Михаил Золотоносов
24.10.2011
Текст, который надо выделить
О первом шаге на пути к тайнам наших архивов я писаллетом этого года. Речь тогда шла о судебном разбирательстве по моему заявлению о снятии грифа "Для служебного пользования" с "Типового положения о порядке рассекречивания и продления сроков заскречивания архивных документов". Вполне в советском духе документ, посвященный рассекречиванию, сам был засекречен (точнее, сделан документом для служебного пользования).
По решению Калининского районного суда Санкт-Петербурга (судья М.С.Кондрашева), гриф был снят, документ стал открытым, решение вступило в законную силу 12 июля 2011 года. Это был беспрецедентный случай – впервые в истории постсоветской России суд снял ограничительный гриф с документа.
Секретный лист 70 И мое заявление в суд
Однако это был лишь первый шаг. Совместно с юристами Института развития свободы информации была намечена целая программа действий. И следующим шагом стало заявление в Дзержинский районный суд о признании незаконным решения Центрального государственного архива литературы и искусства СПб (ЦГАЛИ) об отказе в доступе к листу 70 личного дела (фонд 371, опись 3, дело 350) писателя Григория Ильича Мирошниченко (1904–1985). Лист 70 архив упрятал в конверт, чтобы я не мог прочитать, что на нем написано.
В ответ я подал иск в суд. Впервые в истории России пользователь архива подал в суд заявление в связи с нарушением архивом ст. 25 закона "Об архивном деле в РФ", со ссылкой на которую лист 70 был закрыт.
Это личное дело поступило в архив из Ленинградского союза писателей после смерти Мирошниченко. Оно содержит автобиографии писателя, написанные в разные годы, творческие отчеты, характеристики, заявления о командировках и т.п. Я заинтересовался личностью и творчеством Мирошниченко в процессе работы над книгой, посвященной истории советской литературной повседневности, реконструируемой по знаковым стенограммам и личным делам писателей. Книгу я пишу исключительно на основе документов, в основном таких, до которых никто не дотрагивался и которые никто не публиковал, а персон, вокруг которых концентрируются события, стараюсь отбирать самых колоритных.
Григорий Мирошниченко был весьма колоритной личностью, в частности, в 1936–1938 годах он был секретарем парторганизации ленинградского отделения ССП – Союза советских писателей, активно писал ложные доносы, принял, например, участие в аресте Н.А. Заболоцкого, то есть в период "Большого террора" оказался главным специалистом по выявлению и обезвреживанию "врагов народа". Но был в центре внимания и в послевоенные годы, и в 1960-е – в частности, в 1964 году – на закрытом партсобрании разбиралось его персональное дело, и от этого разбирательства сюжетные нити потянулись в самые разные стороны – в тот же 1937 год, в 1949-й… Ненавидели его все, кто знал. Это был характернейший персонаж советской жизни – гнусный тип, которому дали власть над жизнью писателей.
В "Спасенной книге" Лев Друскин привел легенду, связанную с Мирошниченко: "В 37-ом году в Дом творчества “Коктебель” приехал парторг ленинградской писательской организации Григорий Мирошниченко — дюжий мужчина с хмурым казацким лицом. Он вышел к ужину, поставил перед собой бутылку водки, пил раз за разом, быстро опьянел и вдруг, резко отодвинув тарелку, поднялся. Все оглянулись.
— Простите, товарищи, — сказал он, — я должен вас покинуть. Я очень устал. Я боролся с врагами народа.
Он пошатнулся и уперся кулаками в скатерть.
— Я боролся с врагами народа, — повторил он. — Я приехал сюда отдохнуть. И что же я вижу?
Он обвел всех ненавидящим взглядом:
— Кругом одни враги народа. Не с кем за стол сесть!
В столовой повисла абсолютная тишина. Стоило ему захотеть, и назавтра арестовали бы любого. Он повернулся и угрюмо вышел".
Естественно, что к такой колоритной личности, как станет ясно ниже, классическому садисту, я проявил особый интерес и заказал его личное дело (кстати, до меня это дело не заказывал никто). И неожиданно столкнулся с запретом на чтение одного листа (всего их в личном деле 76).
В федеральном законе "Об архивном деле в РФ" в статье 25, части 3 указано, что "ограничение на доступ к архивным документам, содержащим сведения о личной и семейной тайне гражданина, его частной жизни, а также сведения, создающие угрозу для его безопасности, устанавливается на срок 75 лет со дня создания указанных документов".
На этом основании лист 70 и был закрыт. Правда, нигде не расшифровано, что конкретно понимается под личной и семейной тайной гражданина, и такая неопределенность неизбежно ведет к субъективным и необъяснимым решениям, по существу, к произволу работников архивов, что, как я считаю, и произошло.
Забегая вперед, скажу, что в процессе судебного разбирательства представители ЦГАЛИ не смогли, да, собственно, и не желали дать определение личной и семейной тайны и объяснить, почему из "Личного дела Г.И. Мирошниченко" они закрыли конвертом именно лист 70, а листы 1 – 69 и 71 – 76 оставили открытыми. При этом личной, в том числе семейной переписки в личном деле нет, а все документы были созданы либо по требованию общественной организации (заполненные Мирошниченко личные листки по учету кадров), либо самой общественной организацией (характеристики, командировочные удостоверения).
То есть представители ЦГАЛИ СПб на суде вообще никак не мотивировали свое решение, ни на один вопрос не ответили и всем своим видом иллюстрировали известную фразу "накось, выкуси". Однако один факт мы из них все же выдавили: оказалось, что на листе 70 находится характеристика, выданная писателю Мирошниченко партийной организацией 15 февраля 1965 года, документ был обсужден на заседании партбюро и подписана секретарем партбюро П.И. Петуниным.
При этом надо иметь в виду, что все документы из личного дела становились известны большому кругу лиц, а, скажем, засекреченная характеристика на листе 70 обсуждалась и утверждалась на заседании партбюро, а это значит, что ее содержание знало человек пятнадцать как минимум. Эти 15 человек по уставу имели право сообщить содержание этой характеристики всем членам своей партийной организации, а это уже человек 100–120 как минимум. Так что не было никаких оснований заявлять, что это личная тайна – наподобие информации, скажем, из письма Мирошниченко жене либо из какого-нибудь "тайного дневника".
Любопытно, что в отзыве на мое заявление, поданное в суд, и.о. директора ЦГАЛИ СПб Ю.Б. Павличук (почему-то не директор Л.С. Георгиевская) написал (документ от 29 сентября 2011 года, № 604), что лист 70 "содержит в своем составе личную, семейную тайну гражданина, сведения, которые касаются только его и не подлежат контролю со стороны общества и государства и никоим образом не касаются такой общественной организации, как Союз писателей".
Утверждение нелепое и смехотворное, ибо характеристику выдала в 1965 году парторганизация Ленинградского отделения СП РСФСР. Именно КПСС осуществляла непосредственное управление и постоянный контроль Союза писателей, и все сведения, которые были изложены в характеристике, как раз подлежали контролю со стороны низовой партийной организации, членом которой был Мирошниченко. И, естественно, абсурдно через 46 лет вдруг утверждать иное. И если такую чушь пишет и.о. директора ЦГАЛИ СПб, то, значит, он просто не понимает, как функционировала советская идеологическая машина. Или не хочет понимать.
Впрочем, заявление г-на Павличука неудивительно, если учесть, что до того, как стать заместителем директора ЦГАЛИ СПб, этот Павличук со следами офицерской выправки работал в Комитете по делам записи актов гражданского состояния, где был заведующим отделом по обслуживанию зданий. Говоря по-советски, служил завхозом. Я не исключаю, что аналогичную должность г-н Павличук занял и в ЦГАЛИ СПб. У нас любой труд почетен еще с советских времен, странно только, что г-н Павличук так активно подключился к решению правовых вопросов.
Неличные тайны писателя Мирошниченко
Итак, ЦГАЛИ СПб запрятал в конверт лист 70 "Личного дела писателя Г.И. Мирошниченко". Не буду лукавить, я с самого начала знал, что в той характеристике было написано и почему Серапина Наталья Митрофановна, зав. отделом обеспечения сохранности документов ЦГАЛИ СПб, упаковала лист в конверт, а конверт прошила нитками, объявив лист 70 секретным. Чтобы это объяснить, надо хотя бы пунктирно обрисовать личность Мирошниченко и тот общественно-политический контекст 1964 – начала 1965 года, когда засекреченная характеристика появилась на свет.
13 марта 1964 года состоялся суд над Иосифом Бродским. Активную роль в организации и проведении суда сыграл Дзержинский райком КПСС (первый секретарь Н.С. Косарева). "Дело Бродского", лживое обвинение и приговор имели международный резонанс.
14 октября 1964 года с занимаемой должности был снят Никита Сергеевич Хрущев. Стали модными разговоры об обновлении, о коллективном руководстве и повышении дисциплины. Кое-где партийные комитеты зашевелились. И в декабре 1964 года Дзержинский райком КПСС, руководивший ленинградскими писателями, опять отличился: подал сигнал к тому, чтобы парторганизация писательского союза рассмотрела персональное дело Мирошниченко. Была ли тут какая-то связь с нашумевшим "делом Бродского", установить не удалось, но не исключено, что таким способом райком хотел показать свою высокую принципиальность: сначала посадили "тунеядца" Бродского, но досталось и члену КПСС: с 1927 году Мирошниченко за нарушение партийной дисциплины, аморальное поведение и получение нетрудовых доходов. Мы, дескать, строги и принципиальны равным образом ко всем.
Кстати, революция в ленинградском Союзе писателей продолжилась и в январе 1965 года, когда на общем отчетно-выборном собрании с согласия обкома и горкома КПСС с поста первого секретаря правления был снят А.А. Прокофьев, а вместо него выбран М.А. Дудин.
Непосредственным поводом для рассмотрения персонального дела Мирошниченко на закрытом партийном собрании, которое состоялось 23 декабря 1964 года, стало получение нетрудовых доходов. Мирошниченко сдавал часть своего собственного большого дома в Комарове дачникам. Известно это было с 1954 года, но всерьез на это обратила внимание первый секретарь райкома Н.С. Косарева в докладе на районной партконференции 3 декабря 1964 года:
"Член Союза писателей, член партии с 1927 года, автор произведений “Юнармия” и “Азов”, т. Мирошниченко встал на путь стяжательства. Построив дачу, на протяжении 10 лет Мирошниченко сдавал ее по спекулятивной цене. Находясь на излечении от алкоголизма в больнице, коммунист Мирошниченко поручал жене заплатить с этих нетрудовых доходов партвзносы. Возникает вопрос – может ли человек с такими частнособственническими тенденциями и психологией стяжателя воспитывать советских людей".
Писательские дачи и отношение к ним партийных органов – это отдельный интереснейший вопрос истории советской культуры. С одной стороны, участки под них выделяли, с другой стороны, это прямо противоречило партийной этике и коммунистической морали. Характерно выступление той же Косаревой на закрытом партийном собрании ЛО СП РСФСР 17 мая 1961 года, когда она выразила озабоченность неумеренным и, главное, демонстративным, не тайным, обогащением советских писателей, к тому же коммунистов:
"Сейчас широко поднимается вопрос борьбы с частнособственническими пережитками в сознании людей. Очень серьезно стоит этот вопрос, вы чувствуете атмосферу и общее настроение. Я по этому случаю имела поручение побывать в Сестрорецком райкоме партии и посмотреть, как проводится эта работа там. И когда я прибыла в Сестрорецкий райком партии, меня спросили:
– Вы из Дзержинского района?
Я говорю: “Да”.
– Союз писателей у вас?
– Да.
– Вы разберитесь в том, что у нас, а мы попросим Дзержинский райком партии помочь Сестрорецкому райкому партии.
Сначала мне было невдомек, в чем дело. Но меня посадили в машину и повезли и показали мне, что имеют писатели. Я была потрясена: городок – дачки, веранды и т.д., ну, это естественно, это я понимаю. Но когда я увидела 10–15 дач-вилл, то когда сегодня говорили о Воронине – все понятно, так как там кому-то надо удобрять землю, нужно “холить” эти дачи, а это делается ведь не руками самого писателя, у него и времени-то на это нет. А как Союз писателей реагирует на это? Как мы можем нести в массы коммунистическую идеологию?!
(С МЕСТА: А он главный редактор журнала).
Я говорю не только о Воронине. Я могу назвать 12 фамилий, это и Мирошниченко, и Эвентов, и Капица, и Кетлинская, и Панова…
(С МЕСТА: У Пановой нет)
(С МЕСТА: Но будет).
Я говорю, что нам нужно выйти из этого создавшегося положения. Можно иметь дачу, но нужно иметь пределы, чтобы нам не кололи глаз, что товарищи несут в массы коммунистическую идеологию, а сами какими вещами занимаются".
Поэтому неудивительно, что именно за дачников, которым Мирошниченко сдавал свой дом, его формально исключили из партии. Однако именно формально, потому что на самом деле Дзержинский райком КПСС дал отмашку на разоблачение поистине грандиозное, какого ленинградская писательская организация не знала даже в период "оттепели".
Бил, пил, доносил. И изнасиловал эстонку
Практически неизвестный за пределами ленинградской писательской организации, ничтожный писатель (кто помнит его "Юнармию" и "Азов"?), Мирошниченко был очень хорошо известен в Ленинградском отделении Союза советских писателей. Его боялись, его ненавидели, о нем шептались, он был одиозной фигурой. И его персональное дело, завершившееся исключением из КПСС 23 декабря 1964 года, – это для понимающих людей само по себе было сенсацией. Человек, который всегда громил и сажал других, но сам был недосягаем, вдруг предстал в жалком виде подсудимого на публичном партийном суде.
Поэтому от дачи в Комарове, которую Мирошниченко с 1954 года сдавал дачникам вопреки постулатам коммунистической этики, обсуждение на партсобрании быстро перешло к избиению им жены Варвары Лукьяновны, о чем, впрочем, говорили и раньше.
14 сентября 1961 года на заседании бюро парторганизации ЛО СП РСФСР сообщение сделал А.Н.Чепуров: "Несколько дней тому назад ко мне в 12 часов ночи приходит жена Г. Мирошниченко и сын (преподаватель в школе) и стали говорить о недозволительном поведении Г.И. Мирошниченко. Жена показала на побои, на подожженное папиросой лицо, говорила о том, что он таскал ее за волосы и кричал, чтобы она скорее умирала. С сыном тоже была рукопашная. Семья Мирошниченко попросила, чтобы я пошел к ним. Я пошел. Там увидел полный развал в квартире и пьяного Мирошниченко, который продолжал буйствовать. Лицо его было в синяках. Сын назвал его падалью. Мирошниченко обвиняет партийную организацию в том, что его сыновья избивают. Жена же жаловалась мне, что в семье очень тяжелое материальное положение, занимают по 70 копеек на хлеб, а все, что он получает, он пропивает".
На партийном собрании 29 ноября 1962 года снова обсуждалось персональное дело Мирошниченко. В дополнение к фактам недоплаты взносов были оглашены и сведения о садизме. Н.Ф. Григорьев: "<…> Это человек, обманывающий нас не только здесь, а где угодно, человек, павший очень низко. Я не видел, как он бил жену, но я могу назвать сидящих здесь коммунистов, которые мне говорили, что ночью начинается скандал, выбегает несчастная женщина в коридор, кричит “Спасите!”, люди ее укрывают в соседних комнатах…".
Писатель М.Е. Левитин на заседании бюро 24 ноября 1964 года сказал: "Помнится, в прошлом мы трижды разбирали дела по избиению Мирошниченко своей жены. Она показывала нам следы побоев. Соседи не раз слышали крики жены Мирошниченко, которую он избивал дома. Но стоило нам начать разбор дела Мирошниченко, как сразу он приходил с контрзаявлениями. Запуганная Мирошниченкой жена просила не рассматривать ее жалоб и брала их обратно".
Но и избиение жены не стало главным обвинением. Главное событие собрания заключалось в разоблачении еще более громком – в публичном, сделанном с трибуны заявлении В.К. Кетлинской о ложных доносах, которые в 1937 и 1949 годах писал коммунист Мирошниченко. Он был лично причастен к "посадкам", Кетлинская от него пострадала сама и в 1937-м, и в 1949-м – уже вместе со своим мужем, писателем А.И. Зониным. И на партсобрании 23 декабря 1964 года об этой его деятельности (о которой, естественно, знали в Союзе писателей все) впервые было сказано с трибуны ленинградского Дома писателя, и в официальную стенограмму эти слова Кетлинской были включены, что тоже было впервые.
Впервые публично как жертвы доносов Мирошниченко были названы Самуил Яковлевич Маршак и вся редакция детской литературы (доносы он писал вместе с Антониной Голубевой, автором книги "Мальчик из Уржума", которую на самом деле написал Маршак). И само слово "донос" тоже впервые было произнесено с трибуны ленинградского Дома писателя. И начальство против этого слова не протестовало, не начало указывать Кетлинской на неэтичное или непартийное поведение, как это бывало прежде. Понятно, что все это делалось по отмашке и с разрешения Дзержинского райкома КПСС. И с этой точки зрения партсобрание 23 декабря 1964 года и следует назвать историческим.
Кетлинская: "Вы помните, как уже после смерти Сталина у нас на собрании выступила Лена Рывина, которая никогда, кажется, у нас не выступает, и сказала: “Мы тебя, Григорий Ильич, боялись всю жизнь, потому что знали, что и оклевещешь, и донос напишешь. А теперь я говорю тебе: хватит, не боюсь”. Я помню, как она сошла под аплодисменты всего собрания. Ведь это же самое страшное в человеке, когда он с удовольствием травил писателей. Он на партбюро в 1937 году спорил с другим членом партбюро о том, чей я шпион – польский или японский, и этот день остался для меня на всю жизнь таким кошмаром, что когда я это вспоминаю, я просто не могу говорить. Ведь это же самое страшное в человеке – удовольствие, с которым он все это делал, а не то, что он дачу сдавал. И ведь его боялись все".
О злодее "Мирошке" (как его называли) писатели между собой говорили и раньше. Однако на официальных собраниях о доносах Мирошниченко и других писателей, например, Е.А. Федорова публично не заговорили даже с началом "оттепели" (и это неслучайно, поскольку после общего собрания 20 января 1955 года следующее состоялось лишь через два года – 20 февраля 1957 года: боялись смелых выступлений писателей после ХХ съезда), да и само слово "донос" в Ленинградском отделении союза писателей было табуированным, что естественно для организации, где доносительство являлось нормой.
Доносили многие, но именно Мирошниченко считался самым злостным и опасным. А на закуску Вера Казимировна Кетлинская, которая на партсобрании 23 декабря 1964 году оказалась главным обвинителем, еще и назвала причину, по которой Мирошниченко был досрочно демобилизован в 1945 году:
"Почему его демобилизовали? Я случайно совершенно узнала. Его демобилизовали из флота срочно и до конца войны, из Таллина. Я совершенно случайно пришла к Кожемякину (командующий Балтийским флотом – М.З.), сразу после того, как был представитель ПУБАЛТа (Политуправление Балтфлота – М.З.), который ему рассказал, в чем было дело. И как после слез и раскаяния Мирошниченко он решил его не исключать и не отдавать в трибунал, а просто демобилизовать в 24 часа с флота – и все. <…>
КОРНЕЕВ. А за что его выкинули из флота?
КЕТЛИНСКАЯ. За попытку изнасилования эстонки в Таллине".
Выразительная деталька! Конечно, Мирошниченко на собрании ее отрицал, но ему явно не поверили.
Между прочим, стенограмму партсобрания 23 декабря 1964 года я не просто читал в партархиве (ЦГАИПД СПб), но еще и заказал и получил копию. Это подлинный документ, спорить с ним бессмысленно, равно как и утверждать, что сведения эти не касались Союза писателей. Парторганизация считалась ядром Союза писателей, а ее, парторганизации, касалось все поведение писателя, любая мелочь. Причем рассмотрение персонального дела коммуниста было разновидностью партийного суда, на котором – в силу устава КПСС и партийной этики – член КПСС должен был добровольно, без постороннего следствия, полностью саморазоблачиться перед партией, т.е. сознаться во всех своих юридических и этических нарушениях. Сам!
Но Мирошниченко юлил, врал, изображал из себя сумасшедшего, откровенно валял дурака на партссобрании, хотя все его деяния были известны писателям. И в итоге его исключили из рядов КПСС. Голосовали два предложения: перевести в кандидаты сроком на 1 год и исключить. За первое подали голоса 19 человек, за второе – 87.
Формально его исключили за дачу, но это был уникальный случай в истории ленинградской писательской организации: в первый и в последний раз из партии исключили человека, который ложными доносами сажал писателей. Произошло это, напомню, 23 декабря 1964 года.
Соблюдение закона или защита от посягательств?
Понятно, что все выявленные на партсобрании 23 декабря 1964 года обстоятельства: недоплата партвзносов, сдача личной дачи дачникам с 1954 года, систематическое пьянство, систематическое избиение в пьяном виде жены как в квартире в доме на ул. Ленина, 34, так и в Комарове, изнасилование эстонки в Таллине в 1945 году, ложные доносы на членов Союза писателей в 1937 и 1949 годах – повлияли на содержание характеристики, которую Мирошниченко выдало партбюро 15 февраля 1965 года, через полтора месяца после сенсационного собрания. Избиение жены, пьянство, неуплата взносов и дача должны упоминаться в характеристике непременно. Можно предположить, что характеристику партбюро подготовило для заседания бюро Дзержинского райкома КПСС, которое должно было утверждать исключение. К слову сказать, бюро райкома исключение не утвердило, заменив его строгим выговором. Все-таки "свой".
И именно эту характеристику от 15 февраля 1965 года, написанную после всех публичных разоблачений, в ЦГАЛИ СПб объявили "личной тайной".
Понятно также и то, что Наталья Серапина, являющаяся сотрудником ЦГАЛИ, ответственным за выдачу архивных дел и непосредственно установившим ограничение на лист 70, под личной, семейной тайной понимает просто компрометирующие данные. Любопытны ее заявления на заседании суда 4 октября 2011 года: а) "не было необходимости помещать эти сведения в характеристику", б) "писатели, наверное, сильно не любили Мирошниченко, иначе зачем надо было подсунуть в характеристику такую информацию", в) "моя обязанность – защищать Мирошниченко от посягательств".
Теперь Наталья Серапина исправляет историю, т.е. то личное дело, которое сформировали в Союзе писателей, и ассоциация тут только одна – роман "1984" Дж. Оруэлла: "…Поскольку партия полностью распоряжается документами и умами своих членов, прошлое таково, каким его желает сделать партия". Засекречивание листа 70 из личного дела точно соответствует "ежедневной подчистке прошлого" в министерстве правды, о которой писал Оруэлл.
Иными словами, сначала на Мирошниченко "посягали" писатели в 1964–1965 годах, теперь "посягаю" я, а благородная Наталья Серапина этого Мирошниченко от нас от всех, жестоких, защищает, руководствуясь не положениями ст. 25 закона "Об архивном деле в РФ", а личными, ничем не обоснованными убеждениями. И при этом старается исправить историю, т.е. ошибочно, как она полагает, составленное в ленинградской писательской организации личное дело. Если бы Наталья Серапина руководствовалась законом, то, по крайней мере, должна была бы сформулировать, что такое "личная семейная тайна", которую она защищает от "посягательств".
Естественно, сознаться в суде в том, что она просто выудила из личного дела порочащие сведения, компромат, который в свое время коллективно обсуждался на собраниях и являлся не личной, а, если угодно, партийной тайной (в которую была посвящена добрая сотня писателей, членов КПСС), Наталья Серапина не могла.
Надо сказать, что Наталья Серапина, вставшая на защиту репутации Мирошниченко от "посягательств", правильно оценила и разоблачительную силу характеристики от 15 февраля 1965 года, которую она упрятала в конверт, и мои исследовательские намерения. Личное дело Мирошниченко (я заказал его первым и последним, более никто интерес к нему не проявил) насыщено лживыми документами, созданными самим Мирошниченко, – это автобиографии, которые от 1939 к 1982 году становились все более лживыми и героическими, наполняясь все более красивыми подробностями.
И посреди этого поддельного великолепия вдруг оказался документ, который полностью разрушает придуманный писателем Мирошниченко героико-революционный образ. Поскольку я изучаю советский литературный быт, обожаю исследовать биографии негодяев, а книга, которая всему этому посвящена, называется "Гадюшник", пример Мирошниченко оказался очень характерным и в данном контексте ценным, ибо в этом случае коммунист с 1927 года, изображавший из себя солидного писателя, оказался садистом, который в пьяном виде систематически бил жену, а в 1937 и 1949 годах ложными доносами сажал коллег-писателей. Потому что садист – он садист везде и во всех своих проявлениях, и дома, и на службе.
Но для человека, воспитанного в условиях советской власти и соцреализма, такой контраст просто невыносим, правда недопустима, и ради того, чтобы ложь продолжала заменять правду, лист 70 Наталья Серапина спрятала в конверт. Но спрятала она не "личную, семейную тайну", а спрятала сокрушительную правду, показывающую подлинное лицо Мирошниченко. Это защита не только и не столько Мирошниченко, сколько защита благостного советского мира, от благостности которого остается все меньше и меньше материала по мере углубления в архивные источники. Именно на этот мир я и посягнул: как точно заметил Мирошниченко, "кругом одни враги народа. Не с кем за стол сесть!", и именно от них надо оборонять документы архива, ибо стоит только зазеваться…
То есть психологически поступок Натальи Серапиной понятен: это защита остатков революционно-героической агиографии посреди мира тотальных разоблачений. Люди советского воспитания инстинктивно пытаются сохранить мир Большой Лжи, который прошел тщательную соцреалистическую отделку. И мужественно сражаются за каждую маленькую деталь этой Большой Лжи. Не дадим порочить советский мир – вот их лозунг. Не дадим прочитать документ КПСС, доказывающий, что подонок – это подонок. Поэтому решение Натальи Серапиной – это решение чисто вкусовое и политическое. Другое дело, что оно противоречит закону "Об архивном деле в РФ", на который ЦГАЛИ СПб ссылался, ибо компрометирующие данные и личная тайна – это разные вещи. Но кто будет обращать внимание на такие мелочи, когда отечество в опасности? Не случайно же из выступления Серапиной на заседании 4 октября 2011 года следовало, что она по-прежнему живет в СССР.
Но есть и второе психологическое обоснование. В "Записках из подполья" Достоевского рассказчик анализирует свое отношение к просителям в то время, когда он служил в канцелярии. "Когда к столу, у которого я сидел, подходили, бывало, просители за справками, – я зубами на них скрежетал и чувствовал неумолимое наслаждение, когда удавалось кого-нибудь огорчить. Почти всегда удавалось. Большею частию все был народ робкий: известно – просители". В случае с архивными работниками мы имеем именно эту психологию. В ее основе – воспитанное долгими советскими годами убеждение в бесправии пользователя архива с одной стороны, и возможности принимать работниками архивов любые решения, пусть незаконные и необъяснимые – с другой.
В советское время закона об архивах не было вообще – можно было делать все, что захочется. И показательно, что такая же ситуация существует и сегодня, спустя 7 лет после принятия закона "Об архивном деле в РФ". Решение закрыть лист 70 было субъективным, произвольным и необъяснимым. Во всяком случае, в суде три представителя ЦГАЛИ СПб, включая Н.М. Серапину, лично принявшую решение засекретить лист 70, ничего конкретно не объяснили, по-попугайски повторяя: личная тайна, личная тайна… Хотя я им подробно рассказал – на основании открытой стенограммы партсобрания 23 декабря 1964 года – что в этой характеристике может быть написано.
Но в ходе заседания выяснилось и совсем смешное обстоятельство. Сотрудники ЦГАЛИ СПб принесли, а судья приобщила к делу должностную инструкцию Натальи Серапиной, в которой в пункте 3.18 было указано, что она обязана выявлять конфиденциальную информацию в выдаваемых архивных дела. То есть обнаружилось существенное противоречие между должностной инструкцией Натальи Серапиной и частью 3 статьи 25 закона "Об архивном деле в РФ", в которой ничего не говорится о конфиденциальной информации, а только о личной, семейной тайне. А это далеко не одно и то же.
Тем более, что под конфиденциальной информацией представители архива понимали те сведения, которые указаны в пункте 1 "Перечня сведений конфиденциального характера", который утвержден указом президента от 6.3.1997 № 188 – сведения о фактах, событиях и обстоятельствах частной жизни гражданина, позволяющие идентифицировать его личность (персональные данные). А по федеральному закону "О персональных данных" (от 27.6.2006, ст. 1, ч. 2, п. 2), его действие не распространяется на архивные материалы. То есть получилось, что Наталья Серапина руководствовалась законом, который к данному случаю не имел отношения.
Психология постсоветской Фемиды им. Дзержинского
Естественно, суд я проиграл – мое требование снять конверт с листа 70 удовлетворено не было, судья Дзержинского районного суда А.В. Исаева приняла решение в пользу архива. Абстрагируясь от времени – 2011 год – можно было подумать, что Дзержинскому районному суду дал команду Дзержинский райком КПСС, который все еще существует и функционирует: райком заменил в 1965 году исключение Мирошниченко из КПСС "строгачом", и он же в 2011 году дал команду суду не раскрывать разоблачительную характеристику и крепко хранить партийную тайну КПСС, защищая ее и Мирошниченко от "посягательств".
И все мои объяснения и доводы юристов из Института развития свободы информации, включая, казалось, самые очевидные, оказались напрасными. И то, что сотрудники ЦГАЛИ не могли объяснить, что такое личная тайна, т.е. рассказать, чем они руководствовались, кроме симпатии к подонку Мирошниченко. Не сомневаюсь, что сработала та самая психология охраны лживого благолепия советского мира от посягательств. Палачи умирают в почете (Солженицын), и их репутацию надо охранять и после смерти. И нечего во всем этом копаться – такова распространенная точка зрения, которая в данном случае приняла форму решения суда первой инстанции. Похоже, что постсоветская Фемида – сестра-близнец советской.
На первом же заседании 4 октября 2011 года мы подали ходатайство об истребовании в ЦГАЛИ СПб листа 70 для его обозрения судом. Чтобы судья Исаева могла сама прочитать документ и оценить его "лично-таинственный" характер. Но 4 октября судья, к нашему глубокому удивлению, ходатайство отклонила, а удовлетворила его только на заседании 11 октября 2011 года. Оказалось, что архивные работники заранее сделали копию и тут же поднесли ее судье. Судья с каменным лицом копию листа 70 прочитала и вернула представителям архива без комментариев. Но хотя бы сама ознакомилась, чего поначалу не делать не хотела.
Не помогла и ссылка на определение Конституционного суда РФ от 9 июня 2006 года № 248-О, согласно которому под личной и семейной тайной (частной жизнью) лица понимаются те сведения, которые не могут быть известны неопределенному кругу лиц, та область жизнедеятельности человека, которая относится к отдельному лицу, касается только его и не подлежит контролю со стороны общества и государства, в то время, как в личных делах членов Союза писателей содержатся протоколы заседаний, характеристики, выданные Союзом писателей и его парторганизацией, предварительно обсуждавшиеся на заседаниях правления, т.е. все те документы, которые являются общеизвестными и доступными неопределенному кругу лиц и охватывают именно ту область жизнедеятельности, которая подлежала строжайшему и постоянному контролю общества в лице Союза писателей и его парторганизации.
Конечно, я говорил в суде и о том, что упрятанная в конверт характеристика – это секрет Полишинеля, поскольку в партархиве я получил копию стенограммы партсобрания 23 декабря 1964 года, сказал и том, что выявленный Н.М. Серапиной лист 70 – это вообще случайность, поскольку, например, огромное число архивных дел выдается в виде микрофильмов. А эти микрофильмы никто из сотрудников ЦГАЛИ СПб не просматривает перед выдачей, но в них содержится значительное число компрометирующих сведений и личных тайн.
Напомнил я, в частности, и о компрометирующих материалах из личного дела А.Г. Битова (ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 3. Д. 19. Л. 20–23), которое я заказывал в архиве в ноябре 2010 года, а потом опубликовал (Город 812. 2010. № 45. 27 декабря; http://www.online812.ru/2010/12/29/003/). Почему-то Наталья Серапина выдала мне это личное дело, из чего прямо следует, что в ее действиях нет логики, что она действует произвольно, потому что сама не знает, что такое личная тайна.
Потому представители архива и не могли в судебном заседании представить ни одного доказательства в обоснование своей позиции, хотя дело по моему заявлению рассматривалось не в порядке искового производства, а порядке так называемого "производства по делам из публичных правоотношений" (где сторонами выступают заявитель и заинтересованное лицо, а не истец и ответчик), и основное бремя доказывания возложено в таких случаях на заинтересованное лицо, т.е. архив (ч. 1 ст. 249 ГПК РФ). Кстати, судья в своем решении не обратила внимания на то, что представители архива не смогли хоть как-то обосновать свой отказ снять конверт с листа 70. Итог судебного разбирательства в райсуде им. тов. Дзержинского меня не удивил.
Во-первых, судье социально ближе государственное учреждение, архив, а не я, частное лицо, чего-то с непонятными целями выискивающее в архивах. Ментальность людей госслужбы в России всегда такова, что прочие рассматриваются ими если не как "враги", то как "посягатели". А посягателям монолитной стеной противостоят защитники государственных интересов. Такую монолитную стену судья вместе с представителями архива и выстроила.
Во-вторых, судье была близка, как я думаю, та же позиция обороны советского прошлого и репутации Советской Власти от разоблачений, от "очернительства". Отсюда примат охраны архивных тайн над соблюдением закона, игнорирование даже того, что по должностной инструкции Н.М. Серапина не имела права закрывать лист на основании наличия в нем "личной тайны".
В-третьих, заявление о нарушении архивом ст. 25 закона "Об архивном деле" вообще было подано впервые, правоприменительной практики в России нет, и нужна была немыслимая в наших условиях смелость, чтобы решиться создать прецедент. Наши судьи, я думаю, на такое не способны, легче отказать заявителю, чем устраивать тихую революцию. Потому что такое решение, конечно, же будет иметь последствия, хотя право у нас и не прецедентное.
В-четвертых, можно – с учетом национальных традиций – предположить, чисто теоретически, что был звонок в Дзержинский районный суд из Архивного комитета (непосредственно или через профильного вице-губернатора), который от руководства ЦГАЛИ СПб, конечно, знал о моем заявлении в суд. Кстати, напомню, что профильный вице-губернатор – это В.В. Тихонов, генерал-лейтенант КГБ/ФСО, именно ему подчинен Архивный комитет. Так что тень Дзержинского осеняет нас и тут.
Подчеркиваю: это всего лишь мое предположение, мое личное мнение. Однако надо учитывать, что решение суда в мою пользу могло бы обрушить всю ту незаконную систему произвола в архивах, произвольного закрытия доступа к документам, которая по умолчанию сложилась. И здесь, в этой системе, представляющей собой один сплошной первый отдел, абсурд можно обнаружить на каждом шагу.
Вот характерный пример. В марте 2011 года я обратился в Межведомственную экспертную комиссию по рассекречиванию документов при губернаторе Санкт-Петербурга (ее возглавляет генерал Тихонов) с просьбой предоставить мне сведения о планах рассекречивания архивных документов на 2011 год, а в июне попросил еще и планы на 2008–2010 годы. 29 июля 2011 года председатель Архивного комитета С.В. Штукова ответила мне, что план на 2011 год имеет гриф "Для служебного пользования" и потому на ближайшем заседании будут рассматривать вопрос о его снятии, а в случае положительного решения мне его предоставят. При этом почему-то была проигнорирована моя просьба предоставить план не только на 2011 год, но еще и на 2008–2010 годы. Тогда я 31 августа 2011 года обратился в прокуратуру. После вмешательства прокуратуры и шуршания бумаг между ведомствами 7 октября 2011 года генерал-вице-губернатор В.В. Тихонов написал мне, что планы работы Межведомственной экспертной комиссии по рассекречиванию документов на 2008–2009 годы не могли быть мне предоставлены, поскольку тоже имеют гриф "Для служебного пользования". Попутно генерал заметил в письме, что С.В. Штуковой "указано на недопустимость случаев неполного рассмотрения обращений граждан", но не обратил внимания на то, что я просил планы за 2008–2010 годы, а он, Тихонов, написал в своем ответе только про 2008–2009 годы. Вероятно, по поводу плана на 2010 год придется начинать переписку заново.
Что тут прежде всего бросается в глаза? Гриф ДСП стоит на планах рассекречивания не только на текущий 2011 год, но и на прошлые годы, с 2008 по 2010-й. План рассекречивания документов на 2008 год, который уже остался в прошлом, в истории, но все равно имеет гриф ДСП, – это ли не абсурд, привычный в российской архивной системе? Бюрократический заслон поставлен здесь на пути практически любого запроса.
Но если тяжелый спор возник по поводу характеристики какого-то ничтожного писателя Мирошниченко, то что уж говорить о том, что надежно закрыты государственные архивы, в которых содержится разоблачительная правда о периоде Великой Отечественной войны, о деятельности обкомов-горкомов-райкомов КПСС?
Другой вывод, который напрашивается, заключен в том, что статья 25 закона "Об архивном деле", в которой упоминаются личная и семейная тайны, не сопровождается каким-либо официальным комментарием, определением, трактовкой. По существу, на этом месте законодателями оставлена дырка. Судебный итог поэтому предсказать было легко.
Абсурд имени Российской Федерации
По поводу подготовленного судьей Исаевой решения по делу № 2 – 2303/11 от 14 октября 2011 года могу сказать только одно: "именем Российской Федерации" на свет явилось нечто, на мой взгляд, глубоко алогичное и забавное одновременно, а в юридическом смысле беспомощное. Что для Российской Федерации в ее нынешнем состоянии "ампутинации" глубоко закономерно и, следовательно, неизбежно.
Перед тем, как подать заявление в суд, я написал в ЦГАЛИ СПб письмо, в котором просил снять с листа 70 конверт, прошитый нитками, а заодно просил пояснить, почему его надели именно на лист 70. В ответ получил письмо из архива, в котором мне сообщили, что на листе 70 содержится личная тайна, поэтому его не откроют до 15 февраля 2040 года, т.е. отказали в доступе.
Мне в 2040 году теоретически может исполниться 86 лет, и если интересы мои к тому времени не изменятся и я все еще буду изучать советский гадюшник, я получу, наконец, доступ к характеристике писателя Мирошниченко Г.И., так что ответ из ЦГАЛИ СПб выглядел вполне оптимистично. Но я все-таки обратился в суд.
И вот судья Исаева А.В., лично убедившись в судебном заседании, что архив отказал мне в доступе к листу 70 архивного дела и, подтвердив это своим решением, в нем же и написала: "Из материалов дела усматривается, что обращение Золотоносова было рассмотрено, заявителю в письме… в ответ на его обращение… была предоставлена информация по существу его запроса в 30-дневный срок, был дан ответ, содержащий полную информацию. В предоставлении запрашиваемой информации заявителю не было отказано, доступ к ней не был ограничен, ответ содержит информацию по поставленному заявителем вопросу…"
Решение суда абсурдно, потому что в решении одновременно указано:
1) мне в моем требовании открыть лист 70 отказано – сначала архивом, потом судом;
2) мне в предоставлении запрашиваемой информации не было отказано.
При этом судья как бы забыла, что я на самом деле запрашивал информацию, содержащуюся на листе 70, это было моим основным запросом, а не любезное приглашение явиться в ЦГАЛИ СПб в 2040 году, когда посвежевшая 100-летняя Н.М. Серапина радостно снимет конверт с листа 70.
Кстати, среди вопросов, которые я задал директору ЦГАЛИ СПб, был и такой: чем конкретно сведения на листах 1–69 и 71–76 личного дела отличаются от сведений на листе 70? И на этот вопрос ответа я не получил, потому что простая ссылка на личную тайну, содержащаяся в законе "Об архивном деле" – это не ответ на мой вопрос, ибо точно такие же личные тайны содержатся на всех 76 листах личного дела Мирошниченко. Но почему-то одни листы открыты, а лист 70 – в конверте, прошитом нитками. Почему?! Значит, отличие в чем-то есть? В чем? Этот же вопрос я и мои представители задавали и в суде, но ответа тоже не последовало.
Так что не только основную (лист 70), но и вспомогательную информацию архив не предоставил в запрошенном мною объеме, что суд также демонстративно проигнорировал. Не говоря опять же о том, что был ограничен доступ к листу 70, что противоречит записи в судебном решении о том, что доступ к запрашиваемой информации не был ограничен.
Кстати, в решении это абсурдное заявление повторяется дважды, судья Исаева словно уговаривала сама себя, а на самом деле абсурдом маскировала отсутствие аргументов в пользу позиции архива, которую поддержала свои решением: "Заявителю в ответе на его обращение была предоставлена полная информация по существу его запроса, в предоставлении запрашиваемой информации заявителю не было отказано, доступ к ней не был ограничен…"
И это при том, что лист 70 этим же судебным решением был оставлен секретным, без доступа к нему до 2040 года, т.е. полная информация по существу моего запроса как раз и не была предоставлена.
Откровенно говоря, этот абсурд меня не удивил, а даже порадовал по двум причинам.
Во-первых, он точно соответствует "двоемыслию" ("doublethink"), о котором писал Дж.Оруэлл в классическом романе "1984", – способности "одновременно держаться двух противоположных убеждений", которой должен обладать член партии. Попутно могу напомнить про "самостоп", упоминаемый в том же романе: "способность не видеть аналогий, не замечать логических ошибок, неверно истолковывать даже простейший довод, если он враждебен ангсоцу, испытывать скуку и отвращение от хода мыслей, который может привести к ереси. Короче говоря, самостоп означает спасительную глупость". Все это неотъемлемые свойства тоталитарного режима, и они по-прежнему присутствуют в нашей жизни. Поэтому решение Дзержинского районного суда от 14 октября 2011 года имеет все шансы войти в учебники как классический образец тоталитарного мышления.
Во-вторых, как ни смешно звучит, но абсурд – это прогресс по сравнению, скажем, с годами идеализируемого нынче брежневского застоя и андроповской репрессивной психиатрии. Будь сейчас год, скажем, 1975-й, меня либо обвинили бы в антисоветской деятельности по ст. 70 УК РСФСР, поскольку я пишу заведомо клеветническую книгу под названием "Гадюшник" и пытаюсь посягать на репутацию советского писателя-коммуниста Мирошниченко с 37-летним партстажем, автора любимой всей советской детворой книги "Юнармия" и патриотического романа "Азов", либо за подачу подобного заявления в суд просто без всякого суда признали бы шизофреником, одержимым навязчивыми идеями и бредом сутяжничества, и упрятали в СПБ (специальную психиатрическую больницу), в просторечии "дурку", для бессрочного лечения в точном соответствии с изуверскими концепциями советского психиатра А.В. Снежневского. Поэтому, кстати, при советской власти никому и в голову не могло придти судиться с гос. архивом, потому что это означало одно: судиться с советской властью.
При такой точке отсчета решение Дзержинского суда, противоречия которого выпирают из текста, как гвозди из полиэтиленового пакета, – это действительно социальный прогресс и победа добра над злом. Может быть, попытаться для начала переименовать суд – и тогда что-то начнет меняться?
Актуальные проблемы 11-летней давности
9–10 декабря 2000 года петербургская правозащитная организация "Гражданский контроль" организовала конференцию "Современные проблемы обеспечения доступа к архивным документам и их использования". Была издана стенограмма, и читать ее сейчас, после проигранного суда, особенно интересно. Потому что результаты – и действий ЦГАЛИ СПб, и решение Дзержинского суда – были предсказаны 11 лет назад. Так, например, И.А. Курникова (Всероссийский научно-исследовательский институт документоведения и архивного дела) прямо указала на то, что "нигде нет дефиниции личной тайны" (С. 24), что приведет к печальным последствиям.
Т.Ф. Павлова, начальник управления использования архивных документов Росархива, развивая этот тезис, поставила вопрос о компромате: "К примеру, те же материалы КПК, Комитета партийного контроля, который являлся органом, разбиравшим персональные дела коммунистов. И для этих целей документы и хранились. Почему? Потому что могли быть поданы кассации по этим делам, потому что люди могли обратиться с просьбой о пересмотре их дела – и так далее. То есть эти дела никогда не предназначались для того, чтобы их изучали, писали по ним диссертации, обсуждали чей-то морально-этический облик. Но они оказались в архиве и лежат на государственном хранении, и существует проблема доступа к таким документам. И архивисты испытывают прессинг в части определения, как работать с этой документацией.
Здесь был задан вопрос: “Что такое компромат?” Так вот как раз в этой категории дел компромат есть, и его там достаточно много. Причем не только в тех случаях, когда партийные органы доказали, что человек совершил какой-то проступок, и этот факт зафиксирован, после чего человек снят с должности или его лишили партийного билета. Но там много компромата недоказанного, то есть просто говорится о том, что есть жалобы, есть доносы, обращения и так далее. Иными словами, это та категория информации, о которой архивисты должны знать, как с этой категорией информации поступать, кому ее можно предоставлять, а кому нет. Это уже задача определения правила. И мы должны решить эту проблему" (С. 72–73).
В 2004 году закон "Об архивном деле в РФ" приняли, но проблему не решили и даже не пытались решить. Социолог В.М. Воронков тогда, в 2000 году, точно предвидел, сказав в своем выступлении: "Мне представляется, что архивные работники хотят обладать некоторой властью над людьми. Это такое представление, как у всех советских людей: нужно максимально реализовать возможности, которые могут быть даны кому-то, в том числе и архивным работникам. А их задача – максимально облегчить доступ к источникам, а не определять, какие материалы можно выдавать, а какие нет. Архивные работники должны руководствоваться теми законами, которые устанавливает государство, и просто действовать в рамках этих законов" (С. 84).
Сказано предельно мягко. Мой опыт общения с ЦГАЛИ СПб показывает, что абсолютная власть именно у архивов, наш суд поддержит любой запрет, а исследователям говорят: "накось, выкуси, приходите в 2040 году". Вообще стенограмма той конференции показала очень четкое распределение позиций: архивисты стояли за то, чтобы максимально не разрешать, если в тексте встречается хотя бы одна фамилия, а пользователи архивов настаивали на том, что у архивистов надо отнять возможности произвольно ограничивать доступ к информации, связанной с личным участием конкретных людей в деятельности организаций, с выступлениями на собраниях и т.п.
Прошло 11 лет, а с мертвой точки мы не сдвинулись, проблема так и не решена юридически, потому что ст. 25 закона "Об архивном деле" ясности не внесла, хотя номенклатура документов конечна, и дать исчерпывающий комментарий на все случаи, включая и случай компромата, т.е. диффамации, было бы совсем нетрудно. Надо только помнить, что если законодательно запретить публикацию компромата, извлекаемого, например, из стенограмм партсобраний или личных дел, то мы просто заблокируем изучение того вида исторического знания, которое именуется "историей повседневности" и касается не только пленумов ЦК КПСС и смены генсеков, но и реальной жизни "простых" людей. Ибо помимо парадной истории государства СССР существовала еще и история жизни в СССР, а это разные вещи. Надо, в конце концов, отдать себе отчет в том, что историческое знание нуждается в правде, а если архивы будут скрывать от исследователей компромат, даже не связанный с личной тайной (которая может содержаться только в личной, но не деловой переписке), то история так и останется той самой газетной, отлакированной, лживой историей, какой она была в СССР до начала 1990-х годов и которой привыкли сотни таких серапиных.
Ссылка: Тайны архивного двора - Лениздат.ру
24.10.2011
Текст, который надо выделить
О первом шаге на пути к тайнам наших архивов я писаллетом этого года. Речь тогда шла о судебном разбирательстве по моему заявлению о снятии грифа "Для служебного пользования" с "Типового положения о порядке рассекречивания и продления сроков заскречивания архивных документов". Вполне в советском духе документ, посвященный рассекречиванию, сам был засекречен (точнее, сделан документом для служебного пользования).
По решению Калининского районного суда Санкт-Петербурга (судья М.С.Кондрашева), гриф был снят, документ стал открытым, решение вступило в законную силу 12 июля 2011 года. Это был беспрецедентный случай – впервые в истории постсоветской России суд снял ограничительный гриф с документа.
Секретный лист 70 И мое заявление в суд
Однако это был лишь первый шаг. Совместно с юристами Института развития свободы информации была намечена целая программа действий. И следующим шагом стало заявление в Дзержинский районный суд о признании незаконным решения Центрального государственного архива литературы и искусства СПб (ЦГАЛИ) об отказе в доступе к листу 70 личного дела (фонд 371, опись 3, дело 350) писателя Григория Ильича Мирошниченко (1904–1985). Лист 70 архив упрятал в конверт, чтобы я не мог прочитать, что на нем написано.
В ответ я подал иск в суд. Впервые в истории России пользователь архива подал в суд заявление в связи с нарушением архивом ст. 25 закона "Об архивном деле в РФ", со ссылкой на которую лист 70 был закрыт.
Это личное дело поступило в архив из Ленинградского союза писателей после смерти Мирошниченко. Оно содержит автобиографии писателя, написанные в разные годы, творческие отчеты, характеристики, заявления о командировках и т.п. Я заинтересовался личностью и творчеством Мирошниченко в процессе работы над книгой, посвященной истории советской литературной повседневности, реконструируемой по знаковым стенограммам и личным делам писателей. Книгу я пишу исключительно на основе документов, в основном таких, до которых никто не дотрагивался и которые никто не публиковал, а персон, вокруг которых концентрируются события, стараюсь отбирать самых колоритных.
Григорий Мирошниченко был весьма колоритной личностью, в частности, в 1936–1938 годах он был секретарем парторганизации ленинградского отделения ССП – Союза советских писателей, активно писал ложные доносы, принял, например, участие в аресте Н.А. Заболоцкого, то есть в период "Большого террора" оказался главным специалистом по выявлению и обезвреживанию "врагов народа". Но был в центре внимания и в послевоенные годы, и в 1960-е – в частности, в 1964 году – на закрытом партсобрании разбиралось его персональное дело, и от этого разбирательства сюжетные нити потянулись в самые разные стороны – в тот же 1937 год, в 1949-й… Ненавидели его все, кто знал. Это был характернейший персонаж советской жизни – гнусный тип, которому дали власть над жизнью писателей.
В "Спасенной книге" Лев Друскин привел легенду, связанную с Мирошниченко: "В 37-ом году в Дом творчества “Коктебель” приехал парторг ленинградской писательской организации Григорий Мирошниченко — дюжий мужчина с хмурым казацким лицом. Он вышел к ужину, поставил перед собой бутылку водки, пил раз за разом, быстро опьянел и вдруг, резко отодвинув тарелку, поднялся. Все оглянулись.
— Простите, товарищи, — сказал он, — я должен вас покинуть. Я очень устал. Я боролся с врагами народа.
Он пошатнулся и уперся кулаками в скатерть.
— Я боролся с врагами народа, — повторил он. — Я приехал сюда отдохнуть. И что же я вижу?
Он обвел всех ненавидящим взглядом:
— Кругом одни враги народа. Не с кем за стол сесть!
В столовой повисла абсолютная тишина. Стоило ему захотеть, и назавтра арестовали бы любого. Он повернулся и угрюмо вышел".
Естественно, что к такой колоритной личности, как станет ясно ниже, классическому садисту, я проявил особый интерес и заказал его личное дело (кстати, до меня это дело не заказывал никто). И неожиданно столкнулся с запретом на чтение одного листа (всего их в личном деле 76).
В федеральном законе "Об архивном деле в РФ" в статье 25, части 3 указано, что "ограничение на доступ к архивным документам, содержащим сведения о личной и семейной тайне гражданина, его частной жизни, а также сведения, создающие угрозу для его безопасности, устанавливается на срок 75 лет со дня создания указанных документов".
На этом основании лист 70 и был закрыт. Правда, нигде не расшифровано, что конкретно понимается под личной и семейной тайной гражданина, и такая неопределенность неизбежно ведет к субъективным и необъяснимым решениям, по существу, к произволу работников архивов, что, как я считаю, и произошло.
Забегая вперед, скажу, что в процессе судебного разбирательства представители ЦГАЛИ не смогли, да, собственно, и не желали дать определение личной и семейной тайны и объяснить, почему из "Личного дела Г.И. Мирошниченко" они закрыли конвертом именно лист 70, а листы 1 – 69 и 71 – 76 оставили открытыми. При этом личной, в том числе семейной переписки в личном деле нет, а все документы были созданы либо по требованию общественной организации (заполненные Мирошниченко личные листки по учету кадров), либо самой общественной организацией (характеристики, командировочные удостоверения).
То есть представители ЦГАЛИ СПб на суде вообще никак не мотивировали свое решение, ни на один вопрос не ответили и всем своим видом иллюстрировали известную фразу "накось, выкуси". Однако один факт мы из них все же выдавили: оказалось, что на листе 70 находится характеристика, выданная писателю Мирошниченко партийной организацией 15 февраля 1965 года, документ был обсужден на заседании партбюро и подписана секретарем партбюро П.И. Петуниным.
При этом надо иметь в виду, что все документы из личного дела становились известны большому кругу лиц, а, скажем, засекреченная характеристика на листе 70 обсуждалась и утверждалась на заседании партбюро, а это значит, что ее содержание знало человек пятнадцать как минимум. Эти 15 человек по уставу имели право сообщить содержание этой характеристики всем членам своей партийной организации, а это уже человек 100–120 как минимум. Так что не было никаких оснований заявлять, что это личная тайна – наподобие информации, скажем, из письма Мирошниченко жене либо из какого-нибудь "тайного дневника".
Любопытно, что в отзыве на мое заявление, поданное в суд, и.о. директора ЦГАЛИ СПб Ю.Б. Павличук (почему-то не директор Л.С. Георгиевская) написал (документ от 29 сентября 2011 года, № 604), что лист 70 "содержит в своем составе личную, семейную тайну гражданина, сведения, которые касаются только его и не подлежат контролю со стороны общества и государства и никоим образом не касаются такой общественной организации, как Союз писателей".
Утверждение нелепое и смехотворное, ибо характеристику выдала в 1965 году парторганизация Ленинградского отделения СП РСФСР. Именно КПСС осуществляла непосредственное управление и постоянный контроль Союза писателей, и все сведения, которые были изложены в характеристике, как раз подлежали контролю со стороны низовой партийной организации, членом которой был Мирошниченко. И, естественно, абсурдно через 46 лет вдруг утверждать иное. И если такую чушь пишет и.о. директора ЦГАЛИ СПб, то, значит, он просто не понимает, как функционировала советская идеологическая машина. Или не хочет понимать.
Впрочем, заявление г-на Павличука неудивительно, если учесть, что до того, как стать заместителем директора ЦГАЛИ СПб, этот Павличук со следами офицерской выправки работал в Комитете по делам записи актов гражданского состояния, где был заведующим отделом по обслуживанию зданий. Говоря по-советски, служил завхозом. Я не исключаю, что аналогичную должность г-н Павличук занял и в ЦГАЛИ СПб. У нас любой труд почетен еще с советских времен, странно только, что г-н Павличук так активно подключился к решению правовых вопросов.
Неличные тайны писателя Мирошниченко
Итак, ЦГАЛИ СПб запрятал в конверт лист 70 "Личного дела писателя Г.И. Мирошниченко". Не буду лукавить, я с самого начала знал, что в той характеристике было написано и почему Серапина Наталья Митрофановна, зав. отделом обеспечения сохранности документов ЦГАЛИ СПб, упаковала лист в конверт, а конверт прошила нитками, объявив лист 70 секретным. Чтобы это объяснить, надо хотя бы пунктирно обрисовать личность Мирошниченко и тот общественно-политический контекст 1964 – начала 1965 года, когда засекреченная характеристика появилась на свет.
13 марта 1964 года состоялся суд над Иосифом Бродским. Активную роль в организации и проведении суда сыграл Дзержинский райком КПСС (первый секретарь Н.С. Косарева). "Дело Бродского", лживое обвинение и приговор имели международный резонанс.
14 октября 1964 года с занимаемой должности был снят Никита Сергеевич Хрущев. Стали модными разговоры об обновлении, о коллективном руководстве и повышении дисциплины. Кое-где партийные комитеты зашевелились. И в декабре 1964 года Дзержинский райком КПСС, руководивший ленинградскими писателями, опять отличился: подал сигнал к тому, чтобы парторганизация писательского союза рассмотрела персональное дело Мирошниченко. Была ли тут какая-то связь с нашумевшим "делом Бродского", установить не удалось, но не исключено, что таким способом райком хотел показать свою высокую принципиальность: сначала посадили "тунеядца" Бродского, но досталось и члену КПСС: с 1927 году Мирошниченко за нарушение партийной дисциплины, аморальное поведение и получение нетрудовых доходов. Мы, дескать, строги и принципиальны равным образом ко всем.
Кстати, революция в ленинградском Союзе писателей продолжилась и в январе 1965 года, когда на общем отчетно-выборном собрании с согласия обкома и горкома КПСС с поста первого секретаря правления был снят А.А. Прокофьев, а вместо него выбран М.А. Дудин.
Непосредственным поводом для рассмотрения персонального дела Мирошниченко на закрытом партийном собрании, которое состоялось 23 декабря 1964 года, стало получение нетрудовых доходов. Мирошниченко сдавал часть своего собственного большого дома в Комарове дачникам. Известно это было с 1954 года, но всерьез на это обратила внимание первый секретарь райкома Н.С. Косарева в докладе на районной партконференции 3 декабря 1964 года:
"Член Союза писателей, член партии с 1927 года, автор произведений “Юнармия” и “Азов”, т. Мирошниченко встал на путь стяжательства. Построив дачу, на протяжении 10 лет Мирошниченко сдавал ее по спекулятивной цене. Находясь на излечении от алкоголизма в больнице, коммунист Мирошниченко поручал жене заплатить с этих нетрудовых доходов партвзносы. Возникает вопрос – может ли человек с такими частнособственническими тенденциями и психологией стяжателя воспитывать советских людей".
Писательские дачи и отношение к ним партийных органов – это отдельный интереснейший вопрос истории советской культуры. С одной стороны, участки под них выделяли, с другой стороны, это прямо противоречило партийной этике и коммунистической морали. Характерно выступление той же Косаревой на закрытом партийном собрании ЛО СП РСФСР 17 мая 1961 года, когда она выразила озабоченность неумеренным и, главное, демонстративным, не тайным, обогащением советских писателей, к тому же коммунистов:
"Сейчас широко поднимается вопрос борьбы с частнособственническими пережитками в сознании людей. Очень серьезно стоит этот вопрос, вы чувствуете атмосферу и общее настроение. Я по этому случаю имела поручение побывать в Сестрорецком райкоме партии и посмотреть, как проводится эта работа там. И когда я прибыла в Сестрорецкий райком партии, меня спросили:
– Вы из Дзержинского района?
Я говорю: “Да”.
– Союз писателей у вас?
– Да.
– Вы разберитесь в том, что у нас, а мы попросим Дзержинский райком партии помочь Сестрорецкому райкому партии.
Сначала мне было невдомек, в чем дело. Но меня посадили в машину и повезли и показали мне, что имеют писатели. Я была потрясена: городок – дачки, веранды и т.д., ну, это естественно, это я понимаю. Но когда я увидела 10–15 дач-вилл, то когда сегодня говорили о Воронине – все понятно, так как там кому-то надо удобрять землю, нужно “холить” эти дачи, а это делается ведь не руками самого писателя, у него и времени-то на это нет. А как Союз писателей реагирует на это? Как мы можем нести в массы коммунистическую идеологию?!
(С МЕСТА: А он главный редактор журнала).
Я говорю не только о Воронине. Я могу назвать 12 фамилий, это и Мирошниченко, и Эвентов, и Капица, и Кетлинская, и Панова…
(С МЕСТА: У Пановой нет)
(С МЕСТА: Но будет).
Я говорю, что нам нужно выйти из этого создавшегося положения. Можно иметь дачу, но нужно иметь пределы, чтобы нам не кололи глаз, что товарищи несут в массы коммунистическую идеологию, а сами какими вещами занимаются".
Поэтому неудивительно, что именно за дачников, которым Мирошниченко сдавал свой дом, его формально исключили из партии. Однако именно формально, потому что на самом деле Дзержинский райком КПСС дал отмашку на разоблачение поистине грандиозное, какого ленинградская писательская организация не знала даже в период "оттепели".
Бил, пил, доносил. И изнасиловал эстонку
Практически неизвестный за пределами ленинградской писательской организации, ничтожный писатель (кто помнит его "Юнармию" и "Азов"?), Мирошниченко был очень хорошо известен в Ленинградском отделении Союза советских писателей. Его боялись, его ненавидели, о нем шептались, он был одиозной фигурой. И его персональное дело, завершившееся исключением из КПСС 23 декабря 1964 года, – это для понимающих людей само по себе было сенсацией. Человек, который всегда громил и сажал других, но сам был недосягаем, вдруг предстал в жалком виде подсудимого на публичном партийном суде.
Поэтому от дачи в Комарове, которую Мирошниченко с 1954 года сдавал дачникам вопреки постулатам коммунистической этики, обсуждение на партсобрании быстро перешло к избиению им жены Варвары Лукьяновны, о чем, впрочем, говорили и раньше.
14 сентября 1961 года на заседании бюро парторганизации ЛО СП РСФСР сообщение сделал А.Н.Чепуров: "Несколько дней тому назад ко мне в 12 часов ночи приходит жена Г. Мирошниченко и сын (преподаватель в школе) и стали говорить о недозволительном поведении Г.И. Мирошниченко. Жена показала на побои, на подожженное папиросой лицо, говорила о том, что он таскал ее за волосы и кричал, чтобы она скорее умирала. С сыном тоже была рукопашная. Семья Мирошниченко попросила, чтобы я пошел к ним. Я пошел. Там увидел полный развал в квартире и пьяного Мирошниченко, который продолжал буйствовать. Лицо его было в синяках. Сын назвал его падалью. Мирошниченко обвиняет партийную организацию в том, что его сыновья избивают. Жена же жаловалась мне, что в семье очень тяжелое материальное положение, занимают по 70 копеек на хлеб, а все, что он получает, он пропивает".
На партийном собрании 29 ноября 1962 года снова обсуждалось персональное дело Мирошниченко. В дополнение к фактам недоплаты взносов были оглашены и сведения о садизме. Н.Ф. Григорьев: "<…> Это человек, обманывающий нас не только здесь, а где угодно, человек, павший очень низко. Я не видел, как он бил жену, но я могу назвать сидящих здесь коммунистов, которые мне говорили, что ночью начинается скандал, выбегает несчастная женщина в коридор, кричит “Спасите!”, люди ее укрывают в соседних комнатах…".
Писатель М.Е. Левитин на заседании бюро 24 ноября 1964 года сказал: "Помнится, в прошлом мы трижды разбирали дела по избиению Мирошниченко своей жены. Она показывала нам следы побоев. Соседи не раз слышали крики жены Мирошниченко, которую он избивал дома. Но стоило нам начать разбор дела Мирошниченко, как сразу он приходил с контрзаявлениями. Запуганная Мирошниченкой жена просила не рассматривать ее жалоб и брала их обратно".
Но и избиение жены не стало главным обвинением. Главное событие собрания заключалось в разоблачении еще более громком – в публичном, сделанном с трибуны заявлении В.К. Кетлинской о ложных доносах, которые в 1937 и 1949 годах писал коммунист Мирошниченко. Он был лично причастен к "посадкам", Кетлинская от него пострадала сама и в 1937-м, и в 1949-м – уже вместе со своим мужем, писателем А.И. Зониным. И на партсобрании 23 декабря 1964 года об этой его деятельности (о которой, естественно, знали в Союзе писателей все) впервые было сказано с трибуны ленинградского Дома писателя, и в официальную стенограмму эти слова Кетлинской были включены, что тоже было впервые.
Впервые публично как жертвы доносов Мирошниченко были названы Самуил Яковлевич Маршак и вся редакция детской литературы (доносы он писал вместе с Антониной Голубевой, автором книги "Мальчик из Уржума", которую на самом деле написал Маршак). И само слово "донос" тоже впервые было произнесено с трибуны ленинградского Дома писателя. И начальство против этого слова не протестовало, не начало указывать Кетлинской на неэтичное или непартийное поведение, как это бывало прежде. Понятно, что все это делалось по отмашке и с разрешения Дзержинского райкома КПСС. И с этой точки зрения партсобрание 23 декабря 1964 года и следует назвать историческим.
Кетлинская: "Вы помните, как уже после смерти Сталина у нас на собрании выступила Лена Рывина, которая никогда, кажется, у нас не выступает, и сказала: “Мы тебя, Григорий Ильич, боялись всю жизнь, потому что знали, что и оклевещешь, и донос напишешь. А теперь я говорю тебе: хватит, не боюсь”. Я помню, как она сошла под аплодисменты всего собрания. Ведь это же самое страшное в человеке, когда он с удовольствием травил писателей. Он на партбюро в 1937 году спорил с другим членом партбюро о том, чей я шпион – польский или японский, и этот день остался для меня на всю жизнь таким кошмаром, что когда я это вспоминаю, я просто не могу говорить. Ведь это же самое страшное в человеке – удовольствие, с которым он все это делал, а не то, что он дачу сдавал. И ведь его боялись все".
О злодее "Мирошке" (как его называли) писатели между собой говорили и раньше. Однако на официальных собраниях о доносах Мирошниченко и других писателей, например, Е.А. Федорова публично не заговорили даже с началом "оттепели" (и это неслучайно, поскольку после общего собрания 20 января 1955 года следующее состоялось лишь через два года – 20 февраля 1957 года: боялись смелых выступлений писателей после ХХ съезда), да и само слово "донос" в Ленинградском отделении союза писателей было табуированным, что естественно для организации, где доносительство являлось нормой.
Доносили многие, но именно Мирошниченко считался самым злостным и опасным. А на закуску Вера Казимировна Кетлинская, которая на партсобрании 23 декабря 1964 году оказалась главным обвинителем, еще и назвала причину, по которой Мирошниченко был досрочно демобилизован в 1945 году:
"Почему его демобилизовали? Я случайно совершенно узнала. Его демобилизовали из флота срочно и до конца войны, из Таллина. Я совершенно случайно пришла к Кожемякину (командующий Балтийским флотом – М.З.), сразу после того, как был представитель ПУБАЛТа (Политуправление Балтфлота – М.З.), который ему рассказал, в чем было дело. И как после слез и раскаяния Мирошниченко он решил его не исключать и не отдавать в трибунал, а просто демобилизовать в 24 часа с флота – и все. <…>
КОРНЕЕВ. А за что его выкинули из флота?
КЕТЛИНСКАЯ. За попытку изнасилования эстонки в Таллине".
Выразительная деталька! Конечно, Мирошниченко на собрании ее отрицал, но ему явно не поверили.
Между прочим, стенограмму партсобрания 23 декабря 1964 года я не просто читал в партархиве (ЦГАИПД СПб), но еще и заказал и получил копию. Это подлинный документ, спорить с ним бессмысленно, равно как и утверждать, что сведения эти не касались Союза писателей. Парторганизация считалась ядром Союза писателей, а ее, парторганизации, касалось все поведение писателя, любая мелочь. Причем рассмотрение персонального дела коммуниста было разновидностью партийного суда, на котором – в силу устава КПСС и партийной этики – член КПСС должен был добровольно, без постороннего следствия, полностью саморазоблачиться перед партией, т.е. сознаться во всех своих юридических и этических нарушениях. Сам!
Но Мирошниченко юлил, врал, изображал из себя сумасшедшего, откровенно валял дурака на партссобрании, хотя все его деяния были известны писателям. И в итоге его исключили из рядов КПСС. Голосовали два предложения: перевести в кандидаты сроком на 1 год и исключить. За первое подали голоса 19 человек, за второе – 87.
Формально его исключили за дачу, но это был уникальный случай в истории ленинградской писательской организации: в первый и в последний раз из партии исключили человека, который ложными доносами сажал писателей. Произошло это, напомню, 23 декабря 1964 года.
Соблюдение закона или защита от посягательств?
Понятно, что все выявленные на партсобрании 23 декабря 1964 года обстоятельства: недоплата партвзносов, сдача личной дачи дачникам с 1954 года, систематическое пьянство, систематическое избиение в пьяном виде жены как в квартире в доме на ул. Ленина, 34, так и в Комарове, изнасилование эстонки в Таллине в 1945 году, ложные доносы на членов Союза писателей в 1937 и 1949 годах – повлияли на содержание характеристики, которую Мирошниченко выдало партбюро 15 февраля 1965 года, через полтора месяца после сенсационного собрания. Избиение жены, пьянство, неуплата взносов и дача должны упоминаться в характеристике непременно. Можно предположить, что характеристику партбюро подготовило для заседания бюро Дзержинского райкома КПСС, которое должно было утверждать исключение. К слову сказать, бюро райкома исключение не утвердило, заменив его строгим выговором. Все-таки "свой".
И именно эту характеристику от 15 февраля 1965 года, написанную после всех публичных разоблачений, в ЦГАЛИ СПб объявили "личной тайной".
Понятно также и то, что Наталья Серапина, являющаяся сотрудником ЦГАЛИ, ответственным за выдачу архивных дел и непосредственно установившим ограничение на лист 70, под личной, семейной тайной понимает просто компрометирующие данные. Любопытны ее заявления на заседании суда 4 октября 2011 года: а) "не было необходимости помещать эти сведения в характеристику", б) "писатели, наверное, сильно не любили Мирошниченко, иначе зачем надо было подсунуть в характеристику такую информацию", в) "моя обязанность – защищать Мирошниченко от посягательств".
Теперь Наталья Серапина исправляет историю, т.е. то личное дело, которое сформировали в Союзе писателей, и ассоциация тут только одна – роман "1984" Дж. Оруэлла: "…Поскольку партия полностью распоряжается документами и умами своих членов, прошлое таково, каким его желает сделать партия". Засекречивание листа 70 из личного дела точно соответствует "ежедневной подчистке прошлого" в министерстве правды, о которой писал Оруэлл.
Иными словами, сначала на Мирошниченко "посягали" писатели в 1964–1965 годах, теперь "посягаю" я, а благородная Наталья Серапина этого Мирошниченко от нас от всех, жестоких, защищает, руководствуясь не положениями ст. 25 закона "Об архивном деле в РФ", а личными, ничем не обоснованными убеждениями. И при этом старается исправить историю, т.е. ошибочно, как она полагает, составленное в ленинградской писательской организации личное дело. Если бы Наталья Серапина руководствовалась законом, то, по крайней мере, должна была бы сформулировать, что такое "личная семейная тайна", которую она защищает от "посягательств".
Естественно, сознаться в суде в том, что она просто выудила из личного дела порочащие сведения, компромат, который в свое время коллективно обсуждался на собраниях и являлся не личной, а, если угодно, партийной тайной (в которую была посвящена добрая сотня писателей, членов КПСС), Наталья Серапина не могла.
Надо сказать, что Наталья Серапина, вставшая на защиту репутации Мирошниченко от "посягательств", правильно оценила и разоблачительную силу характеристики от 15 февраля 1965 года, которую она упрятала в конверт, и мои исследовательские намерения. Личное дело Мирошниченко (я заказал его первым и последним, более никто интерес к нему не проявил) насыщено лживыми документами, созданными самим Мирошниченко, – это автобиографии, которые от 1939 к 1982 году становились все более лживыми и героическими, наполняясь все более красивыми подробностями.
И посреди этого поддельного великолепия вдруг оказался документ, который полностью разрушает придуманный писателем Мирошниченко героико-революционный образ. Поскольку я изучаю советский литературный быт, обожаю исследовать биографии негодяев, а книга, которая всему этому посвящена, называется "Гадюшник", пример Мирошниченко оказался очень характерным и в данном контексте ценным, ибо в этом случае коммунист с 1927 года, изображавший из себя солидного писателя, оказался садистом, который в пьяном виде систематически бил жену, а в 1937 и 1949 годах ложными доносами сажал коллег-писателей. Потому что садист – он садист везде и во всех своих проявлениях, и дома, и на службе.
Но для человека, воспитанного в условиях советской власти и соцреализма, такой контраст просто невыносим, правда недопустима, и ради того, чтобы ложь продолжала заменять правду, лист 70 Наталья Серапина спрятала в конверт. Но спрятала она не "личную, семейную тайну", а спрятала сокрушительную правду, показывающую подлинное лицо Мирошниченко. Это защита не только и не столько Мирошниченко, сколько защита благостного советского мира, от благостности которого остается все меньше и меньше материала по мере углубления в архивные источники. Именно на этот мир я и посягнул: как точно заметил Мирошниченко, "кругом одни враги народа. Не с кем за стол сесть!", и именно от них надо оборонять документы архива, ибо стоит только зазеваться…
То есть психологически поступок Натальи Серапиной понятен: это защита остатков революционно-героической агиографии посреди мира тотальных разоблачений. Люди советского воспитания инстинктивно пытаются сохранить мир Большой Лжи, который прошел тщательную соцреалистическую отделку. И мужественно сражаются за каждую маленькую деталь этой Большой Лжи. Не дадим порочить советский мир – вот их лозунг. Не дадим прочитать документ КПСС, доказывающий, что подонок – это подонок. Поэтому решение Натальи Серапиной – это решение чисто вкусовое и политическое. Другое дело, что оно противоречит закону "Об архивном деле в РФ", на который ЦГАЛИ СПб ссылался, ибо компрометирующие данные и личная тайна – это разные вещи. Но кто будет обращать внимание на такие мелочи, когда отечество в опасности? Не случайно же из выступления Серапиной на заседании 4 октября 2011 года следовало, что она по-прежнему живет в СССР.
Но есть и второе психологическое обоснование. В "Записках из подполья" Достоевского рассказчик анализирует свое отношение к просителям в то время, когда он служил в канцелярии. "Когда к столу, у которого я сидел, подходили, бывало, просители за справками, – я зубами на них скрежетал и чувствовал неумолимое наслаждение, когда удавалось кого-нибудь огорчить. Почти всегда удавалось. Большею частию все был народ робкий: известно – просители". В случае с архивными работниками мы имеем именно эту психологию. В ее основе – воспитанное долгими советскими годами убеждение в бесправии пользователя архива с одной стороны, и возможности принимать работниками архивов любые решения, пусть незаконные и необъяснимые – с другой.
В советское время закона об архивах не было вообще – можно было делать все, что захочется. И показательно, что такая же ситуация существует и сегодня, спустя 7 лет после принятия закона "Об архивном деле в РФ". Решение закрыть лист 70 было субъективным, произвольным и необъяснимым. Во всяком случае, в суде три представителя ЦГАЛИ СПб, включая Н.М. Серапину, лично принявшую решение засекретить лист 70, ничего конкретно не объяснили, по-попугайски повторяя: личная тайна, личная тайна… Хотя я им подробно рассказал – на основании открытой стенограммы партсобрания 23 декабря 1964 года – что в этой характеристике может быть написано.
Но в ходе заседания выяснилось и совсем смешное обстоятельство. Сотрудники ЦГАЛИ СПб принесли, а судья приобщила к делу должностную инструкцию Натальи Серапиной, в которой в пункте 3.18 было указано, что она обязана выявлять конфиденциальную информацию в выдаваемых архивных дела. То есть обнаружилось существенное противоречие между должностной инструкцией Натальи Серапиной и частью 3 статьи 25 закона "Об архивном деле в РФ", в которой ничего не говорится о конфиденциальной информации, а только о личной, семейной тайне. А это далеко не одно и то же.
Тем более, что под конфиденциальной информацией представители архива понимали те сведения, которые указаны в пункте 1 "Перечня сведений конфиденциального характера", который утвержден указом президента от 6.3.1997 № 188 – сведения о фактах, событиях и обстоятельствах частной жизни гражданина, позволяющие идентифицировать его личность (персональные данные). А по федеральному закону "О персональных данных" (от 27.6.2006, ст. 1, ч. 2, п. 2), его действие не распространяется на архивные материалы. То есть получилось, что Наталья Серапина руководствовалась законом, который к данному случаю не имел отношения.
Психология постсоветской Фемиды им. Дзержинского
Естественно, суд я проиграл – мое требование снять конверт с листа 70 удовлетворено не было, судья Дзержинского районного суда А.В. Исаева приняла решение в пользу архива. Абстрагируясь от времени – 2011 год – можно было подумать, что Дзержинскому районному суду дал команду Дзержинский райком КПСС, который все еще существует и функционирует: райком заменил в 1965 году исключение Мирошниченко из КПСС "строгачом", и он же в 2011 году дал команду суду не раскрывать разоблачительную характеристику и крепко хранить партийную тайну КПСС, защищая ее и Мирошниченко от "посягательств".
И все мои объяснения и доводы юристов из Института развития свободы информации, включая, казалось, самые очевидные, оказались напрасными. И то, что сотрудники ЦГАЛИ не могли объяснить, что такое личная тайна, т.е. рассказать, чем они руководствовались, кроме симпатии к подонку Мирошниченко. Не сомневаюсь, что сработала та самая психология охраны лживого благолепия советского мира от посягательств. Палачи умирают в почете (Солженицын), и их репутацию надо охранять и после смерти. И нечего во всем этом копаться – такова распространенная точка зрения, которая в данном случае приняла форму решения суда первой инстанции. Похоже, что постсоветская Фемида – сестра-близнец советской.
На первом же заседании 4 октября 2011 года мы подали ходатайство об истребовании в ЦГАЛИ СПб листа 70 для его обозрения судом. Чтобы судья Исаева могла сама прочитать документ и оценить его "лично-таинственный" характер. Но 4 октября судья, к нашему глубокому удивлению, ходатайство отклонила, а удовлетворила его только на заседании 11 октября 2011 года. Оказалось, что архивные работники заранее сделали копию и тут же поднесли ее судье. Судья с каменным лицом копию листа 70 прочитала и вернула представителям архива без комментариев. Но хотя бы сама ознакомилась, чего поначалу не делать не хотела.
Не помогла и ссылка на определение Конституционного суда РФ от 9 июня 2006 года № 248-О, согласно которому под личной и семейной тайной (частной жизнью) лица понимаются те сведения, которые не могут быть известны неопределенному кругу лиц, та область жизнедеятельности человека, которая относится к отдельному лицу, касается только его и не подлежит контролю со стороны общества и государства, в то время, как в личных делах членов Союза писателей содержатся протоколы заседаний, характеристики, выданные Союзом писателей и его парторганизацией, предварительно обсуждавшиеся на заседаниях правления, т.е. все те документы, которые являются общеизвестными и доступными неопределенному кругу лиц и охватывают именно ту область жизнедеятельности, которая подлежала строжайшему и постоянному контролю общества в лице Союза писателей и его парторганизации.
Конечно, я говорил в суде и о том, что упрятанная в конверт характеристика – это секрет Полишинеля, поскольку в партархиве я получил копию стенограммы партсобрания 23 декабря 1964 года, сказал и том, что выявленный Н.М. Серапиной лист 70 – это вообще случайность, поскольку, например, огромное число архивных дел выдается в виде микрофильмов. А эти микрофильмы никто из сотрудников ЦГАЛИ СПб не просматривает перед выдачей, но в них содержится значительное число компрометирующих сведений и личных тайн.
Напомнил я, в частности, и о компрометирующих материалах из личного дела А.Г. Битова (ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 3. Д. 19. Л. 20–23), которое я заказывал в архиве в ноябре 2010 года, а потом опубликовал (Город 812. 2010. № 45. 27 декабря; http://www.online812.ru/2010/12/29/003/). Почему-то Наталья Серапина выдала мне это личное дело, из чего прямо следует, что в ее действиях нет логики, что она действует произвольно, потому что сама не знает, что такое личная тайна.
Потому представители архива и не могли в судебном заседании представить ни одного доказательства в обоснование своей позиции, хотя дело по моему заявлению рассматривалось не в порядке искового производства, а порядке так называемого "производства по делам из публичных правоотношений" (где сторонами выступают заявитель и заинтересованное лицо, а не истец и ответчик), и основное бремя доказывания возложено в таких случаях на заинтересованное лицо, т.е. архив (ч. 1 ст. 249 ГПК РФ). Кстати, судья в своем решении не обратила внимания на то, что представители архива не смогли хоть как-то обосновать свой отказ снять конверт с листа 70. Итог судебного разбирательства в райсуде им. тов. Дзержинского меня не удивил.
Во-первых, судье социально ближе государственное учреждение, архив, а не я, частное лицо, чего-то с непонятными целями выискивающее в архивах. Ментальность людей госслужбы в России всегда такова, что прочие рассматриваются ими если не как "враги", то как "посягатели". А посягателям монолитной стеной противостоят защитники государственных интересов. Такую монолитную стену судья вместе с представителями архива и выстроила.
Во-вторых, судье была близка, как я думаю, та же позиция обороны советского прошлого и репутации Советской Власти от разоблачений, от "очернительства". Отсюда примат охраны архивных тайн над соблюдением закона, игнорирование даже того, что по должностной инструкции Н.М. Серапина не имела права закрывать лист на основании наличия в нем "личной тайны".
В-третьих, заявление о нарушении архивом ст. 25 закона "Об архивном деле" вообще было подано впервые, правоприменительной практики в России нет, и нужна была немыслимая в наших условиях смелость, чтобы решиться создать прецедент. Наши судьи, я думаю, на такое не способны, легче отказать заявителю, чем устраивать тихую революцию. Потому что такое решение, конечно, же будет иметь последствия, хотя право у нас и не прецедентное.
В-четвертых, можно – с учетом национальных традиций – предположить, чисто теоретически, что был звонок в Дзержинский районный суд из Архивного комитета (непосредственно или через профильного вице-губернатора), который от руководства ЦГАЛИ СПб, конечно, знал о моем заявлении в суд. Кстати, напомню, что профильный вице-губернатор – это В.В. Тихонов, генерал-лейтенант КГБ/ФСО, именно ему подчинен Архивный комитет. Так что тень Дзержинского осеняет нас и тут.
Подчеркиваю: это всего лишь мое предположение, мое личное мнение. Однако надо учитывать, что решение суда в мою пользу могло бы обрушить всю ту незаконную систему произвола в архивах, произвольного закрытия доступа к документам, которая по умолчанию сложилась. И здесь, в этой системе, представляющей собой один сплошной первый отдел, абсурд можно обнаружить на каждом шагу.
Вот характерный пример. В марте 2011 года я обратился в Межведомственную экспертную комиссию по рассекречиванию документов при губернаторе Санкт-Петербурга (ее возглавляет генерал Тихонов) с просьбой предоставить мне сведения о планах рассекречивания архивных документов на 2011 год, а в июне попросил еще и планы на 2008–2010 годы. 29 июля 2011 года председатель Архивного комитета С.В. Штукова ответила мне, что план на 2011 год имеет гриф "Для служебного пользования" и потому на ближайшем заседании будут рассматривать вопрос о его снятии, а в случае положительного решения мне его предоставят. При этом почему-то была проигнорирована моя просьба предоставить план не только на 2011 год, но еще и на 2008–2010 годы. Тогда я 31 августа 2011 года обратился в прокуратуру. После вмешательства прокуратуры и шуршания бумаг между ведомствами 7 октября 2011 года генерал-вице-губернатор В.В. Тихонов написал мне, что планы работы Межведомственной экспертной комиссии по рассекречиванию документов на 2008–2009 годы не могли быть мне предоставлены, поскольку тоже имеют гриф "Для служебного пользования". Попутно генерал заметил в письме, что С.В. Штуковой "указано на недопустимость случаев неполного рассмотрения обращений граждан", но не обратил внимания на то, что я просил планы за 2008–2010 годы, а он, Тихонов, написал в своем ответе только про 2008–2009 годы. Вероятно, по поводу плана на 2010 год придется начинать переписку заново.
Что тут прежде всего бросается в глаза? Гриф ДСП стоит на планах рассекречивания не только на текущий 2011 год, но и на прошлые годы, с 2008 по 2010-й. План рассекречивания документов на 2008 год, который уже остался в прошлом, в истории, но все равно имеет гриф ДСП, – это ли не абсурд, привычный в российской архивной системе? Бюрократический заслон поставлен здесь на пути практически любого запроса.
Но если тяжелый спор возник по поводу характеристики какого-то ничтожного писателя Мирошниченко, то что уж говорить о том, что надежно закрыты государственные архивы, в которых содержится разоблачительная правда о периоде Великой Отечественной войны, о деятельности обкомов-горкомов-райкомов КПСС?
Другой вывод, который напрашивается, заключен в том, что статья 25 закона "Об архивном деле", в которой упоминаются личная и семейная тайны, не сопровождается каким-либо официальным комментарием, определением, трактовкой. По существу, на этом месте законодателями оставлена дырка. Судебный итог поэтому предсказать было легко.
Абсурд имени Российской Федерации
По поводу подготовленного судьей Исаевой решения по делу № 2 – 2303/11 от 14 октября 2011 года могу сказать только одно: "именем Российской Федерации" на свет явилось нечто, на мой взгляд, глубоко алогичное и забавное одновременно, а в юридическом смысле беспомощное. Что для Российской Федерации в ее нынешнем состоянии "ампутинации" глубоко закономерно и, следовательно, неизбежно.
Перед тем, как подать заявление в суд, я написал в ЦГАЛИ СПб письмо, в котором просил снять с листа 70 конверт, прошитый нитками, а заодно просил пояснить, почему его надели именно на лист 70. В ответ получил письмо из архива, в котором мне сообщили, что на листе 70 содержится личная тайна, поэтому его не откроют до 15 февраля 2040 года, т.е. отказали в доступе.
Мне в 2040 году теоретически может исполниться 86 лет, и если интересы мои к тому времени не изменятся и я все еще буду изучать советский гадюшник, я получу, наконец, доступ к характеристике писателя Мирошниченко Г.И., так что ответ из ЦГАЛИ СПб выглядел вполне оптимистично. Но я все-таки обратился в суд.
И вот судья Исаева А.В., лично убедившись в судебном заседании, что архив отказал мне в доступе к листу 70 архивного дела и, подтвердив это своим решением, в нем же и написала: "Из материалов дела усматривается, что обращение Золотоносова было рассмотрено, заявителю в письме… в ответ на его обращение… была предоставлена информация по существу его запроса в 30-дневный срок, был дан ответ, содержащий полную информацию. В предоставлении запрашиваемой информации заявителю не было отказано, доступ к ней не был ограничен, ответ содержит информацию по поставленному заявителем вопросу…"
Решение суда абсурдно, потому что в решении одновременно указано:
1) мне в моем требовании открыть лист 70 отказано – сначала архивом, потом судом;
2) мне в предоставлении запрашиваемой информации не было отказано.
При этом судья как бы забыла, что я на самом деле запрашивал информацию, содержащуюся на листе 70, это было моим основным запросом, а не любезное приглашение явиться в ЦГАЛИ СПб в 2040 году, когда посвежевшая 100-летняя Н.М. Серапина радостно снимет конверт с листа 70.
Кстати, среди вопросов, которые я задал директору ЦГАЛИ СПб, был и такой: чем конкретно сведения на листах 1–69 и 71–76 личного дела отличаются от сведений на листе 70? И на этот вопрос ответа я не получил, потому что простая ссылка на личную тайну, содержащаяся в законе "Об архивном деле" – это не ответ на мой вопрос, ибо точно такие же личные тайны содержатся на всех 76 листах личного дела Мирошниченко. Но почему-то одни листы открыты, а лист 70 – в конверте, прошитом нитками. Почему?! Значит, отличие в чем-то есть? В чем? Этот же вопрос я и мои представители задавали и в суде, но ответа тоже не последовало.
Так что не только основную (лист 70), но и вспомогательную информацию архив не предоставил в запрошенном мною объеме, что суд также демонстративно проигнорировал. Не говоря опять же о том, что был ограничен доступ к листу 70, что противоречит записи в судебном решении о том, что доступ к запрашиваемой информации не был ограничен.
Кстати, в решении это абсурдное заявление повторяется дважды, судья Исаева словно уговаривала сама себя, а на самом деле абсурдом маскировала отсутствие аргументов в пользу позиции архива, которую поддержала свои решением: "Заявителю в ответе на его обращение была предоставлена полная информация по существу его запроса, в предоставлении запрашиваемой информации заявителю не было отказано, доступ к ней не был ограничен…"
И это при том, что лист 70 этим же судебным решением был оставлен секретным, без доступа к нему до 2040 года, т.е. полная информация по существу моего запроса как раз и не была предоставлена.
Откровенно говоря, этот абсурд меня не удивил, а даже порадовал по двум причинам.
Во-первых, он точно соответствует "двоемыслию" ("doublethink"), о котором писал Дж.Оруэлл в классическом романе "1984", – способности "одновременно держаться двух противоположных убеждений", которой должен обладать член партии. Попутно могу напомнить про "самостоп", упоминаемый в том же романе: "способность не видеть аналогий, не замечать логических ошибок, неверно истолковывать даже простейший довод, если он враждебен ангсоцу, испытывать скуку и отвращение от хода мыслей, который может привести к ереси. Короче говоря, самостоп означает спасительную глупость". Все это неотъемлемые свойства тоталитарного режима, и они по-прежнему присутствуют в нашей жизни. Поэтому решение Дзержинского районного суда от 14 октября 2011 года имеет все шансы войти в учебники как классический образец тоталитарного мышления.
Во-вторых, как ни смешно звучит, но абсурд – это прогресс по сравнению, скажем, с годами идеализируемого нынче брежневского застоя и андроповской репрессивной психиатрии. Будь сейчас год, скажем, 1975-й, меня либо обвинили бы в антисоветской деятельности по ст. 70 УК РСФСР, поскольку я пишу заведомо клеветническую книгу под названием "Гадюшник" и пытаюсь посягать на репутацию советского писателя-коммуниста Мирошниченко с 37-летним партстажем, автора любимой всей советской детворой книги "Юнармия" и патриотического романа "Азов", либо за подачу подобного заявления в суд просто без всякого суда признали бы шизофреником, одержимым навязчивыми идеями и бредом сутяжничества, и упрятали в СПБ (специальную психиатрическую больницу), в просторечии "дурку", для бессрочного лечения в точном соответствии с изуверскими концепциями советского психиатра А.В. Снежневского. Поэтому, кстати, при советской власти никому и в голову не могло придти судиться с гос. архивом, потому что это означало одно: судиться с советской властью.
При такой точке отсчета решение Дзержинского суда, противоречия которого выпирают из текста, как гвозди из полиэтиленового пакета, – это действительно социальный прогресс и победа добра над злом. Может быть, попытаться для начала переименовать суд – и тогда что-то начнет меняться?
Актуальные проблемы 11-летней давности
9–10 декабря 2000 года петербургская правозащитная организация "Гражданский контроль" организовала конференцию "Современные проблемы обеспечения доступа к архивным документам и их использования". Была издана стенограмма, и читать ее сейчас, после проигранного суда, особенно интересно. Потому что результаты – и действий ЦГАЛИ СПб, и решение Дзержинского суда – были предсказаны 11 лет назад. Так, например, И.А. Курникова (Всероссийский научно-исследовательский институт документоведения и архивного дела) прямо указала на то, что "нигде нет дефиниции личной тайны" (С. 24), что приведет к печальным последствиям.
Т.Ф. Павлова, начальник управления использования архивных документов Росархива, развивая этот тезис, поставила вопрос о компромате: "К примеру, те же материалы КПК, Комитета партийного контроля, который являлся органом, разбиравшим персональные дела коммунистов. И для этих целей документы и хранились. Почему? Потому что могли быть поданы кассации по этим делам, потому что люди могли обратиться с просьбой о пересмотре их дела – и так далее. То есть эти дела никогда не предназначались для того, чтобы их изучали, писали по ним диссертации, обсуждали чей-то морально-этический облик. Но они оказались в архиве и лежат на государственном хранении, и существует проблема доступа к таким документам. И архивисты испытывают прессинг в части определения, как работать с этой документацией.
Здесь был задан вопрос: “Что такое компромат?” Так вот как раз в этой категории дел компромат есть, и его там достаточно много. Причем не только в тех случаях, когда партийные органы доказали, что человек совершил какой-то проступок, и этот факт зафиксирован, после чего человек снят с должности или его лишили партийного билета. Но там много компромата недоказанного, то есть просто говорится о том, что есть жалобы, есть доносы, обращения и так далее. Иными словами, это та категория информации, о которой архивисты должны знать, как с этой категорией информации поступать, кому ее можно предоставлять, а кому нет. Это уже задача определения правила. И мы должны решить эту проблему" (С. 72–73).
В 2004 году закон "Об архивном деле в РФ" приняли, но проблему не решили и даже не пытались решить. Социолог В.М. Воронков тогда, в 2000 году, точно предвидел, сказав в своем выступлении: "Мне представляется, что архивные работники хотят обладать некоторой властью над людьми. Это такое представление, как у всех советских людей: нужно максимально реализовать возможности, которые могут быть даны кому-то, в том числе и архивным работникам. А их задача – максимально облегчить доступ к источникам, а не определять, какие материалы можно выдавать, а какие нет. Архивные работники должны руководствоваться теми законами, которые устанавливает государство, и просто действовать в рамках этих законов" (С. 84).
Сказано предельно мягко. Мой опыт общения с ЦГАЛИ СПб показывает, что абсолютная власть именно у архивов, наш суд поддержит любой запрет, а исследователям говорят: "накось, выкуси, приходите в 2040 году". Вообще стенограмма той конференции показала очень четкое распределение позиций: архивисты стояли за то, чтобы максимально не разрешать, если в тексте встречается хотя бы одна фамилия, а пользователи архивов настаивали на том, что у архивистов надо отнять возможности произвольно ограничивать доступ к информации, связанной с личным участием конкретных людей в деятельности организаций, с выступлениями на собраниях и т.п.
Прошло 11 лет, а с мертвой точки мы не сдвинулись, проблема так и не решена юридически, потому что ст. 25 закона "Об архивном деле" ясности не внесла, хотя номенклатура документов конечна, и дать исчерпывающий комментарий на все случаи, включая и случай компромата, т.е. диффамации, было бы совсем нетрудно. Надо только помнить, что если законодательно запретить публикацию компромата, извлекаемого, например, из стенограмм партсобраний или личных дел, то мы просто заблокируем изучение того вида исторического знания, которое именуется "историей повседневности" и касается не только пленумов ЦК КПСС и смены генсеков, но и реальной жизни "простых" людей. Ибо помимо парадной истории государства СССР существовала еще и история жизни в СССР, а это разные вещи. Надо, в конце концов, отдать себе отчет в том, что историческое знание нуждается в правде, а если архивы будут скрывать от исследователей компромат, даже не связанный с личной тайной (которая может содержаться только в личной, но не деловой переписке), то история так и останется той самой газетной, отлакированной, лживой историей, какой она была в СССР до начала 1990-х годов и которой привыкли сотни таких серапиных.
Ссылка: Тайны архивного двора - Лениздат.ру
Такое ощущение, что автор статьи Михаил Зололотоносов приличный кляузник. Одна Ваша цель, уважаемый писатель, посудиться. Видно на другое у Вас чего-то не хватает! Но к сожалению, такие люди встречаются и пьют кровь окружающих, наверное им это доставляет истинное удовольствие.
ОтветитьУдалить