что такая аксиома действует, что чем более культурное общество, тем меньше шансов прийти к крайним политическим режимам.

Американская поправка к французской истории

РЖ: Чтобы избежать повторения этих страшных режимов, наверное, важно помнить, что народ был не только жертвой тоталитарного режима, но и его активным участником. Вы пишете об этом в Вашей книге «Террор и беспорядок». Но в российском обществе сохраняется уверенность, что народ стал жертвой репрессивной власти. Во Франции была подобная ситуация по отношению к режиму Виши: в этом смысле французское общество тоже было соучастником преступлений нацистской власти во Франции. Насколько в Вашей стране произошло общественное переосмысление этой проблемы?

Н.В.: Это долгий процесс. Я думаю, что это все начинается со школьных учебников. У нас об этом очень четко говорят еще в школе. Но инициатором этого процесса были не французы, впервые этот вопрос подняли американские историки. Это был взгляд извне, людей, не обремененных нашими внутренними противоречиями. 40 лет после войны об этом не говорили, но, начиная где-то с 70-80-х годов, стали эти вопросы поднимать. Можно сравнить, какая огромная разница между школьными учебниками 60-х годов и современными. Раньше писали только, что вся вина лежит на немцах. А теперь откровенно говорят, что французы сотрудничали с Гестапо и сами выдавали евреев.
Я думаю, лучший пример такого переосмысления и даже покаяния – это то, что произошло в Германии. Потому что в Германии постоянно, всюду, не проходит одного дня, чтобы не напоминали о геноциде, о евреях, об этом действительно страшном преступлении. Это историческая память уже третьего поколения: мемориалы, памятники, которые были возведены в том же Берлине возле Рейхстага – огромные памятники жертвам Холокоста.

РЖ: А это не превращается в комплекс вины?

Н.В.: Нет, именно что нет. Это интересно. Я часто бываю в Германии, у меня там научные связи, я преподавал недавно месяц в Берлине. Меня поражает тот факт, что немцы как-то отошли от этого. Это не их поколение, это теперь уже поколение их дедов. Я бы сказал, что это пример того, как общество и все немцы знают и помнят о преступлениях предков, но они говорят об этом свободно.

РЖ: Над чем Вы сейчас работаете?

Н.В.: Я уже давно работаю над темой голода начала тридцатых годов. Но возникло много проблем. Я долго работал в архивах Украины, там все было в порядке с источниками. А в России по многим причинам стало очень сложно заниматься исследованием этой темы. Все-таки тема голода еще не совсем свободная, и сейчас сложилась очень специфическая конъюнктура. Есть правительственное задание, проект – противостоять украинской стороне. Этим занимаются некоторые ученые, но другим трудно получить доступ к источникам. В общем, проект сравнительного анализа голода на Украине и в Поволжье у меня пока приостановился.

Книга «Трагически ужасная история ХХ века. Второе пришествие Христа» - пронзительная летопись жестокой эпохи

Опубликовано на сайте журнала "Культура ВРН" 16 июня 2013 года

Издательство «Новое литературное обозрение» (НЛО) выпустило очередной том из серии «Россия в мемуарах». Книга носит название «Трагически ужасная история ХХ века. Второе пришествие Христа», ее автор – Александр Евгеньевич Перепеченых (1923—2013) – участник движения так называемых «истинно-православных христиан» (федоровцев), которые не признавали Советской власти, оттого судьба их была трагична.
Эти религиозные диссиденты, мужеству и стойкости которых могли бы позавидовать многие из принципиальных противников советской идеологии, презрели тюрьмы, лагеря, голод, унижения и возможную смерть в ГУЛАГе, настаивая на своей вере и на своем видении мира.

«Трагически ужасная история ХХ века. Второе пришествие Христа» - необычная книга, редкий пример воспоминаний, написанных крестьянином. Александр Перепеченых рассказывает о жестокости государственного аппарата, нищете и унижениях крестьянства, а также об упрямом мужестве религиозных диссидентов, сохранявших верность своим идеалам, несмотря на лишения и страдания. Это воспоминания о ГУЛАГе, написанные в традициях «Жития протопопа Аввакума».

Перепеченых – крестьянин, оттого его мемуары, помимо очевидной этической и экзистенциальной ценности для нас, важны как (довольно редкое, надо сказать) прямое свидетельство жизни и судьбы представителя этого социального класса. Ну и, конечно, воспоминания Перепеченых весьма полезно читать сегодня, когда многие православные иерархи рассказывают истории о том, как прекрасно жилось христианам при Советской власти, особенно при Сталине, а, в свою очередь, наследники советских спецслужб с большим удовольствием осеняя себя крестом, проводят время в компании священников.
О первой встрече с Александром Евгеньевичем Перепеченых рассказывает автор вступительной статьи к изданию Шура Буртин:

В 1995 году я работал в газете «Московские новости». Как-то весной редактор отдела религии вызвал меня в коридор, и я увидел, что там сидят два белобородых старика, с посохами и в кепках. Вид у них был совершенно «дореволюционный», они выглядели как кусок какого-то совсем иного мира. Старики сидели очень спокойно — словно не они пришли к журналистам, а наоборот. На мой вопрос объяснили, что они «истинно-православные христиане» и могут поведать о Втором пришествии Христа...

Это были Егор Пахомович Лепехин и Александр Евгеньевич Перепеченых. Они рассказали, что приехали в Москву из Воронежской области поработать в архиве (они искали следственные дела своих единоверцев, погибших на Соловках). Идя из архива по улице, они увидели вывеску «Газета “Московские новости”». Никакого представления об «Московских новостях» у них не было, но что-то их побудило зайти, чтобы рассказать свою историю.

Наша газета располагалась на Пушкинской площади, и я повел гостей в «Макдоналдс». Помню, что из напитков оба старика заказали молоко — и, как ни странно, им его дали. Мы сели за столик на улице, гости помолились, перекрестили гамбургеры, картошку фри и молоко — и начали рассказывать...


Сталин мертв уже 8 лет, на дворе – так называемая «оттепель». Главка называется «О ”борьбе с тунеядством”».

Здесь речь пойдет о том, как гуманисты, деловые и справедливые коммунисты в свободной стране, где свобода мысли, совести, свобода религии расправлялись с теми христианами, которые не покладая рук, в поте лица не работали, а пахали и не жили, а существовали.

Проходит год, возможно чуть больше и в газетах публикуется указ от 4 мая 1961 г. «О борьбе с тунеядством». Как говорил брат Арсений Емельянович, что меня возьмут первого, так и получилось. В указе написано, что кто не работал, жил за счет чужого труда, кто не занимался общественно полезным трудом, не за трудовые доходы нажил дачи, машины и т.д. Я, прочитав, подумал я же работаю, у меня нет ни каких машин, дач, а что есть — нажито собственным честным трудом. Это меня не касается, но проходит десять дней, приезжает милиция и берет под стражу как паразита, «тунеядца с кондибобером, не вертухайся ато видгепаем». Берут как уголовного преступника, оружие на голову и в машину. Привозят в милицию, милиция как головореза меня проверяет нет ли чего подозрительного, сажают в КПЗ. Сидящие в КПЗ говорят: «За что тебя, ты же не пьешь?» А я говорю: «Рецидивист, в колхоз не иду работать на коммунистов». Переночевал, утром ведут в нар суд. В зале народного суда не было ни одной души, а только были конвой, который привел меня и состав суда: судья, прокурор и секретарь. Спросили меня:

«Работать будешь?» Я им отвечаю: «Я с работы взят». Суд даже не пошел на совещание, выносит приговор: 3 года выселки в отдаленные места Сибири.

Передают родным — отцу, жене, детям, что дали срок 3 года выселок. Жена с детьми пришли на свидание, принесли передачку. Но какую передачу или свиданку такому преступнику, паразиту, тунеядцу! Гонят их из милиции, жена и дети в слезы. Так они серьезнее к жене и детям. Жена сопротивляется, они говорят, что сейчас собаку приведем. О чем можно говорить дальше. Так жене и детям не дали проститься с отцом и не допустили. Через сутки, приходят снова жена, дети, отец, братья и сестры по Христу в районный КПЗ и стали говорить: «Вы за кого его считаете, что не даете детям проститься с отцом и отцу с сыном». Бесполезно, они так же гонят. Тогда они вышли на улицу, напротив был небольшой сквер, через дорогу стоит большой собор на большой площади, где располагался районный рынок. На рынке народу было очень много, мой отец и говорит: «Давай мы с горя запоем «Христос пришел уже на землю не в том венце, что был в крови. А он пришел владыка смерти, что б осудить мир на земле». Пропели, затем запели «Странника». Здесь около рынка огромное движение народа, причем перекресток основной дороги города. Ехали машины по трассе в Бутурлиновку, и пение за городом было слышно. Шофера доезжают до центра города, останавливаются, смотрят и удивляются как это может быть поют пять человек, а за городом слышно. И невольно в удивлении и останавливаются, и с рынка народ идет, тоже останавливается. И получилось на перекрестке города такая пробка народа и машин, что остановилось движение. Районная милиция и власть вынуждены были разгонять народ. Объявляют:

— Расходитесь, а то трансбоем будем разгонять.

Появился страх, районная власть звонит в Воронеж, затем подходят к певчим христианам и спрашивают:

— А в чем дело?

Мой отец отвечает:

— Вот у меня вчера арестовали сына и приписывают ему паразитство, тунеядство, якобы он жил за счет чужого труда, а он не покладая рук работал по пятнадцать часов в сутки по договорам, а его судят, а я отец, мать, дети и другие братья по Христу пришли повидаться и проститься, возможно, больше не увидимся. А тут в милиции даже не дают и повидаться малым детям с отцом, выпустили собак на нас, что нам теперь остается делать? И мы с горя встали и запели, в чем тут наше преступление?

— А почему же народ собрался?

— А мы его, этот народ, не звали, народ сам собрался.

Люди, хотя и запуганы, но одна нашлась и выступила за нас. Она начала кричать, что у нее тоже отца и мать сослали, она так их и не увидела. Эту женщину схватили и что с ней мы не знаем. Начальство тогда стало покрикивать на народ. Народ не обращал внимания. Дело было к вечеру и постепенно народ стал расходиться и давать путь машинам.

И меня такого страшного преступника, паразита, тунеядца в ночь отправили в Воронеж в тюрьму.

Невольно возникает вопрос: кто же тут в сущности тунеядец и паразит? Не тот ли паразит, который залез в партию для того чтобы не работать быть начальником, грабить, пить, гулять и ногой указывать и ни за что не отвечать, а партия все ему спишет. А ты, рабочий или колхозник, паши и не оговаривайся, самогон гони, пей, упивайся и наслаждайся. А истинно православного христианина нужно было добить, добить остаток и убить в них веру, всю нравственность и сделать холопом, но если начнешь отстаивать справедливость и независимость веры православной, посадить его.

Мы, христиане должны были согласиться с ними, что мы паразиты, тунеядцы и живем за счет чужого труда. Разумеется, мы братья и сестры по Христу не согласились, что мы паразиты, тунеядцы. Факт этого, что руки у нас в кровавых мозолях. Мы работали и нас с работы брали и сажали. И так осудив истинно православных христиан и приписав им тунеядцев, их арестованных повезли на выселку. Привозят в Воронеж, и спрашивает начальство, что у вас там творилось в Бутурлиновке. Говорят, остановился город. Отвечаю, что я ничего не знаю, так как сидел в КПЗ, а я и на самом деле ничего не знал. Затем повезли в Саратовскую и Свердловскую тюрьмы. Там тоже спрашивают начальники, что было в Бутурлиновке? Из Свердловской тюрьмы повезли в Томскую и там это же спрашивают и говорят, что повезут нас в районы Тегульдет, Колпашево, Александровский район и другие. Мы поинтересовались, почему нас повезут в такие отдаленные районы мы же не тунеядцы, ведь в газете написано кто чужим трудом нажил дачи, машины, занимался попрошайничеством и т.д. — тех ссылать, а мы с работы взяты. А он отвечает нам: «Это в газете написано вам, а вот что нам написано», — указывая под сукно — «вас за веру православную судят». Мы тогда поняли и думаем вот насколько хитрые коммунисты, за веру судить нельзя такого закона нет, так они нам паразитизм и тунеядство пришили.

Везут нас на север, на место ссылки Тегульдет. Там нас встретили как каких-то зверей, потому что узнали по бумагам, что мы с Бутурлиновки. Они за нами следили, за каждым шагом. Решили устроить нас на работу. Мы ответили, что мы работать не будем, мы не паразиты и не тунеядцы, но они дали нам срок на устроение на работу 10 дней. Не устроившихся под суд. Мы не устраивались, они нас судят народным судом и дают нам срок по 4 месяца трудовых исправительных лагерей строгого режима. В лагере обязательно гонят на работу. А мы отвечаем, что отрабатывать не будем, но в лагере разговор короткий: сажают в нетопленный, сырой изолятор на 15 суток на железные, ледяные нары. Сидеть на ледяных, железных нарах не усидишь и лежать не ляжешь раздетый, а ходить негде, только пляши на бетонном полу на одном месте. И меня как раз посадили одного в одиночную камеру. Через три дня ко мне в изолятор приходят трое начальников: надзиратель, начальник режима и начальник лагеря по фамилии, век не забуду, Лихор и говорят мне: «Теперь работать будешь?» Отвечаю: «Я истинно-православный христианин, но не паразит и не тунеядец, я отрабатывать не буду». Начальник лагеря как заорет: «Богомол!» И всячески матом, страшно описывать дальше эту картину, читатель и не поверит, расстегает брюки и говорит: «Вот, молись, на моего бога», а дальше матом и матом. Я не вольно подумал, что это, наверно, Ленин их так научил. Я прошел столько лагерей: башкирские лагеря, Колыму, но таких чертей не видел с такими номерами и главное — это начальник лагеря — это же воспитатель советских кадров трудовых исправительных лагерей. Это же свет темному заблудшему преступному миру. И он хочет просветить истинно православных христиан таким светом. Сколько их было таких воспитателей гонителей, мучителей? Скольких они замучили и загнали на тот свет истинно православных христиан. Повторяю тех, которые свидетельствовали, что Христос Воскрес и второе пришествие совершилось. Обидно за то, что гонителем был свой народ, те, которые вчера были крещены в одной купели.

И, получается, отбываем срок не в лагере, а в изоляторе. Отсидишь 15 суток в изоляторе, тебя ведут к начальнику. Начальник спрашивает: пойдешь на работу? Верующий отвечает: Я не тунеядец, а православный христианин, отрабатывать не буду. Снова 15 суток в изоляторе, так все четыре месяца содержат в нетопленом, сыром изоляторе на штрафной пайке. Отбыл срок в лагере 4 месяца везут обратно в район. Там опять спрашивают: «Работать будешь?» И снова все повторяется.

Этот метод казни — 4 месяца сырых изоляторов не дает сдвигу в воспитании православных христиан. Они тогда другой метод применяют. Привезут из лагеря в район и в районе верующие так же отказываются от работы. Их уже сажают не в трудовые воспитательные лагеря, а в крытую тюрьму вместе с убийцами. Когда дали тот же срок 4 месяца Степану Сергеевичу Халчевскому и Степану Васильевичу Андрющенко и посадили в крытую тюрьму с убийцами, один цыган говорит: «Я мать убил, а вы зачем сюда попали со мной в крытую?» Вот такую кару вместе с убийцами несли христиане.

Это тоже не дало никакого сдвига. Тогда они уже не на 15 суток штрафного изолятора, а сажали на штрафной паек на все 4 месяца. Поверьте тяжело писать и тяжело вспоминать эти казни. Мне и многим другим пришлось сидеть все четыре месяца на штрафном пайке. И поверьте, даже и штрафной паек урезали. Мы вынуждены делать забастовку в изоляторе и сказали, что если так, то мы и эту пайку брать не будем. Они правда отдали нам довесок, но все равно урезали штрафную пайку и доводили нас до такого состояния, что поверьте, говорю перед Богом, однажды в изоляторе потерял сознание и упал на бетонный пол, разбил лицо, не помню как попал в больницу, там привели в чувство. Смотрю, стоит надо мной одна вольная мед сестра, молодая татарочка, не забуду имя, Рима Константиновна, стоит и плачет. Стоят и другие и говорят: «Вы о нас не подумайте ни чего плохого, мы видим суп — одна вода, но ничего не можем сделать». На другой день приезжают врачи из города Томска. Вынужден попросится на прием, правда меня приняли на прием. Я им говорю: «Вот так и так, нас содержат в изоляторе, где не топят, стены изолятора сырые холодные, пайку не дают». Они отвечают мне, что этот вопрос поднимут. Как только я немного поправился в больнице, меня обратно в изолятор. Смотрю в изоляторе затопили, но потекло с потолка, со стен капают холодные капли на нас. Нам деваться не куда. Кто говорит, что соль добавляется на потолочные плиты. Мы уже не рады что затопили, уехали врачи и печку перестали топить. А тот, кто топил печку, по лагерному его зовут «шнырь», так вот он шуровкой в печи погремит, погремит, подразнит, подразнит и шумит: «Ну, как, жарко!» А он совсем дров не ложил. Вот так атеисты, наглые активисты воспитывали, жарили парили и выковывали нового человека ХХ века. И главное им было нужно сломить, а если не получится, тогда уничтожить христиан.

Недовольны были атеисты своим успехом в борьбе с христианами, несмотря на муку и казни не сдавались христиане супостатам. Атеисты тогда начали другой метод казни. Они решили найти причину, чтобы придраться к христианину, сфабриковать ему статью хулигана и осудить на год или два за хулиганство. Тогда пускай он откажется от работы.

На выселках был один такой христианин по фамилии Сарачан — донской казак. Он отстаивал свою веру открыто и не скрывая, говорил, что готов умереть за веру, царя и отечество христианское. Атеисты решили «дать» ему царя, веру и отечество. Они стали выводить его из себя, чтобы казак какой либо грубостью к атеистам отозвался, дабы сфабриковать ему хулиганство. Довели казака Сарачана до истерики, пришили хулиганство, осудили на 2 года исправительных трудовых лагерей и отправили в лагерь. Он в лагере, несмотря на такой срок, все равно отстаивал свою веру, свое убеждение и по убеждению не шел на работу, а открыто говорил, что на коммунистов работать не будет. Тяжело писать и можно ли повторить как они над ним издевались. Они посадили его в бур, то есть барак усиленного режима на штрафной паек на все два года. И довели его до такого состояния, что он был как живой труп, водили его и умирать не давали, и жизни нет. Так морили его все два года. После двух лет выводят этот скелет из бура под руки, не могу забыть, на моих глазах один из надзирателей говорит: «Сарачан, давай я тебя поведу в столовую, чтобы тебе дали пищу и чтобы ты не переел, а то ты погибнешь». На другой день отпустили Сарачана из лагеря обратно в район на выселку и спрашивает начальство в районе, будет ли работать он? А он обратно: «Холопом я у коммунистов работать не буду, согласно убеждения веры, царя и христианского отечества». Вот такие муки создавали не турки, не фашисты, а свои русские гуманные коммунисты, атеисты.

В Томской области Тегульдетского района вот что еще они придумали. Сначала сфотографировали нас, а потом с этих карточек сделали карикатуры. А как? Отрезали наши головы на фотографиях и к головам нашей личности подрисовали свою карикатуру. Еще изобразили большую тарелку, и на ней стоят наши личности в карикатурном образе, а под тарелкой, согнутая в три дуги бабка. Она держит всех нас, Федоровцев, на спине, надпись «Одна семерых кормит». Этот большой стенд нарисованной пропаганды поставили в центре района в самом многолюдном месте. Люди идут, смотрят карикатуру и читают злую клеветническую пропаганду, якобы вот эта бабка семь тунеядцев кормит — это Халчевского, Андрющенко Стефана Васильевича, Перепеченых Александра Евгеньевича и других.

Но что дальше придумывают бесы атеисты? Ночью разбивают под стеклом этот громадный стенд и бегут к федоровцам. Мы жили у одного работника сельпа Пономарева Ивана Сергеевича, так как у него был большой дом, и он нас пустил на квартиру. Активисты прибегают к нам на квартиру и говорят: «Вы сейчас где были?» Мы отвечаем: «Нигде не были». Хозяин с женой подтверждают, что все были дома. Они начинают шуметь, что не может быть. Они орали, орали, но ничего не получается, потому что нас никто не видел и нигде мы не были ночью. Мы нигде не ходили. Обратно шумят, что нет, вы были. Мы не поймем в чем дело, почему они к нам так придираются. Оказывается как мы после узнали, они сами же разбили этот стенд и эту наглую, злую карикатуру, поэтому и прибежали к нам, чтобы на нас возложить эту вину, осудить нас как хулиганов и дать нам срок два или три года. Мы же работать не будем, они нас тогда посадят в бур не на 4 месяца как сажали раньше, а на хулиганский срок два или три года, как казака Сарочана. Испечь из нас блин тонкий, звонкий и прозрачный и сделать из нас скелеты как сделали скелет из Сарочана.

Таковы коммунистические методы воспитания нового человека в СССР. Их, таких методов было тысячи, что претворялись в тюрьмах, лагерях и ссылках и на воле Советского союза. А методы такие: не можешь — научим, не хочешь — заставим, не покоряешься — заморим, не соглашаешься — задавим. Путем мора, голода, холода, казни, избиения, путем бура и изолятора.. Холода, голода, истязания, издевательства, побои, пытки, казни в сырых нетопленых изоляторах, на железных нарах. И не день, не два, не месяц, а годами. Пока не сложит христианин своей головушки. Где же была современная советская церковь, что она не знала и не слыхала, как лилась невинная кровь?

Никакой разницы нет, как боролся во плоти Голиаф с Давидом, как боролся во плоти Фараон с Моисеем и боролся Иисус Навин во плоти. И как боролся во плоти Ленин и его последователь Сталин с патриархом Тихоном во плоти и со Христом в образе Федора, тоже во плоти, который показал дела и чудеса, открывал небо, мертвых, воскрешал и т.д. Иисус Навин останавливал солнце. Моисей воды ставил стеною и шел по морю, яко по суше. Вера в дела, но не в красивые слова. Почему и написано в Евангелие «Узнавайте меня по делам». И у нас истинно-православных христиан, которые исповедуют второе пришествие Христа в образе Федора, вера только по делам, но не как современные книжники, фарисеи, саддукеи и все те современные первосвященники, которые не признают второе пришествие Христа во плоти и не признают Его дела.