Сталинизм как регресс. Статья третья

Сергей Сергеев
Опубликовано на сайте Агентства Политических Новостей (АПН) 24 апреля 2014 года

Окончание. Начало см. - статья первая, вторая.

На всякий случай, напоминаю: в конце статьи приведён список литературы, откуда почерпнуты те или иные факты и суждения. Ссылки даются таким образом: первая цифра означает номер источника в этом списке, вторая – номер страницы.

6. АнтиМодерн

Итак, из фактов, изложенных в предыдущих статьях, вырисовывается совершенно отталкивающий для всякого непредубеждённого человека образ сталинского СССР: перманентная нищета, голодное/полуголодное существование, несвободный/полусвободный труд, регламентированное социальное неравенство, нескончаемые репрессии – всё это напрямую касалось подавляющего большинства населения страны. Я специально не обсуждал такие очевидные особенности сталинизма как отсутствие политической демократии и свободы слова, поскольку для современных сталинофилов (а, как уверяют нас некоторые социологические опросы, и вообще для большинства «россиян») это понятия не являются ценностями. Но вещи, перечисленные выше, имеют для противников демократии и поклонников «сильной руки» такое же значение, как и для либертарианцев, никто из них (разве что отъявленные мазохисты) не захотел бы испытать подобное на собственной шкуре.

Вся та (всё же весьма относительная) социально ориентированная политика СССР, которой так восхищаются апологеты последнего, относится к хрущёвским и брежневским временам, Сталин же вовсе не собирался отступать от своих принципов и накануне кончины обдумывал новое повышение налогов на деревню (9; 108 - 109). Можно даже сказать так: именно смерть Сталина стала началом социального государства в СССР. Уже в августе 1953 г. колхозникам снизили налог на личное подсобное хозяйство и повысили закупочные цены на обязательные поставки сельхозпродукции. В 1956 г. было отменено платное обучение в старших классах средней школы и вузах, тогда же развернулось массовое жилищное строительство. А главное: закончилась эпоха государственного террора.

От некоторых сталинистов можно услышать: да, конечно, было много плохого, но без этого мы бы не выиграли войну. Довод совершенно спекулятивный: доказать, что успешная индустриализация неизбежно должна сопровождаться массовыми расстрелами и миллионами голодных смертей, оставаясь в рамках интеллектуальной честности, невозможно. Тем более, что экономические провалы первых пятилеток ставят под большое сомнение эффективность данной модели. Сам собой напрашивается вопрос: а может быть, она скорее мешала, чем помогала? Кроме того, стиль сталинской «модернизации» определился задолго до прихода Гитлера к власти. Да и сама возможность победы фашизма в Европе (откуда и выросла реальная угроза войны для СССР) без наличия фактора страха перед распространением большевизма весьма сомнительна. Некоторые проницательные наблюдатели видели между этими двумя явлениями очевидную связь, так, академик И.П. Павлов писал в 1934 г. Молотову: «Вы сеете по культурному миру не революцию, а с огромным успехом фашизм. До Вашей революции фашизма не было… Все остальные правительства вовсе не желают видеть у себя то, что было и есть у нас и, конечно, вовремя догадываются применить для предупреждения этого то, чем пользовались и пользуетесь Вы – террор и насилие… Да, под Вашим косвенным влиянием фашизм постепенно охватит весь культурный мир, исключая могучий англо-саксонский отдел…» (7).

Остаётся самое рафинированное оправдание сталинизма: дескать, несмотря на все «перегибы», это «наш, русский Модерн». Нобыл ли при Сталине Модерн?

Да, Сталин осуществил успешную индустриализацию. Но она, по сути, замкнулась на военно-промышленном комплексе. Да, при Сталине развивалась наука. Но опять-таки только тот её сектор, который был связан с ВПК. Даже в области естественных и точных наук (генетика, физиология, микробиология, кибернетика) мы видим страшные провалы, вызванные борьбой государства с передовыми направлениями и поддержкой совершенно вздорных «теорий». Я уже не говорю о тысячу раз изнасилованных и безнадёжно искалеченных гуманитарных науках (особенно философии и истории).

И главное: Модерн включает в себя не только техническую и научную, но и социокультурную составляющую, которая предполагает повышение уровня жизни, демократизацию политики, социальный эгалитаризм, автономизацию индивида, преобладание рационально-критической картины мира и т.д. Весь приведённый в предыдущих статьях материал недвусмысленно свидетельствует: в социокультурном плане сталинский СССР – образцовый антиМодерн. Разве что стоит добавить про рационально-критическую картину мира, которой явно не было места среди квазирелигиозных заклинаний о единственно верном учении Маркса-Ленина-Сталина и сюрреалистических обоснований поисков «врагов народа» (один из бесчисленных примеров, приводимый здесь просто в силу того, что он «оказался под рукой»: в 1937 г. Ежов рапортует Сталину о ликвидации в Сибири «антисоветской фашистской организации толстовцев, субботников и др. сектантов» (8; 408)).

Даже с созданием современной бюрократии такое вроде бы сугубо бюрократическое государство как сталинский СССР нельзя поздравить, ибо, несмотря на то, что Сталин поставил под контроль правящие кланы СССР, организованные по принципу «патрон-клиенты», сами эти кланы сохранились, и именно играя на их противоречиях «красный монарх» выстраивал свою дворцовую политику: «персонофицированная система деспотической власти стала главным препятствием для создания бюрократической системы инфраструктурной власти» (5; 198).

О каком Модерне можно говорить, если советское общество той эпохи – яркий образец сословного общества? При Сталине завершился и выкристаллизовался процесс, начавшийся сразу же после Октября 17-го: «произошла рефеодализация (у меня есть возражения против этого термина, но об этом подробнее ниже, - С.С.) общества в целом. Основанием для такого утверждения может служить то, что основной признак сословности – объем прав, привилегий и повинностей по отношению к государству – стал еще более выпуклым и очевидным, поскольку роль государства… не только не ослабла, но и многократно возросла». В советском обществе можно выделить «пять групп сословного типа»: 1) номенклатура, «по аналогии с дореволюционным сословием сталинскую номенклатуру можно определять как "служилое дворянство", ибо права и привилегии давались ей только за службу, а правами собственности и ее наследования номенклатура не обладала»; 2) «рабочие как квазипривилегированное сословие. Многие их права скорее декларировались, но по ряду признаков рабочие выделялись из общей массы. Среди них большими правами обладала группа передовиков – стахановцев»; 3) «специалисты и служащие. Внутри этой страты можно выделить привилегированные группы – элиту, представители которой имели ряд привилегий, аналогичных тем, которыми пользовались до революции "почетные граждане", а также торговых работников, занимавших ключевые позиции в распределительной системе»; 4) крестьянство; 5) «маргинальные группы, в число которых входили остатки привилегированных в прошлом сословий – священнослужители, купечество, дворянство, а также "новообразования" сталинской эпохи – спецпереселенцы, тылоополченцы и т.д.» (6; http://zaimka.ru/soviet/krasiln1.shtml).

С некоторыми изменениями эта структура просуществовала до самого крушения СССР, но без сомнения, в сталинскую эпоху она обладала наибольшей степенью репрезентативности.

Так называемая «социальная мобильность» при Сталине, во-первых, как было показано в прошлой статье, с конца 30-х стала сознательно приостанавливаться государством, а, во-вторых, её характер (подобно «меритократии» при Петре I) не отрицал самой сути сословной системы. «Продвижение по социальной лестнице, доступное в 1930-х гг. для детей из рабоче-крестьянской семей, не делало пролетариат как таковой правящим классом, оно лишь позволяло отдельным индивидуумам выбиться из пролетарской (или крестьянской) среды и занять место в рядах бюрократической иерархии. То был классический пример «циркуляции элит» по Парето, когда можно обновить и заменить правящий класс, но невозможно положить конец правлению этого класса» (3; 310).

Так что «"современность"... в [сталинском] Советском Союзе… можно было увидеть только в пропаганде, особенно рассчитанной на Запад, да еще в отдельных ограниченных секторах военно-промышленного комплекса. Для подавляющего большинства населения, включая городское, и значительной части новой бюрократии эти годы прошли под знаком хаоса, борьбы за выживание и упорного соревнования примитивных условий жизни с еще большим примитивизмом действий и менталитета правящей верхушки... Все вышесказанное не отрицает реальность сталинской модернизации, главным результатом которой стало в первую очередь создание научно-военно-промышленного комплекса. Однако ... такого рода модернизация может на определенный, не слишком долгий период вызвать политический регресс к деспотическим формам, ассоциирующимся у всех с предшествующими фазами истории человечества...» (2; 69-70).

Социокультурный регрессизм сталинизма, о котором сегодня с архивными данными на руках говорят современные историки, не был секретом и для современников той эпохи. Скажем, «в 1930 г., когда сталинская новая революция была в разгаре, Каутский уже называл советскую систему новым видом феодальной иерархии во главе с коммунистической бюрократией, или «новым классом» (Каутский первым применил этот термин к советской системе), классом, который правил страной посредством контроля над госсобственностью» (3; 315). Тот же академик Павлов в 1934 г. писал: «…я всего более вижу сходства нашей жизни с жизнию древних азиатских деспотий» (7).

Великий социолог Питирим Сорокин в 1950 г. (когда он уже из яростного антисоветчика стал умеренным советофилом) полагал, что в СССР «создано такое деспотическое правительство, какое едва ли известно во всей человеческой исто­рии»: «Революция не уничтожила эксплуатации. Она только заменила ограниченную эксплуатацию трудящихся частным собственником (бедного бога­тым) неограниченной эксплуатацией людей правительством и его приспешниками… Революция не уничтожила социальное нера­венство и социальные ранги и классы. В терминах прибыли, удачи, стандартов жизни русское насе­ление сегодня составляет высокую экономическую пирамиду с огромной стратой бедных, небольшой процветающей стратой различных рангов, и на самом верху – миллионеры, в основном высшего ранга коммунистические чиновники и их «специа­листы» (приспешники)» (4; 400 - 402).

Из 19 в. вспоминаются пророчества о социализме Герберта Спенсера как о «грядущем рабстве» и Константина Леонтьева как о «феодализме будущего». А в 1857 г. Герцен гениально предсказал явление в России «небывалого примера самовластья, вооруженного всем, что выработала свобода; рабства и насилия, поддерживаемого всем, что нашла наука. Это было бы нечто вроде Чингисхана с телеграфами, пароходами, железными дорогами, с Карно и Монжем в штабе, с ружьями Минье и с Конгревовыми ракетами под начальством Батыя. (1; 39).

«Восточная деспотия» (ассоциативно отсылающая к древней Месопотамии), вооружённая современной техникой и марксистской фразеологией – вот что такое сталинизм, так сказать, Чингисхан с атомной бомбой. Термин «феодализм», при всех его архаизаторских коннотациях, всё же скорее затемняет суть дела, если к нему подходить с более-менее научной строгостью. Ибо классический западноевропейский феодализм никак не совместим с ни чем не ограниченной властью диктатора и отсутствием институциональных вольностей у элиты.

Вряд ли корректно говорить применительно к сталинизму о «госкапитализме», хотя убийственные для сталинистов-социалистов параллели здесь напрашиваются сами собой: «…управленческая иерархия и индивидуальная ответственность — вместо рабочего контроля и комитетского управления, что являлось первоначальным идеалом коммунистов; различия в зарплатах, премии и сдельная оплата труда; жесткая производственная дисциплина и полностью денежная, с учетом убытков и прибылей система. Советское предприятие мало чем отличалось от капиталистической корпорации — за исключением мотива выгоды, замененного на выполнение плана, и отсутствия серьезных переговоров между рабочими и администрацией» (3; 270). «Исключение», однако, весьма показательное, так же как и ещё одна «мелочь» – запрет частной собственности и рынка.

Сталинская деспотия сущностно схожа с современными ей «тоталитарными» режимами в Германии и Италии, но она несоизмеримо радикальнее как в применении насилия во внутренней политике, так и в покушении на принципы Модерна (частную собственность ни Муссолини, ни Гитлер не отменяли).

«Восточная деспотия» в данном случае, разумеется, тоже не строгое научное понятие, а скорее метафора, помогающая определить вектор поиска этого понятия.

Так или иначе, но в модернистской парадигме сталинизм смотрится только как регресс, как варваризация, особенно, если сравнивать его с ведущим социально-экономическим и социально-политическим трендом Российской империи 1905 – 1913 гг. И что самое печальное – антимодернизм, глубинный архаизм сталинизма наложил неизгладимую печать и на всю последующую историю советского общества, которое при всех своих попытках освободиться от сталинских родимых пятен так и не сумело этого сделать и – более того – передало их по наследству путинской РФ. Последняя совершенно очевидно представляет собой авторитарно управляемое сословное общество (см. об этом работы С. Кордонского) со всё более заметными тенденциями к милитаризации. Так что вряд ли обилие сталинистского агитпропа на книжном рынке – простая случайность. Тема, увы, вовсе не академическая. Поэтому и есть смысл снова и снова говорить о ней горькую правду.



****

Примечания

Литература:

1. Герцен А.И. Письмо к императору Александру II (По поводу книги барона Корфа) // Герцен А.И. Собр. соч. в 30-ти т. Т. 13. М., 1958.

2. Грациози Андреа. Война и революция в Европе: 1905-1956. М., 2005.

3. Даниелс Роберт В. Взлет и падение коммунизма в России. М., 2011.

4. Дойков Юрий. Питирим Сорокин. Человек вне сезона. Биография. Т. 2. (1922 – 1968 годы). Архангельск, 2009.

5. Истер Дж. М. Советское государственное строительство. Система личных связей и самоидентификация элиты в Советской России. М., 2010.

6. Красильников С.А. На изломах социальной структуры: Маргиналы в послереволюционном российском обществе (1917 – конец 1930-х гг.). Новосибирск, 1998.

7. Павлов И.П. В Совет Народных Комиссаров // http://ihst.ru/projects/sohist/document/letters/pav95ist.htm

8. Хаустов В., Самуэльсон Л. Сталин, НКВД и репрессии 1936-1938 гг. М., 2010.

9. Хлевнюк О.В., Горлицкий Й. Холодный мир: Сталин и завершение сталинской диктатуры. М. 2011.

Сталинизм как регресс. Статья вторая

Сергей Сергеев
Опубликовано на сайте Агентства Политических Новостей (АПН) 18 апреля 2014 года

Продолжение. Начало см. - статья первая.

На всякий случай, напоминаю: в конце статьи приведён список литературы, откуда почерпнуты те или иные факты и суждения. Ссылки даются таким образом: первая цифра означает номер источника в этом списке, вторая – номер страницы.

2. Несвободный труд

Невозможно назвать сталинский СССР социальным государством и потому, что даже на уровне трудового законодательства оно не соответствовало самым скромным стандартам такового. Конечно, конституция 1936 г. гарантировала основные социальные права трудящихся, но, наряду с ней, существовал целый ряд законов, которые иначе как антирабочими не назовёшь.

Понятное дело, что нищие и полуголодные рабочие не горели желанием проявлять трудовой энтузиазм на предприятиях, где их беспощадно эксплуатировали, постоянно повышая нормы выработки и одновременно сокращая расценки. Уровень прогулов и опозданий среди советских пролетариев в 30-е гг. зашкаливал. Власть видела только один способ бороться с этим – закручиванием гаек, но результаты последнего вряд ли можно признать впечатляющими.

15 ноября 1932 г. ЦИК и СНК СССР приняли постановление «Об увольнении за прогул без уважительных причин». Если раньше увольнение рабочих допускалось лишь в случае сум­марного прогула (без уважительных причин) в количестве трёх дней в течение месяца, то теперь предписывалось увольнение «в случае хотя бы одного дня неявки на работу без уважительных причин». При увольнении прогульщик не только немедленно лишался права на жилую площадь в домах, закрепленных за данным предприятием, но также и в домах жи­лищно-строительной кооперации, куда рабочие порой вселяются за счет жилфонда, выделенного данному предприятию. Позднее администрации предприятий было предоставлено право «немедленного выселе­ния уволенных (...) без предоставления жилой площади и транс­портных средств» (8; 164 - 165).

Тем не менее, трудовая дисциплина продолжала деградировать и в 1937 г. упала до катастрофического уровня. Число прогулов в первой половине 1937 г. выросло в полтора раза по сравнению с первой половиной 1936 г. (5; 48)

28 декабря 1938 г. было издало постановление СНК СССР, ЦК ВКП(б) и ВЦСПС, по которому увольнение полагалось за опоздание более чем на 20 мин. (кроме того, уволенный был ограничен в правах на получение пенсии и пособия по инвалидности). В Ленинграде, через пять месяцев после принятия закона с Кировского завода было уволено 6 765 чел., в том числе 4 572 чел. за прогулы (например, рабочего Федорова уволили за 30-минутное опоздание, несмотря на то что он проработал на предприятии 20 лет и никогда не получал выговоров). На заводе им. Молотова было уволено 1 288 рабочих, или треть рабочей силы. Но люди продолжали прогуливать и опаздывать на работу и даже порой напрашивались на увольнение, чтобы уйти со своего завода и устроиться на другой (5; 49).

(Следует упомянуть, что, среди прочего, закон о труде 1938 г. утвердил и такую «социальную» меру как сокращение декретного отпуск с 16 недель до 9, причем предоставлял его только матерям, которые отработали на своем рабочем месте не менее семи месяцев. Это свело на нет всю прежнюю агитацию в пользу семьи, число абортов, несмотря на их запрет в 1934 г., стало стремительно расти. С 1938 г. рождаемость начала падать (предыдущее падение рождаемости произошло в голодном 1933 г.) и к 1940 г. вновь оказалась на уровне 1935 г. (5; 69)).

Указ 26 июня 1940 г., увеличивавший рабочий день с семи до восьми часов в день при одном выходном, уже предусматривал уголовное наказание за прогулы: за опоздание более 20 мин. (например, досрочный уход на обеденный перерыв или опоздание с него) виновному угрожали исправительные работы с вычетом до 25% месячного заработка. За переход с одного места работы на другое без разрешения начальства давали от 2 до 4 месяцев тюрьмы. Даже бегство из школы ФЗО считалось уголовным преступлением и каралось до года колонии (11; 214 – 215, 164). С 26 июня 1940 г. до 1 марта 1941 г. 142 738 чел. в Ленинграде были приговорены в со­ответствии с этим указом к исправительным работам на сроки до 6 месяцев. В их числе - 3 961 коммунист и 7 812 комсомольцев (5; 49). Всего по стране за второе полугодие 1940 г. 321 тыс. чел. были наказаны за самовольное оставление места работы, а 1,77 млн – за прогулы (11; 215).

Но и этот указ на многих предприятиях не переломил ситуацию. Скажем, на ленинградском заводе «Большевик» статистика за третий квартал 1940 г. показала, что дисциплина ухудшилась по сравнению со вторым квар­талом (5; 49).

Во время войны были приняты исключительные законы о трудовой дисциплине: работники оборонных предприятий (в их число входили не только заводы, производившее вооружение, но и угольные шахты, текстильные фабрики, каучуковые и шинные заводы, предприятия газовой промышленности, весь транспорт) считались мобилизованными на «трудовой фронт», «дезертиров» с которого судил военный трибунал. За прогулы и самовольную смену места работы промышленные рабочие получали от 5 до 8 лет ИТЛ, а рабочие ж/д или водного транспорта – от 3 до 10. Рабочих предприятий, не попавших в число оборонных, судили по-прежнему, но с немаловажным дополнением – им урезали норму выдачи хлеба по карточкам на 100 – 200 г в день. Тем не менее, нарушителей этих суровых законов оказалось предостаточно. Так, с 1942 по 1944 г. было осуждено 814 тыс. «дезертиров с трудового фронта». Но многие тысячи провинившихся рабочих так и не были наказаны, ибо попросту сбежали, и их так и не удалось разыскать (11; 216 - 218).

Эти жёсткие меры можно, разумеется, оправдать войной, но то, что они не были отменены после войны (отмена произошла только в мае 1948 г.) – уже никакого оправдания не имеет. Но указ от 26 июня 1940 г. продолжал действовать и после 1948 г. Только в 1951 г. прогулы перестали считаться уголовным преступлением за исключением особо злостных случаев (за которые в 1952 г. были осуждены не менее 150 тыс. чел.) и лишь в 1956 г. этот указ окончательно исключили из свода законов СССР (11; 220).

В период 1945 – 1953 гг. в СССР, по сути, произошло «стирание различий между свободным и рабским трудом» (11; 22). Значительный сектор социалистического хозяйства обеспечивался откровенно рабским трудом - трудом заключённых. Экономика МВД охватывала 20% общей численности промышленной рабочей силы (ок. 3 млн чел.) к которым нужно добавить и несколько сотен тысяч т.н. «закабалённых» (послевоенных репатриантов и досрочно освобожденных). В 1949 г. ГУЛАГ производил 10% ВВП страны. Но наряду с этим существовал и гораздо более обширный сектор «полусвободного» труда – 8-9 млн чел., завербованных, что называется, принудительно-добровольно - по оргнабору и через систему трудовых резервов (11; 41, 44, 62). Т.е. где-то ¾ промышленной рабочей силы СССР составляли люди несвободные или полусвободные. В сельском же хозяйстве доминировал труд колхозников, который вполне корректно можно сравнить с трудом крепостных (12; 147 – 148). Прекрасный образец «социального государства», не правда ли?

К чести попавших в социалистическое рабство граждан СССР, следует заметить, что многие из них не воспринимали подобный порядок вещей как норму и активно протестовали против него ногами. Так, в 1945 г. 40% дел о «дезертирстве с трудфронта» были прекращены, из-за того, что сбежавших не удалось изловить, в 1946 г. – прекращены уже 55% таких дел, в 1947-м – ок. трети. В Донецкой области за период апрель-сентябрь 1947 г. с предприятий сбежало ок. 41 тыс. рабочих, из них поймали менее 5%. Из 311 ордеров, выданных на поимку беглых в феврале 1947 в Магнитогорске, были исполнены только 21, а из 375 дезертиров с угольных шахт г. Коркино поймали лишь пятерых. В июле 1947 г. в Генпрокуратору было направлено обращение начальника строительного предприятия ВМФ г. Николаева по поводу дезертирства выпускников местной школы ФЗО, приписанных к этому предприятию (201 чел.), они разбежались по родным деревням. В результате четырёхдневной облавы было поймано всего 12 чел. С апреля 1948 по июнь 1949 г. в РСФСР только по четверти розыскных ордеров удалось найти беглецов (11; 240 - 251). Как правило, «дезертиры» прятались на своей «малой родине», и местные власти их «покрывали».

3. Неравенство

Менее всего можно считать общество сталинского СССР эгалитарным, напротив, это было общество строго иерархическое, в котором каждая ступенька социальной лестницы определялась наличием или отсутствием тех или иных привилегий. Государство, следуя приоритетам своей политики, распределяло материальные блага, исходя из «двух основных факторов — принадлежности к властной элите и непосредственной вовлеченности в индустриальное производство» (9; 11).

Это наиболее обнажёно видно по принципам работы карточной системы 1929 – 34 гг. «Карточки выдавались только тем, кто трудился в государственном секторе экономики (промышленные предприятия, государственные, военные организации и учреждения, совхозы), а также их иждивенцам. Вне государственной системы снабжения оказались крестьяне и лишенные политических прав («лишенцы»), составлявшие более 80% населения страны!» (9; 124). Оставшиеся же счастливцы были распределены по четырём спискам снабжения. В особый и первый список попали жители крупных промышленных городов, которые должны были получать из фондов централизованного снабжения хлеб, муку, крупу, мясо, рыбу, масло, сахар, чай, яйца в первую очередь и по более высоким нормам; потребители из этих списков составляли только 40 % в числе снабжаемых, но получали 70-80% поступавших в торговлю фондов. Во второй и третий списки снабжения попали малые и неиндустриальные города и разного рода мелкие предприятия, которые получали из центральных фондов только хлеб, сахар, крупу и чай, к тому же по более низким нормам, чем города особого и первого списков; остальные продукты им должны были обеспечивать местные ресурсы. Но внутри этих списков имелась своя иерархия: группа «А» (индустриальные рабочие), группа «Б» (кооперированные кустари, рабочие в учреждениях здравоохранения и торговли, персональные, то есть имевшие заслуги перед государством, пенсионеры, старые большевики и бывшие политкаторжане на пенсии) и низшая категория (служащие), отдельную категорию составляли дети.

Таким образом, даже представители одних и тех же социальных групп были неравны. Московский рабочий и рабочий подмосковного совхоза официально находились на разных уровнях потребления (впрочем, внутри одного и того же завода пайки тоже различались, в зависимости от значимости цеха, перевыполнения плана и т.д.) «Даже дети… имели свою иерархию, которая повторяла неравенство снабжения их родителей. В индустриальных центрах дети получали высшие нормы и более богатый ассортимент продуктов. В малых и неиндустриальных городах дети не получали из центральных фондов ни мяса, ни рыбы, ни масла, ни яиц…» (9; 126).

Из городов СССР, естественно, выделялись Москва и Ленинград, - на них приходилось до трети промышленных товаров, предназначенных для снабжения городов СССР. В 1933 г. для Москвы и Ленинграда Наркомснаб выделил почти половину государственного городского фонда мясопродуктов и маргарина, треть фонда рыбопродуктов и винно-водочных изделий, четверть фонда муки и крупы, пятую часть фонда животного масла, сахара, чая и соли (9; 149).

Казалось бы, на вершине пирамиды потребления должны были находиться промышленные рабочие, на самом же деле, это место занимали чиновники, военные, сотрудники правоохранительных органов, инженерно-технические работники и научная элита. «По данным бюджетов (…), паек индустриального рабочего Москвы, один из лучших в стране, обеспечивал в 1933 году на члена семьи пол кило хлеба, 30 гр крупы, 350 гр картофеля и овощей, 30-40 гр мяса и рыбы, 40 гр сладостей и сахара в день, стакан молока в неделю». А «вот один из примеров спецпайка. Его получали летом 1932 года жившие в Доме правительства на Болотной площади в Москве. Месячный паек включал 4 кг мяса и 4 кг колбасы; 1,5 кг сливочного и 2 л растительного масла; б кг свежей рыбы и 2 кг сельди; по 3 кг сахара и муки (не считая печеного хлеба, которого полагалось 800 гр в день); З кг различных круп; 8 банок консервов; 20 яиц; 2 кг сыра; 1 кг кетовой икры; 50 гр чая; 1200 штук папирос; 2 куска мыла; а также 1 литр молока в день» (9; 167, 173).

Кроме того, существовали специальные правительственные распределители, где цены на дефицитные товары были гораздо ниже, чем в государственных коммерческих магазинах. Скажем, в начале 30-х килограмм икры стоил в правительственном распределителе 9 руб., килограмм сыра – 5 руб., а в государственном коммерческом магазине килограмм соответствующих продуктов стоил 35 и 20-24 руб. (9; 154). В закрытых столовых для элиты кормили вкуснее и дешевле. «Пожалуй, нигде, кроме восточных стран, деление общества на классы не сочли бы возможным демонстрировать столь открыто, как в России», — замечал финский коммунист Арво Туоминен, описывая обеденную иерархию начала 1930-х гг. (13; 120).

Можно и более-менее точно подсчитать количество сверхпривилегированных граждан СССР. «Ко времени отмены карточной системы число руководящих работников центральных учреждений, получавших лучший в стране паек литеры «А», составляло всего лишь 4,5 тыс. человек; группа ответственных работников, получавших паек литеры «Б», включая областной, районный и городской актив Москвы и Ленинграда, — 41,5 тыс.; высшая группа ученых — 1,9 тыс. человек (все данные приводятся без учета членов семей). Если прибавить сюда персональных пенсионеров союзного и республиканского значения, политкаторжан, то число пользовавшихся спецснабжением возрастет до 55,5 тысяч семей, из которых 45 тыс. жили в Москве» (9; 181)

Разница между элитой и народом ощущалась и в зарплатах. «В 1933 г. председатели и секретари ЦИК СССР и союзных республик; СНК СССР и союзных республик, их замы; председатели краевых, областных исполкомов и горсоветов Москвы, Ленинграда, Харькова; наркомы СССР и РСФСР и их замы; председатели Верховного суда СССР, РСФСР, краевых и областных судов; прокуроры СССР, союзных республик, краев, областей; ректора Института Красной профессуры и ряда других университетов получали оклад 500 рублей в месяц. Персональные зарплаты доходили до 800 рублей в месяц. Средняя зарплата рабочих в это время составляла 125 рублей. Лишь небольшой слой высокооплачиваемых рабочих имел заработок 300-400 рублей в месяц. Зарплата учителей начальной и средней школы составляла 100-130, врачей - 150-275 рублей в месяц. Существовали в стране и оклады 40-50 рублей в месяц, которые получал, например, средний и младший медперсонал» (9; 174). С течением времени зарплаты, естественно, росли, но разрыв между ними сохранялся, так в 1936 г. в Ленинграде средняя зарплата рабочего составляла 321 руб., а средняя зарплата ИТР – 583 руб. (5; 30-31). В конце 30-х средняя зарплата сотрудника НКВД была 2 тыс. руб. в месяц (9; 178).

«Весомо, грубо, зримо» иерархическая структура сталинского СССР выступала и в жилищной политике государства. В предыдущей статье мы говорили о средней жилищной норме 4 кв. м, но на элиту эта норма не распространялась. В 1928 г. началось строительство многоквартирного Дома правительства, где насчитывалось 506 просторных, полностью меблированных квартир с телефонами, горячей водой и множеством удобств. В первой половине 1930-х гг. элиту стали обеспечивать новым жильем, превращая уже существующие здания в специальные кооперативы для работников определенных правительственных учреждений: ЦК, ОГПУ, армии, Наркомата иностранных дел, Наркомата тяжелой промышленности, а также творческих союзов. «…К началу 40-х годов проживание номенклатурных партийно-советских ра­ботников в отдельной квартире становится нормой» (8; 269).

В начале 1930-х гг. был разработан специальный план строительства многоквартирных домов для инженеров. Согласно этому плану, принятому в 1932 г., в течение двух лет в 67 городах должны были быть построены свыше 10 000 квартир для инженеров и других специалистов; в Москве планировалось строительство 10 новых домов, в общей сложности на 3000 квартир. Квартиры в этих домах были 3-х и 4-х комнат­ными (с полезной площадью 47 и 65 кв. м) с кухней, ванной и прочими удобствами в каждой квартире. В Магнитогорске инженерам и директорам предприятий особенно повезло — они унаследовали жилье, выстроенное для иностранных специалистов в пригороде Берёзки - отдельные двухэтажные домики с собственным садом (13; 122).

«Строительство элитных домов приравнивалось к ударным стройкам страны, к Днепрогэсу или Магнитке. Элитные дома имели обширный штат обслуги, который содержался за государственный счет. Дворники, слесари, электромонтеры, истопники и прочий обслуживающий персонал получали нормы индустриальных рабочих особого списка, охрана домов — нормы красноармейского пайка. Как правило, в доме располагался свой закрытый распределитель и гараж. Квартплата составляла чисто условную сумму, а то и вообще все оплачивалось за счет учреждения, в котором работал сановник» (9; 175).

Пара примеров, прекрасно иллюстрирующих разницу жилищных условий народа и элиты. Секретарь обкома ВКП(б) М. С. Чудов в начале 30-х гг. получили в Ленинграде квартиру в доме 23/59 по Кронверкской улице, в которой ранее жило 25 человек, семья же Чудова насчитывала всего 3 человека.В апреле 1935 г. в Ленинграде специально была расселена большая коммуналка для скульптора М.Г. Манизера (в недалёком будущем – трижды лауреата Сталинской премии). Жившие здесь до него люди, а их было 24 чел., получили жилую площадь в самых разных местах, но по-прежнему в коммуналках (8; 269 - 270).

Весьма характерна также сталинская образовательная политика с конца 30-х гг. Государство стало принимать меры, что­бы ограничить социальную мобильность рабочих и крестьян, стимулируя наследственное воспроизводство социальных ролей. В 1938 г. студентов из рабочей среды было 33,9 % при доле рабочих среди всего населения 26 %, а доля служащих и специалистов составляла 17 % от всего населения и 42,2 % от всех студентов. Постановление от 2 октября 1940 г., явно нарушая статью Конституции, гарантирующую право на бес­платное образование, ввело плату за обучение в вузах и в старших классах школ (300-500 руб. в год за обучение в вузе и 150-200 руб. — в трех старших классах школы). Постановление также утверждало программу развития государственных трудовых резервов, по которой ежегодно набиралось от 800 тыс. до 1 млн при­зывников в возрасте от 14 до 17 лет для учебы в специальных проф­техучилищах (5; 71 - 72). Всё это делалось «в добровольно-принудительном порядке», скажем, в 1947 г. 73% учеников школ ФЗО были набраны насильно (11; 60).

За недостатком места я не буду распространяться о других привилегиях элиты: особой системе медицинского обслуживания, государственных дачах, санаториях, спецвагонах и т.д. Отмечу только, что, по точному определению Е.А. Осокиной, это была «иерархия в бедности» (9; 178), -изобилие и роскошь жизни советских «аристократов» казались таковыми только на фоне массовой нищеты в СССР, для развитых капстран это был уровень среднего класса.

4. Репрессии

Одним из важнейших мифов современных сталинистов является утверждение, что от репрессий в сталинское время страдала, в основном, некая антисталинская «пятая колонна» внутри советской партноменклатуры, а простые люди, если и попадали под их маховик, то случайно. Между тем, факты говорят о другом.

В результате репрессий и высылок во время коллективизации погибло до 1 млн крестьян (из них 20 тыс. было расстреляно по приговорам трибунала ОГПУ (1; 71)). Всего в 1930 – 33 гг. высылке поверглось 2,25 крестьян, не считая тех, кого сразу отправляли в лагеря (в июле 1932 г. таких было 120 тыс.) (3; 6, 49.).

7 авгу­ста 1932 г., по личной инициативе Сталина, был принят т.н. «закон о трёх колосках», который карал десятью годами ИТЛ (а в некоторых случаях расстрелом) «хищение колхозного и кооперативного иму­щества». Главным объектом преследования по этому закону стали умирающие от голода крестьяне. За первый квартал 1933 г. трое из пяти осужденных по новому закону были колхозниками. Среди жертв оказались взрослые и дети, до уборки урожая пробиравшиеся на поля с ножами и ножницами и срезавшие колоски, старый колхозный сторож, стянувший три картофелины, после того как три дня не ел, и колхозница, укравшая три пуда пшеницы из колхозной кладовой и получившая 10 лет ссылки (12; 88). Всего за 1932—1939 гг. по закону 7 августа было осуждено 183 000 человек(10; 26), из них, около тысячи человек были расстреляны (2; 271).

После войны, в июне 1947 г. в разгар нового страшного голода, когда население было вынужденно массово воровать, чтобы выжить, были приняты два указа о хищении государственной и личной собственности, по ним сели ок. 2 млн рабочих (в большей степени) и крестьян. Сроки варьировались от 7 до 25 лет за хищение государственной собственности, за мелкие хищения – от 1 до 7 (11; 47). Многотиражка ленинградской фабрики «Красный треугольник» сообщала, например, о двух женщинах, получивших за хищение со своего предприятия четырёх метров ситца 8 и 9 лет лагерей и ещё об одной женщине, осуждённой на 10 лет лагерей за хищение трёх пар ботиков и пары тапочек (11; 106). Подростки 15 и 16 лет могли получить по 8 лет колонии общего режима за кражу трёх огурцов (10; 27). Сохранилась жалоба 1949 г. на имя А.А. Андреева от колхозницы Е.В. Беличенко по поводу её дочери М.Н. Иванковой, осуждённой на 7 лет за кражу яблок в кол­хозном саду (1; 379). Именно осуждённые по указам 47-го составили основной поток постояльцев в послевоенный ГУЛАГ.

Даже некоторые представители правящей верхушки понимали абсурдность этих карательных указов. Генпрокурор Г.Н. Сафонов в 1948 г. писал В.М. Молотову: «…суды обязаны отказаться от практики лишения свободы на срок не менее семи лет за кражу пары галош, трех метров сатина и т.п. Порой подобные приговоры совершенно непонятны гражданам и создают них впечатление о несоответствии меры наказания и тяжести преступления, поскольку приговоры за более серьезные правонарушения наказываются гораздо мягче, чем за мелкие кражи. Грабители получают максимум восемь лет или при отягчающих обстоятельствах до десяти лет. Чиновник, уличенный во взяточничестве, получает до двух лет лишения свободы. Таким образом, за мелкое хищение с производства суды обязаны назначать обвиняемым от семи до десяти лет, в то время как умышленный грабеж наказывается сроками от одного до восьми лет, а взяточников осуждают не более чем на два года заключения» (11; 333).

От Большого террора 1937 – 38 гг., когда действительно шла массовая чистка партийной и военной элиты, тоже пострадали в первую очередь простые люди. По статистике НКВД из 937 тыс. арестованных в 1937 г. членов партии было всего ок. 6% (15; 382). Это, конечно, очень большая цифра, но, тем не менее, как можно забыть про остальные 94 %? Я не нашёл точных цифр по социальному составу репрессированных, но не сомневаюсь, что большинство из них - крестьяне. Ибо поклонники Большого террора либо не знают, либо замалчивают самую масштабную его операцию - проводившуюся в соответствии с приказом № 00447 от 30 июня 1937 г. кампанию по борьбе с «антисоветскими элементами», главной мишенью которой были «бывшие кулаки». Эта операция дала более 54% всех казнённых в 1937-38 гг. (386 798 из 681 692) (7;459). Ещё 36,3 % (247 157) казнённых дали т.н. «национальные операции» (прежде всего, против поляков и немцев), там тоже, понятное дело, номенклатурщиков было немного. Характерно, что, как социальная группа, бюрократия после Большого террора сохранила и даже преумножила свои позиции – просто одних бюрократов сменили другие. В 1937-39 гг., в то время как численность занятых в промышленности выросла едва на 2 %, рост числа сотрудников различных ведомствсоставил приблизительно 26 % (и превысил 50 % для ответственных постов) (1; 165).

Так же неверно полагать, что сталинский террор бил, якобы, прежде всего по евреям и другим нерусским народам. В 1937-38 гг. численность русских в ГУЛАГе возросла почти на 5%, а численность там евреев, напротив, сократилась почти на 3% (7;582- 583). «Об этническом составе заключенных в сравнении с данными по населению страны можно судить по следующим цифрам (в числителе – доля данной этнической группы в составе заключенных, в знаменателе – в общесоюзной численности населения): русские – 60,3 / 58,0 %, украинцы – 16,8 / 16,3, белорусы – 4,8 / 3,0, узбеки – 3,5 / 2,8 , евреи – 1,5 / 1,7, грузины – 0,5 / 1,2 , армяне – 0,6 / 1,2 %. Доля других групп ниже 0,5 %. Как видим, стереотипное представление о направленности сталинских репрессий прежде всего против отдельных этнических групп, украинцев, евреев, грузин и т.д., не подтверждается статистикой репрессий, в большей степени подвергались репрессиям русские и белорусы» (6; http://zaimka.ru/soviet/krasiln1_p5.shtml).

5. Ненародная власть

Но, говорят сталинисты, простые люди всё равно в массе своей обожали «отца народов», о чём свидетельствует культ его личности. Однако даже поверхностное изучение проблемы показывает: по крайней мере, до войны правящий режим в целом и Сталин, в частности, были совершенно непопулярны, более того, можно говорить об их нелегитимности.

Деревня, где проживало подавляющее большинство населения страны, как могла, сопротивлялась коллективизации. В 1930 г. произошло 13 574 крестьянских волнений, в которых участвовали более 2,5 млн чел (3; 51). У финского коммуниста Арво Туоминена, повидавшего советскую деревню в 1934 г. в качестве члена хлебозаготовительного отряда, сложилось убеждение, будто крестьяне говорят о существующем строе не иначе как в бунтарском духе: «По первому моему впечатлению, оказавшемуся прочным, все были настроены контрреволюционно и вся деревня восставала против Москвы и Сталина»; в деревне «не услышать было гимнов великому Сталину, какие слышишь в городах», господствовало мнение, что Сталин, как организатор коллективизации, — закоренелый враг крестьян, и крестьяне желали его смерти, свержения его режима и провала коллективизации даже ценой войны и иностранной оккупации (12; 321 - 325). В 30-х гг. самым час­тым слухом в советских деревнях был слух о грядущей войне, за которой последует вторжение иностранных войск и отмена колхозной системы (12; 13). Анализ сводок ОГПУ/НКВД и письма крестьян в «Крестьянскую газету» свидетельствуют о том, что память о коллективизации не давала образу Сталина как «доброго царя» утвердиться в предвоенной деревне (13; 331).

Но и в городах сталинистов было немного. «Сталин настоль­ко осознавал свою непопулярность, так боялся малейшего физиче­ского контакта с населением, что стоял у истоков Постановления Политбюро (от 20 октября 1930 года), которое формально запрещало генеральному секретарю передвигаться по улице пешком, учитывая риск (мнимый) покушения на него. Радостные отклики, собранные агентурой органов госбезопасности после убийства Кирова, и рас­пространение частушек на тему «Убили Кирова, [убьем и] Сталина!», усилили страх Сталина перед покушением» (1; 163 - 164).

После принятия карательных производственных законов 1938 и 1940 гг., информаторы отмечали рост «нездоровых по­раженческих настроений», характеризовавшихся «неуместным срав­нением положения рабочих в СССР и рабочих в Германии в пользу последних» (1; 98). В 1940-41 гг. в городах происходил массовый взрыв народного недовольства. Это и открытые политические выступления, и рас­пространение слухов и прокламаций, и призывы к забастовкам. Идея революции и восстания сильнее всего занимала рабочих в это время. Листовки гласили: «Долой правитель­ство угнетения, бедности и тюрем». Рабочие говорили о необходимости второй революции. Чувствовалось, что терпение людей лоп­нуло, что достаточно небольшого толчка, чтобы они пошли на край­ние меры, и что в 1940 или 1941 г. советской власти может прийти конец (5; 50).

В массовом сознании коммунистический режим воспринимался как нерусский, как правило, еврейский – эта тема постоянно звучала в письмах рабочих и в сводках агентов ОГПУ/НКВД. В Сталина также видели чужого, нерусского человека: «После смерти Кирова говорили: «Лучше бы убили Сталина, он ар­мянин, а товарищ Киров чистый русский»… Лучше, если бы убили Сталина, а не Кирова, потому что Киров наш, а Сталин не наш»… «Киров — русский, а Ста­лин — еврей» (5; 88-89). Сохранилось огромное количество высказываний рабочих против насаждения культа личности Сталина, типа: «все славословят Сталина, считают его богом, и никто это не крити­кует» (5; 161 - 165).

Ситуация во многом изменилась после войны, но и даже и тогда среди крестьян циркулировали слухи о будущем роспуске колхозов, «бла­годаря вмешательству американцев и англичан», которые «надавят на Сталина и Молотова» (1; 99).

«Само огромное количество крестьян, депортированных во время коллективизации и сразу после нее, арестованных «врагов народа», отправленных в лагеря, говорит о том, что система ощу­щала и сознавала свою непопулярность… Зарождение и функции системы концентрационных лагерей, прямая связь которых с репрессивной деятельностью правящей верхушки, вынужденной защищать себя от враждебности населения, сегодня лучше просматривается, также свидетельствуют о чрезвычайных масштабах оппозиции; эту оппозицию требовалось сокрушить, дабы насадить систему… С этой точки зрения, если проводить параллель с Германией 1937 г., где в лагерях сидели всего несколько тысяч человек, а ре­жим и возглавлявший его диктатор по крайней мере до вторжения в Прагу пользовались поддержкой большей части населения, в первую очередь бросаются в глаза различия, а не сходство, кото­рое, тем не менее, тоже можно обнаружить… Вообще говоря, в отличие от культов Ленина, Муссолини и Гит­лера, культ Сталина, во всяком случае на родине, - явление искусст­венное, сознательно сконструированное, что заняло не один год. Только во второй половине десятилетия, благодаря все тем же боль­шим процессам, он начал обретать под собой реальную основу, а за­тем новую силу ему придала война, которая между прочим привела и к массовым вспышкам его на Западе. Косвенным доказательством этого может служить сравнение между хронической неуверенностью и обостренной подозрительностью, которую Сталин всегда проявлял по отношению и к своим приспешникам, и к своим подданным…, и поведением Гитлера - как в тесном кругу, среди близких, так и при контактах с населением, с которым фюрер любил общаться, по крайней мере, до 1942 г.» (4; 65 - 67).

(Окончание следует)

***

Примечания

Литература:

1. Верт Николя. Террор и беспорядок. Сталинизм как система. М., 2010.

2. Виола Линн. Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления М., 2010.

3. Грациози Андреа. Великая крестьянская война в СССР. Большевики и крестьяне. 1917 – 1933. М., 2001.

4. Грациози Андреа. Война и революция в Европе: 1905-1956. М., 2005.

5. Дэвис Сара.Мнение народа в сталинской России: Террор, пропа­ганда и инакомыслие, 1934-1941. М., 2011.

6. Красильников С.А. На изломах социальной структуры: Маргиналы в послереволюционном российском обществе (1917 – конец 1930-х гг.). Новосибирск, 1998. http://zaimka.ru/soviet/krasiln1.shtml

7. Мартин Терри. Империя «положительной деятельности»: Нации и национализм в СССР, 1923-1939. М., 2011.

8. Меерович М.Г. Наказание жилищем: Жилищная политика в СССР как средство управления людьми. 1917-1937. М., 2008.

9. Осокина Е.А. За фасадом «сталинского изобилия»: Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации. 1927-1941. 2-е изд. М., 2008.

10. Попов В.П. Государственный террор в советской России, 1923—1953 гг. (источники и их интерпретация) // Отечественные архивы. 1992, № 2.

11. Фильцер Дональд. Советские рабочие и поздний сталинизм: Рабочий класс и восстановление сталинской системы после окончания Второй мировой войны. М., 2011.

12. Фицпатрик Шейла. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня. М., 2001.

13. Фицпатрик Шейла. Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в 30-е годы: город. 2-е изд. М., 2008.

14. Хлевнюк О.В. Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры. М., 2010.

Сталинизм как регресс. Статья первая

Сергей Сергеев
Опубликовано на сайте Агентства Политических Новостей (АПН) 15 апреля 2014 год

Не сомневаюсь, что многим читателям характеристика, данная сталинскому СССР в моей рецензии на «Дневник» Л.В. Шапориной («государство народной нищеты, бесправия и кричащего социального неравенства»), показалась пристрастной и необъективной. Между тем, эта характеристика полностью соответствует выводам новейших научных исследований, написанных как российскими, так и (в основном) зарубежными историками, на основе тщательного изучения материалов бывших советских архивов, приоткрывшихся в 90-е годы (а сегодня становящихся всё менее доступными).

К сожалению, широкий читатель, как правило, этих работ не знает, а довольствуется сталинистской макулатурой а ля Стариков, которой буквально завалены полки книжных магазинов. В результате в голове обывателя за последние годы сложилось сугубо мифологическое представление о сталинской эпохе, в котором она предстаёт чуть ли не потерянным раем, - неудивительно, что мечта о его возвращении стала настоящим массовым психозом «россиян». Не льщу себя надеждой, что предлагаемые заметки смогут принципиально переломить ситуацию, но надеюсь, что людей адекватных и настроенных просталински просто в силу неосведомлённости приведённые ниже факты заставят хотя бы задуматься о том, хотели ли бы они жить в этом «раю» и стоит ли так уж восхищаться мнимыми достижениями сталинского СССР. Большинство сталинофилов воспринимает последний как справедливое общество, как социальное государство, а более продвинутые говорят о сталинизме как о «русском Модерне», но ничего из перечисленного, на самом деле, там и в помине не было.

В конце статьи приведён список литературы, откуда почерпнуты те или иные факты и суждения. Ссылки в тексте даются таким образом: первая цифра означает номер источника в этом списке, вторая – номер страницы.

1. Голод и нищета

Сталинский СССР (т.е. СССР 1929 – 1953 гг.) не был для подавляющего большинства его граждан не только обществом материального изобилия, но и даже обществом скромного достатка, это было общество голода, нищеты и борьбы за выживание.

Разгромленное в результате коллективизации сельское хозяйство не могло обеспечить население страны достаточным количеством продовольствия, а неурожаи и вовсе приводили к эпидемиям голода. Хорошо известны голод 1933 г. (по разным оценкам, от 4,6 до 8,5 млн умерших; «в XX в. больше человек умерло от голода только после 1958 г. в Китае» (1; 421 - 422)) и 1946-47 гг. (более 1,5 млн (3; 170)), но более скромные вспышки голода происходили и в 1936-37 гг. (умерло несколько десятков человек (5; 264)) и в 1940-м («в апреле 1940 года Берия в донесении Сталину и Молотову информировал: «По сообщениям ряда УНКВД республик и областей за последнее время имеют место случаи заболевания отдельных колхозников и их семей по причине недоедания». В числе нуждающихся в помощи перечислялись Киевская, Рязанская, Воронежская, Орловская, Пензенская, Куйбышевская области, Татарская АССР. «Проведенной НКВД проверкой факты опухания на почве недоедания подтвердились». Колхозники ели мясо из скотомогильников, подсолнечный жмых и другие суррогаты, бросали работу и уезжали в другие районы» (5; 277 - 278)).

От голода страдала, конечно, в первую очередь деревня, ибо вместо помощи у неё отбирали последнее. В досоветской России случаев голода было очень много, но, как правило, цари и императоры открывали для голодающих запасы продовольствия и уж, конечно, не выставляли вокруг голодающих районов заградотряды, которые не давали отчаявшимся людям вырваться из зоны бедствия (к 13 марту 1933 г. ОГПУ арестовало 220 тыс. беглецов, из них 187 тыс. были отосланы обратно умирать в свои деревни, остальные отданы под суд или отправлены в фильтрационные лагеря (1; 433)).

Деревня, в которой проживало в начале 30-х гг. 80 % населения страны (к концу сталинского правления уже гораздо меньше) воспринималась правящим режимом просто как ресурсная база, откуда можно черпать дешёвое продовольствие и дешёвую рабочую силу. Колхозы служили «государству средством экономической эксплуатации крестьянства в форме больших заданий по обязательным госпоставкам, оплачиваемых государством по крайне низким ценам». Соответственно уровень жизни и потребления крестьянства «после коллективизации резко снизился и за весь предвоенный период так и не достиг снова уровня, существовавшего до 1929 г.» А «период с конца войны и до смерти Сталина в 1953 г. стал для крестьян самым тяжелым из всех, пережитых ими с начала 30-х гг.» (7; 350 - 352).

Так называемая система трудодней в колхозах предполагала оплату труда продуктами, но лишь после сбора урожая и расчёта по госпоставкам, так что в случае неурожая выплата на трудодень могла составлять менее трети килограмма зерна на крестьянский двор, денежные же выплаты были крайне малы (по официальным данным, средний колхозник получил в целом за год 108 руб. в 1932 г. и 376 руб. в 1937 г.), а во многих колхозах вообще не производились (скажем, так было в 1940 г. в 41% колхозов Рязанской области) (7; 167).

Уровень медицинского обслуживания советского крестьянства поражает воображение. «В 1932 г. в сельской местности одна больничная койка приходилась примерно на тысячу человек, правда, в 1937 г. это соотношение несколько выросло — до 1,6 койки на тысячу человек. Согласно переписи, в 1937 г. 110 млн чел. сельского населения обслуживали менее 12000 врачей, 54000 фельдшеров и акушерок и менее 7000 фармацевтов». «Электричество, в большинство сел Советского Союза пришло только в хрущевскую эпоху. Накануне Второй мировой войны электрифицирован был лишь каждый двадцать пятый колхоз, и даже в 1950 г. — не больше чем каждый шестой» (7; 243 - 44).

Но в городах, даже и в самых привилегированных, как Москва и Ленинград, жизнь тоже мёдом не казалась.

Реальный доход рабочих, который впервые в 1927 г. превысил уровень 1913 г., во время первых пятилеток снизился и вновь достиг уровня 1927 г. только в послевоенный период. В 1931-34 гг. рабочий тратил на питание 70-80 % своего заработка, в то время как до Первой мировой войны – 40-50%. (4; 258).

Почти половину сталинского периода в городах официально действовала карточная система (с 1929 по 1935 и с 1941 по 1947 г.). Карточки гарантировали рабочим минимум, препятствующий голодной смерти. В 1930 г. «рабочие получали… 600-800 гр черного хлеба плохого качества, по 100-200 гр мяса в «мясные дни». Но что это было за мясо — конина, солонина. Частенько мясо заменялось воблой, рыбой, консервами. Другие продукты — крупа, сахар, масло, чай, сельдь, макароны — продавались с перебоями. В лучшем случае рабочая семья получала в месяц по 0,5-1кг сахара и крупы да бутылку растительного масла. Дети рабочих в мизерном количестве от случая к случаю получали масло, яйца, молоко. По сравнению с пайком служащих, который включал лишь хлеб, сахар и крупу, рабочие имели преимущества, но они не обеспечивали сытой жизни». «Вместо 150 гр. мяса в день, как в 1926 году, рабочий в среднем ел 70 гр в 1932-м и 40 гр в 1933 году. Практически исчезли из рациона сливочное масло, яйца, молоко. Примерно на уровне 1926 года оставалось только потребление хлеба, картофеля, крупы, рыбы… В 1934-35 годах питание рабочих улучшилось, но все же ко времени отмены карточной системы восстановить уровень потребления мясо-молочных продуктов, существовавший в конце 20-х годов, так и не удалось» (5; 111, 166-167).

Еще более скудным было государственное снабжение непродовольственными товарами. В начале 30-х «даже в Москве потребность в чулках, носках, платках удовлетворялась лишь наполовину, потребность в одежде и обуви — в лучшем случае на треть, в нитках — на 10-20%. Очереди за керосином были хроническими, а спичек выдавали — по 2 коробка в руки... Рабочие имели преимущества в получении товаров, но они выглядят смехотворными. Так, на 338 человек фабрики Гознак было получено 9 ордеров на женскую и 11 на детскую обувь. Другой пример, взятый из сводок ОГПУ: на одной из шахт Донбасса на 326 рабочих было выдано 15 ордеров на костюмы и обувь. После этого рабочие пытались избить членов комиссии по распределению талонов... На следующий день треть не вышла на работу. Мотивировка — отсутствие одежды» (5; 111).

Но после отмены карточек 1 января 1935 г. уровень жизни только понизился. Сами рабочие в письмах 1935 г. к советским руководителям сравнивая стоимость жизни в 1913 г. и теперь, подсчитали, что зарплаты с той поры выросли в четыре раза, а цены на хлеб в двадцать семь раз (2; 44). Главное же, товаров (прежде всего продовольственных) в свободной продаже постоянно не хватало.

«К концу третьей пятилетки, в 1940 году, легкая промышленность производила в год на душу населения всего лишь 16 м хлопчатобумажных, 90 см шерстяных и 40 см шелковых тканей, менее трех пар носков и чулок, пару кожаной обуви, менее одной пары белья… В 1937 году в стране производилось 2 часов на каждые сто человек населения; 4 патефона, 3 швейные машины, 3 велосипеда, 2 фотоаппарата и 1 радиоприемник на каждую тысячу человек; 6 мотоциклов на каждые 100 тысяч человек. Государственная пищевая промышленность, хотя и расширила объемы производства, выпускала в год (1940) на душу населения всего лишь 13 кг сахара, 8-9 кг мяса и рыбы, около 40 кг молочных продуктов, около 5 кг растительного масла, 7 банок консервов, 5 кг кондитерских изделий, 4 кг мыла.

Приведенные цифры — это данные о размерах производства. В магазины попадало гораздо меньше, так как значительная часть продукции шла на внерыночное потребление — снабжение государственных учреждений, изготовление спецодежды, промышленную переработку и прочее. Во второй пятилетке внерыночное потребление несколько сократилось, но с началом третьей вновь стало быстро расти. За весь 1939 год в розничную торговлю в расчете на одного человека поступило всего лишь немногим более полутора килограммов мяса, два килограмма колбасных изделий, около килограмма масла, порядка пяти килограммов кондитерских изделий и крупы. Треть промышленного производства сахара шла на внерыночное потребление. Рыночный фонд муки был относительно большим — 108 кг на человека в год, но и это составляло всего лишь около 300 гр в день. Внерыночное потребление «съедало» и огромную часть фондов непродовольственных товаров: только половина произведенных хлопчатобумажных и льняных тканей, треть шерстяных тканей поступали в торговлю» (5, 243 - 244).

«Товарный дефицит приводил к тому, что в открытой торговле сохранялось нормирование. СНК СССР установил «нормы отпуска товаров в одни руки». В 1936-39 годах покупатель не мог купить больше 2 кг мяса, колбасы, хлеба, макарон, крупы, сахара, З кг рыбы, 500 гр масла и маргарина, 100 гр чая, 200 штук папирос, 2 кусков хозяйственного мыла, пол-литра керосина. В 1940 году, в связи с ухудшением продовольственной обстановки в стране, нормы снижались, стали нормироваться товары, которые ранее продавались без ограничения… Дважды за короткий период предвоенной открытой торговли (кризисы снабжения 1936/37 и 1939-41 годов) нормирование принимало форму карточной системы» (5; 247). Т.е. перед войной карточная система была фактически восстановлена.

Многочисленные источники (в т.ч. и сводки НКВД) сообщают о перманентных многотысячных очередях в городских магазинах в конце 30-х – начале 40-х гг. С ними всячески боролись органы правопорядка, а в 1940 г. Политбюро вообще очереди запретило: «Очередь могла стоять внутри магазина в часы его работы, но за пределами магазина до начала ли торговли, после ли закрытия магазина или в часы его работы очередей не должно было быть. Незаконное стояние в очереди каралось штрафом» (5; 306).

Письма трудящихся «на верх» рисуют совершенно безрадостную картину советской повседневности того времени:

«Опять чья-то преступная лапа расстроила снабжение Москвы. Снова очереди с ночи за жирами, пропал картофель, совсем нет рыбы» (декабрь 1939 года).

«С первой декады декабря 1939 г. мы хлеб покупаем в очередь, в которой приходится стоять почти 12 часов. Очередь занимают с 1 и 2 часов ночи, а иногда и с вечера. Мы с женой оба работаем и имеем 3-х детей, старший учится. Часто по 2-3 дня не можем купить хлеба.... В январе был холод на 50 градусов. Приходишь с работы, вместо культурного отдыха в такой мороз идешь в очередь, и невольно вытекает вопрос — лучше иметь карточную систему, чем так колеть в очередь» (январь 1940 года, Алапаевск, Свердловская область).


«Тов. Молотов. Вы в своем докладе говорили, что перебоя с продуктами не будет, но оказалось наоборот. После перехода польской границы в нашем городе не появлялось ряда товаров: вермишель, сахар, нет вовсе сыра и колбасы, а масла и мяса уже год нет, кроме рынка. Город вот уже четвертый месяц находится без топлива и без света, по домам применяют лучину, т.е. первобытное освещение. Рабочие живут в нетопленных домах... Дальше самый важный продукт, без которого не может жить рабочий, это хлеб. Хлеба черного нет. У рабочих настроение повстанческое» (январь 1940 года, Орджоникидзеград, Орловская область).

«Готовить не из чего. Все магазины пустые за исключением в небольшом количестве селедка, изредка, если появится колбаса, то в драку Иногда до того давка в магазине, что выносят людей в бессознательности. Иосиф Виссарионович, что-то прямо страшное началось. Хлеба, и то, надо идти в 2 часа ночи стоять до 6 утра и получишь 2 кг ржаного хлеба, белого достать очень трудно. Я уже не говорю за людей, но скажу за себя. Я настолько уже истощала, что не знаю, что будет со мной дальше. Очень стала слабая, целый день соль с хлебом и водой... Не хватает на существование, на жизнь. Толкает уже на плохое. Тяжело смотреть на голодного ребенка. На что в столовой, и то нельзя купить обед домой, а только кушать в столовой. И то работает с перерывом — не из чего готовить. Иосиф Виссарионович, от многих матерей приходится слышать, что ребят хотят губить. Говорят, затоплю печку, закрою трубу, пусть уснут и не встанут. Кормить совершенно нечем. Я тоже уже думаю об этом...» (февраль 1940 года, Нижний Тагил).

«Я хочу рассказать о том тяжелом положении, которое создалось за последние месяцы в Сталинграде. У нас теперь некогда спать. Люди в 2 часа ночи занимают очередь за хлебом, в 5-6 часов утра — в очереди у магазинов — 600-700-1000 человек... Вы поинтересуйтесь чем кормят рабочих в столовых. То, что раньше давали свиньям, дают нам. Овсянку без масла, перловку синюю от противней, манку без масла. Сейчас громадный наплыв населения в столовые, идут семьями, а есть нечего. Никто не предвидел и не готовился к такому положению... Мы не видели за всю зиму в магазинах Сталинграда мяса, капусты, картофеля, моркови, свеклы, лука и др. овощей, молока по государственной цене... У нас в магазинах не стало масла. Теперь, так же как и в бывшей Польше, мы друг у друга занимаем грязную мыльную пену. Стирать нечем, и детей мыть нечем. Вошь одолевает, запаршивели все. Сахара мы не видим с 1 мая прошлого года, нет никакой крупы, ни муки, ничего нет. Если что появится в магазине, то там всю ночь дежурят на холоде, на ветру матери с детьми на руках, мужчины, старики — по 6-7 тыс. человек... Одним словом, люди точно с ума сошли. Знаете, товарищи, страшно видеть безумные, остервенелые лица, лезущие друг на друга в свалке за чем-нибудь в магазине, и уже не редки случаи избиения и удушения насмерть. На рынке на глазах у всех умер мальчик, объевшийся пачкой малинового чая. Нет ничего страшнее голода для человека. Этот смертельный страх потрясает сознание, лишает рассудка, и вот на этой почве такое большое недовольство.И везде, в семье, на работе говорят об одном: об очередях, о недостатках. Глубоко вздыхают, стонут, а те семьи, где заработок 150-200 руб. при пятерых едоках, буквально голодают — пухнут. Дожили, говорят, на 22 году революции до хорошей жизни, радуйтесь теперь» (зима 1939/40 года).

«Разве наши дети не такие, как в Москве и в Ленинграде? Почему наши дети не имеют сладкого и жиров совершенно, почему они обречены на гибель? В магазинах у нас буквально ничего нет. Дети вот уже больше года не имеют самого необходимого, они истощены до крайности. Какие же они «будущие строители коммунизма». Где забота о их здоровье?» (июнь 1940 года, Казань) (5; 275 – 277).

После войны питание среднестатистического советского гражданина, как в деревне, так и в городе оставалось «чрезвычайно скудным. Городские рабочие питались чуть лучше, чем крестьяне. Однако эту разницу трудно признать принципиальной… В семьях рабочих и крестьян в среднем в день на одного человека потреблялось мучных изделий (в основном хлеба) около половины килограмма в мучном эквиваленте, а также небольшое количество круп. 400-600 граммов картофеля и около 200-400 граммов молока и молочных продуктов (в основном молока) в день в дополнение к хлебу составляли основу рациона. Все остальные продукты были доступны в незначительных количествах. В день в среднем потреблялось около 150 граммов овощей и бахчевых, 40-70 граммов мяса и мясных продуктов, 15-20 граммов жиров (животного или растительного масла, маргарина, сала), несколько ложек сахара, немного рыбы. Одно яйцо среднестатистический житель СССР мог позволить себе примерно раз в 6 дней. Для того чтобы оценить размеры этого рациона, можно отметить, что он был почти равен основным нормам снабжения заключенных лагерей. В сутки заключенный должен был получать 700 граммов хлеба, 120 граммов крупы и макарон, 20 граммов мяса и 160 рыбы, 400 граммов картофеля и 250 граммов других овощей и т. д. Паек для заключенных, занятых на тяжелых работах, был выше. Кроме того, для всех заключенных предусматривались надбавки за перевыполнение норм…

Столь же недостаточным, как и потребление продуктов питания, было снабжение промышленными товарами. Цены на них традиционно оставались чрезвычайно высокими. Мужское шерстяное демисезонное пальто в апреле 1953 года стоило в магазинах Москвы 732 руб., а мужские сапоги 202 руб. При этом средняя месячная заработная плата рабочих и служащих в 1953 году составляла 684 руб. Денежный доход одного колхозного двора не превышал 400 руб. в месяц, или примерно 100 руб. на человека. Нетрудно заметить, что промышленные товары даже в государственной торговле были предметом роскоши для основной массы населения. Люди довольствовались простейшими сравнительно дешевыми изделиями, но и их покупали немного. Например, кожаную обувь в 1952 году смог приобрести только каждый третий крестьянин. Но не все имели и более простую обувь и одежду. Как жаловался в письме Сталину в декабре 1952 года житель одной из деревень Тамбовской области, «в нашем колхозе колхозники имеют одну зимнюю одежду на 3-4 члена семьи, дети зимой у 60 % населения учиться не могут, ибо нет одежды» (9; 101 - 102)

В марте 1947 г. свыше 30 % промышленных рабочих Ленинграда страдали от дистрофии и авитаминоза. В 1947 г. смертность от дизентерии в крупных городах выросла в 2-5 раз. В крупных и малых городах и рабочих посёлках РСФСР туберкулёз стал ведущей причиной смертности среди граждан обоего пола от 29 до 39 лет и мужчин от 20 до 49 лет. Чуть ли не главной причиной широкого распространения болезней (тифа, дизентерии, диареи) был низкий уровень гигиены из-за тотального дефицита мыла, отсутствия спецодежды, теплой верхней одежды и зимней обуви, антисанитарии в рабочих общежитиях. Скажем, общежития нефтепромыслов Татарии и Башкирии были настолько заражены вшами и клопами, что рабочие предпочитали ночевать на улице или в соседних лесах. Профсоюзная проверка общежитий Уральского турбинного завода в Свердловске выявила полное отсутствие ванн, титанов для кипятка, сушилок, кухонь и даже водопроводных кранов; ни на самом заводе, ни в общежитиях не было прачечных, и люди стирали одежду в комнатах в самодельных бадьях, изготовленных из нелегально вынесенного с завода металла, которые поэтому приходилось прятать от начальства. В 1946 г. завод им. Куйбышева в Иркутске в течение 3-х месяцев не получал ни грамма мыла, а задолженность по поставкам достигала 2,5 тонны. В четвёртом квартале 1947 г. в Свердловск, которому по нормам полагалось 235 т мыла, реально поставили всего 15 т.

По всей стране, включая Москву, наблюдался серьёзный дефицит лекарств. В 1947 г. произошло фактическое падение производства лекарств по сравнению с 1945-46 гг. Дефицитными стали даже глюкоза, борная кислота, касторовое масло, ампулы для инъекций. Сорок важнейших лекарств и медицинских препаратов не производились вовсе. Больницы и поликлиники в провинции находились в удручающем состоянии, так, в Тамбовской области в 1947 г. треть года больницы вообще не принимали пациентов из-за отсутствия топлива.

«В канун смерти Сталина условия существования среднестатистического советского рабочего..., безусловно, несравненно улучшились по сравнению с периодом 1945 - 1948 годов. Но не вызывает сомнений тот факт, что его жизнь по-прежнему являлась не более чем борьбой за выживание» (6; 45, 96 - 97, 131, 145 - 158).

Ужасающими были и жилищные условия, в которых находилось подавляющее большинство горожан СССР.

В Москве в 1930 г. средняя норма жилплощади составляла 5,5 кв. м на человека, а в 1940 г. понизилась почти до 4 кв. м. Даже на таком элитном московском заводе, как «Серп и молот», 60 % рабочих в 1937 г. жили в общежитиях того или иного рода (8; 58 – 59, 63.) Только в 1960-х гг. столичная средняя норма достигла уровня 1912 г. (4, 224). В 1934-1935 гг. ленинградский житель в среднем занимал только 5,8 кв. м жилой площади (по сравнению с 8,5 в 1927 г.) В Магнитогорске и Иркутске норма была чуть меньше 4 кв. м, а в Красноярске в 1933 г. — всего кв. 3,4 м. В Мурманске на человека в 1937 г. в среднем приходилось только 2,1 кв. м (2; 31).

В Люберцах при населении 65000 чел. не имелось ни одной бани, в Орехово-Зуево, образцово-показательном рабочем поселке с яслями, клубом и аптекой, отсутствовали уличное освещение и водопровод.  В Воронеже новые дома для рабочих до 1937 г. строили без водопровода и канализации. В городах Сибири большинство населения обходилось без водопровода, канализации и центрального отопления. Сталинград, с населением, приближающимся к полумиллиону, еще и в 1938 г. не имел канализации (8; 64-65).

Главной причиной такого положения был гигантский наплыв людей из сельской местности в города и практически полное отсутствие массового жилищного строительства. Так, первый пятилетний план предполагал прирост норм жилплощади на 7%, в действительности же она снизилась на 25%. План по жилью на вторую пятилетку был выполнен только на 37,2% (4; 223.)

После войны жильё продолжали строить «по остаточному принципу, направляя в коммунально-жилищную сферу совершенно недостаточные капиталовложения… На начало 1953 года в городах на одного жителя приходилось 4,5 квадратных метра жилья. Наличие временно проживающих и не прописанных, не попадавших в учет, снижало эту цифру. При этом качество жилья было низким. В городском обобществленном жилищном фонде лишь 46 % всей площади было оборудовано водопроводом, 41 % канализацией, 26 % центральным отоплением, 3 % горячей водой, 13 % ванными. Причем и эти цифры в значительной степени отражали более высокий уровень благоустройства крупных городов, прежде всего столиц. Малые города были снабжены перечисленными коммунальными удобствами в минимальной степени. Ярким показателем кризисного состояния жилищного хозяйства было широкое распространение в городах бараков. Причем количество населения, зарегистрированного в бараках, увеличивалось. Если в 1945 году в городских бараках числилось около 2,8 млн человек, то в 1952 году — 3,8 млн. Более 337 тыс. человек жили в бараках в Москве» (9; 102).

Хотели бы вы жить в таком «социальном государстве», товарищи сталинисты?

****

Примечания

Литература:

1. Дэвис Роберт, Уиткрофт Стивен. Годы голода: Сельское хозяйство СССР, 1931-1933 М., 2011.

2. Дэвис Сара.Мнение народа в сталинской России: Террор, пропа­ганда и инакомыслие, 1934-1941 М., 2011.

3. Зима В.Ф. Голод 1946 – 1947 годов: Происхождение и последствия. М., 1996.

4. Нойтатц Дитмар. Московское метро: От первых планов до великой стройки сталинизма (1897-1935). М., 2013

5. Осокина Е.А. За фасадом «сталинского изобилия»: Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации. 1927-1941. 2-е изд. М., 2008.

6. Фильцер Дональд. Советские рабочие и поздний сталинизм: Рабочий класс и восстановление сталинской системы после окончания Второй мировой войны. М., 2011.

7. Фицпатрик Шейла. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня. М., 2001.

8. Фицпатрик Шейла. Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в 30-е годы: город. 2-е изд. М., 2008.

9. Хлевнюк О.В., Горлицкий Й. Холодный мир: Сталин и завершение сталинской диктатуры. М. 2011.

Конец "кровавого карлика"

Артем Кречетников,
Би-би-си, Москва
Опубликовано на сайте BBC Русская служба 9 апреля 2014 года

Николай Ежов (1937 г.)

75 лет назад, 10 апреля 1939 года, был арестован бывший нарком внутренних дел СССР Николай Ежов, которого поэт Джамбул называл "сталинским батыром", а его жертвы - "кровавым карликом".

Немногие политические деятели, особенно не возглавлявшие государство, дали свое имя эпохе. Николай Ежов - из их числа.

По словам Александра Твардовского, Сталин "умел своих ошибок ворох перенести на чей-то счет". Массовые репрессии 1937-1938 годов остались в истории как ежовщина, хотя справедливее было бы говорить о сталинщине.
"Исчадие номенклатуры"

В отличие от профессиональных чекистов Менжинского, Ягоды и Берии, Ежов был партийным работником.

Окончив три класса начального училища, он оказался самым малообразованным руководителем советских/российских спецслужб за всю историю.

Карликом его называли из-за роста - всего 154 сантиметра.

Николай Ежов родился 22 апреля (1 мая) 1895 года в селе Вейверы Мариампольского уезда Сувалкской губернии (ныне Литва).

По данным его биографа Алексея Павлюкова, отец будущего наркома Иван Ежов служил в полиции. Впоследствии Ежов утверждал, что является потомственным пролетарием, сыном рабочего Путиловского завода, и сам успел потрудиться там же слесарем, хотя в реальности учился частным образом портняжному делу.

О времени своего присоединения к большевикам он тоже, мягко выражаясь, сообщал неверные сведения: указывал в автобиографиях март 1917 года, тогда как, согласно документам Витебской городской организации РСДРП, это случилось 3 августа.

В июне 1915 года Ежов пошел добровольцем в армию, и после легкого ранения был переведен на должность писаря. В Красную армию был призван в апреле 1919 года, и снова служил писарем при школе военных радистов в Саратове. Спустя полгода стал комиссаром школы.

Карьера Ежова пошла в гору после перевода в Москву в сентябре 1921 года. Уже через пять месяцев Оргбюро ЦК направило его секретарем губкома в Марийскую автономную область.

В то время недалекие острословы Нажать прозвали Сталина "товарищ Картотеков". Пока остальные "вожди", упиваясь собой, рассуждали о мировой революции, Сталин и его сотрудники целыми днями возились с карточками, которые они завели на тысячи "перспективных партийцев".

Только в 1922 году секретариат ЦК и созданный Сталиным Учетно-распределительный отдел произвели более 10 тысяч назначений в партийном и государственном аппарате, сменили 42 секретаря губкомов.

Подолгу на одном месте номенклатурщики в то время не задерживались. Ежов работал в Казахстане и Киргизии, в декабре 1925 года на XIV съезде ВКП(б) познакомился с Иваном Москвиным, который через два месяца возглавил Орграспредотдел ЦК и забрал Ежова к себе инструктором.

В ноябре 1930 года Ежов занял место Москвина. К этому же времени, по имеющимся данным, относится его личное знакомство со Сталиным.

"Я не знаю более идеального работника, чем Ежов. Вернее не работника, а исполнителя. Поручив ему что-нибудь, можно не проверять и быть уверенным - он все сделает. У Ежова есть только один недостаток: он не умеет останавливаться. Иногда приходится следить за ним, чтобы вовремя остановить", - сказал Москвин своему зятю Льву Разгону, пережившему ГУЛАГ и ставшему известным писателем.

Москвин каждый день приезжал домой обедать и частенько привозил с собой Ежова. Жена патрона называла его "воробышком" и старалась получше накормить.

В 1937 году Москвин получил "10 лет без права переписки". Наложив на рапорт стандартную резолюцию: "Арестовать", Ежов приписал: "И жену его тоже".

Софью Москвину обвинили в том, что она по заданию английской разведки пыталась отравить Ежова, и расстреляли. Если бы не вмешательство бывшего друга дома, отделалась бы отправкой в лагерь.

Принудительный труд в «Дальстрое»: мифы и реальность

Игорь Бацаев,
старший научный сотрудник сектора археологии и истории
Северо-Восточного комплексного научно-исследовательского института им. Н.А. Шило Дальневосточного отделения Российской академии наук (СВКНИИ ДВО РАН, Магадан), кандидат исторических наук.
г. Магадан
«Дальневосточный ученый», №6, 26.03.14
Опубликовано на сайте Дебри-ДВ 04 апреля 2014 г.

Первый директор «Дальстроя»
Эдуард Петрович Берзин. 1930-е гг.

Государственный трест по промышленному и дорожному строительству «Дальстрой» был организован на основе исследований геолого-разведочных экспедиций, работавших на Колыме, и прогнозных оценок первой Колымской экспедиции Ю.А. Билибина о наличии в этих районах богатейших запасов золота.

Билибин сделал важный вывод о том, что геологические условия, наблюдавшиеся в приисковом районе, тянутся на многие сотни верст к западу, северу и востоку без малейших изменений, и что вправе ожидать чрезвычайно широкого распространения золотоносности в верхнем течении Колымы. Дальнейшие исследования 1930-х годов во многом подтвердили этот блестящий прогноз.

Наряду с экспедицией Ю.А. Билибина на Колыме работали Индигирский отряд Ю.Д. Чирихина (1929-1930 гг.), экспедиция Якутского горного округа К.Я. Пятковского, геоморфологический отряд С.В. Обручева (1929-1930 гг.), вторая Колымская геолого-разведочная экспедиция Инцветмета В.А. Цареградского (1930-1932 гг), отряды геолого-разведочного бюро Колымского главного приискового управления и др. Цареградский писал: «...наши успехи определялись прежде всего самой природой, геологическим и геоморфологическим строением территории. Нам оставалось только умело обнаружить ее богатства, хотя это было и не так просто в довольно суровых условиях Севера...»

На основе данных геологов в 1930-1940-е годы формировался промышленно-транспортный комплекс и лагерная структура «Дальстроя». На территории, превышающей 3 миллиона квадратных километров, размещалось более 580 лагерных подразделений, из них были оборудованы зонами 261, не имели зон 38 пунктов и 286 командировок. Таким образом, «Дальстрой» являлся самым большим лагерем по территории, но не по количеству заключенных, как часто пишут.

Цели и задачи создания «Дальстроя» были определены в постановлении ЦК ВКП(б) «О Колыме» (11 .XI. 1931) и конкретизированы в последующих постановлениях правительства. Так, постановлением Совета труда и обороны от 28 сентября 1932 года определялся район деятельности «Дальстроя» в границах: побережье Охотского моря с устья р. Тауй до с. Ги-жига, границы Корякского и Чукотского национальных округов, граница Якутской АССР, верховье правых притоков р. Тауй.

В отличие от других предприятий золотопромышленности, в т.ч. входивших в систему ГУЛАГа, «Дальстрой» имел ряд специфических особенностей. С момента своего образования его производственные планы по добыче золота и олова ежегодно утверждались не наркоматами, а специальным постановлением ЦК ВКП(б) и Советом народных комиссаров СССР. В зоне деятельности этой супер организации не действовали многие обязательные постановления СНК/Совмина СССР по вопросам планирования, финансирования, отчетности, оплаты труда, форм и методов организации производства и др.

Особый статус «Дальстроя» определялся и тем, что основной рабочей силой, занятой в производстве, должны были стать заключенные исправительно-трудовых лагерей ОГПУ/НКВД СССР. Приказом заместителя председателя ОГПУ ГГ. Ягоды (1 .IV. 1932) было положено начало организации Северо-Восточного лагеря (Севвостлаг) ОГПУ. Являвшийся помощником директора «Дальстроя» З.А. Алмазов, выступая на I межрайонной партконференции (1-4 февраля 1935 г.), подчеркивал: «Есть вещи, которые не объясняют. Наша организация сверху донизу есть детище НКВД, и это не надо забывать». «Дальстрой» формировался как «специфический лагерь, куда нельзя было переносить порядки, установленные для территориальных органов, хозяйственных и других организаций». Поэтому все вопросы использования труда вольнонаемных и заключенных регламентировались приказами, распоряжениями и инструкциями ОГПУ/НКВД/МВДСССР.

История принудительного труда в системе лагерей «Дальстроя» подразделяется на ряд периодов, в зависимости от трансформаций репрессивной политики. Первый период (1931 - 1936 гг.) характеризуется политикой чекистского либерализма, второй (1937-1941 гг) - ужесточением форм и методов эксплуатации заключенных, третий (1942-1945 гг.) - началом технического переоснащения на основе поставок по ленд-лизу из США и ослаблением режима, четвертый (1946-1953 гг.) - преобразованием системы «Дальстроя» в лагерь строгого режима.