Елена Рачева, Анна Артемьева
Опубликовано: "Новая газета" 27 февраля 2012 года
Родился в 1911 году в селе Ново-Михайловское Херсонской губернии.
14 августа 1937-го арестован «за активную антисоветскую деятельность» в райцентре Залучье под Ленинградом, где работал ответственным секретарем районной газеты «Новый путь». Тюремное заключение в Залучье, потом в Старой Руссе.
10 декабря 1937-го — приговор Особого совещания: 10 лет лагерей. Этап Ленинград — Чита — Улан-Удэ — Удинск — Владивосток — Колыма.
1938—1943-й — работа на добыче золота, лесоповале, в шахтах, затем маркшейдером.
Февраль 1943-го — повторное обвинение. Обсуждая с солагерниками Сталинградскую битву, Галицкий объяснил поражения на фронте репрессиями против командующих Красной армии, за что был обвинен в антисоветской агитации.
3 марта 1943-го — приговорен ревтрибуналом войск НКВД при Дальстрое к десяти годам лагерей с поглощением первого срока. Изолятор, общие работы, голод.
1943-й — переведен с общих работ в геологоразведочное бюро. Работал горным мастером на шахте, затем бригадиром золотоносного прииска.
1948-й — обвинение в продаже золота с прииска и третий срок: вновь 10 лет.
18 октября 1952-го — освобожден «по зачетам» (за перевыполнение рабочей нормы) на шесть лет раньше окончания срока, но без права выезда с Колымы. Устроился на шахту, перевез на Колыму жену Антонину.
1954-й — получил разрешение уехать с Колымы и спустя 17 лет после ареста с женой и новорожденным сыном вернулся в Ленинград. Впервые увидел младшую дочь. Из-за запрета жить в крупных городах устроился на работу в карьер под Тулой.
1957-й — реабилитирован.
Свидетельство о рождении сына
Свидетельство о рождении Кольки, моего сына, выписали на двух языках: якутском и русском. Родился он на Колыме, но ближе к Оймякону, формально в Якутии, в 1953-м.
Меня пригнали на Колыму 7 октября 38-го года. Привезли полторы тысячи заключенных, на Новый год в живых осталось 450 человек.
38-й на Колыме был самым тяжелым годом. По утрам приходил староста с во-от такой дубиной и устраивал «развод без последнего». То есть того, кто идет последним, бил дубиной по голове. Насмерть. Заключенные бросались к дверям, а снаружи стояли начальники и веселились, глядя, как доходяги торопятся и давят друг друга.
Работали по 16 часов. В темноте возвращаешься в лагерь, хлебаешь холодную баланду (хлеб ты уже утром весь съел), ждешь отбоя и падаешь как убитый. 2—3 часа — и весь барак, голодный, начинает шевелиться: чувствует, что скоро принесут пайку. В шесть утра подъем. Хватаешь пайку, осторожно, чтобы ни крошки не уронить, опускаешь в кипяток, мнешь, делаешь тюрю, глотаешь. Брюхо набил — а все равно голодный. И опять на работу.
Рядом с нами был лагерь — тюрзак (тюремного заключения. — Ред.) с усиленным режимом: кандалы, голые нары, уменьшенный паек. У нас с тюрзаком был общий туалет. И вот сидит в этом туалете бывший начальник Ташкентской железной дороги: пожилой, носатый, в очках. Выковыривает из кала зерна перловой крупы (они не развариваются) и — ест. Видит меня, начинает плакать: «Павел, пойми, нет больше сил терпеть». Знает, что непотребное делает, но удержаться не может.
Выжил он, нет — не знаю. Все они перемерли. Все на Колыме перемерли.
Сам я дошел так, что стал собирать селедочные головы на помойке. Охрана увидела, смеется: ха-ха-ха, вон, журналист, а в отбросах роется. Слышу, чувствую, что становлюсь скотом, — но не могу остановиться.
Однажды прихожу из бани, а мне говорят: блатные к тебе на нары лазили, фотографии семьи брали. Так я даже смотреть не стал, что украли. Вспомнил об этом позже, подумал: до чего я дошел, если ничего тогда не сделал!
Мне было совершенно безразлично: останусь я жив, не останусь я жив. Есть у меня семья, нет у меня семьи. Приходишь на работу, берешь кайло, начинаешь гнать тачку. Всё бездумно, безразлично, как немыслящий механизм. Мысль остается одна: пожрать.
Ну как человек после этого может думать, иметь мысли? Жену забываешь, детей! Забываешь, что ты человек. Вот это — лагерь. Сталинский трудовой лагерь.
Я освободился в 1952-м, но с подпиской о невыезде, так что неизвестно было, сколько мне еще на Колыме жить. Написал жене Тосе: приезжай, будем обустраиваться тут. Вся родня была против. А жена — согласилась.
Прихожу в общежитие с ночной смены, а мне говорят: тебе жена с Сусумана звонила. А это 20 километров от нашего лагпункта! Ну я на трассу. Выхожу, поднимаю руку. Мороз градусов 40, не останавливаются машины! Что делать? Встал посреди дороги. Из первой же машины выскакивает водитель — и на меня: мать-перемать. Я ему: «Жена прилетела! 15 лет не виделись». Он заулыбался: «Садись!» Привез меня в Сусуман — а Тоси нет.
Вернулся, вбегаю в общежитие — на моей кровати сидит. Жена!
Вместе мы прожили всего-то четыре года: в 34-м поженились, в 35-м родилась Катюшка, в 1937-м, когда вез Тосю в роддом, меня арестовали. Пока шло следствие, наша няня Настя водила Катюшку к окошку тюрьмы. Та кричала: «Папа-а! Иди домо-ой! Кате скучно!» А жена в роддоме была. Что у меня вторая дочь родилась, я уже в лагере узнал, из письма.
Переписывались мы постоянно. С 1949-го нам стали платить за работу, и я смог посылать домой деньги, почувствовал, что у меня есть корешки, корни, что меня ждут. Это очень помогало выжить.
Рецептов выживания в лагере нет. Был у нас Василий Глазков, полковник авиации, в прошлом шишка, начальник Осоавиахима. Ростом он был за два метра, каждая рука — как две мои. Рыжий, с голубыми глазами. Особенно любил рассказывать про свою Ниночку. И надеялся: «Дело мое, — говорит, — на пересмотр направлено. Выпустят меня скоро».
Работал он сверх силы, по максимуму, хотел доказать, что выдержит. Я ему говорил: «Вася, держись». — «Держусь, держусь!»
Умер. Самые сильные всегда умирали раньше.
В лагере человек превращается в животное, поэтому прожить тупому, безграмотному крестьянину, который и раньше вел полуживотное существование, проще. Но если у человека работает голова — это страшная вещь.
В 1939-м мой товарищ, здоровый молодой парень, работал в лагере санитаром и нажил грыжу, таская трупы из стационара в сарай морга. Когда я уже был бригадиром, собрал нас начальник и говорит: неопознанный труп нашли, идемте, посмотрим. Вышли из лагеря, траншея — а там трупы, один на другом. Глянешь — волосы дыбом становятся.
Простить это все? Кому? Не могу я простить. Я и сейчас везде говорю: надо судить Коммунистическую партию, судить Сталина, как судили Гитлера. Фашистские символы запретили, а в России тянут эту коммунистическую линию, оправдывают свои прегрешения. Не могу простить им безвинные души.
Опубликовано: "Новая газета" 27 февраля 2012 года
 |
| Павел Калинникович Галицкий |
Родился в 1911 году в селе Ново-Михайловское Херсонской губернии.
14 августа 1937-го арестован «за активную антисоветскую деятельность» в райцентре Залучье под Ленинградом, где работал ответственным секретарем районной газеты «Новый путь». Тюремное заключение в Залучье, потом в Старой Руссе.
10 декабря 1937-го — приговор Особого совещания: 10 лет лагерей. Этап Ленинград — Чита — Улан-Удэ — Удинск — Владивосток — Колыма.
1938—1943-й — работа на добыче золота, лесоповале, в шахтах, затем маркшейдером.
Февраль 1943-го — повторное обвинение. Обсуждая с солагерниками Сталинградскую битву, Галицкий объяснил поражения на фронте репрессиями против командующих Красной армии, за что был обвинен в антисоветской агитации.
3 марта 1943-го — приговорен ревтрибуналом войск НКВД при Дальстрое к десяти годам лагерей с поглощением первого срока. Изолятор, общие работы, голод.
1943-й — переведен с общих работ в геологоразведочное бюро. Работал горным мастером на шахте, затем бригадиром золотоносного прииска.
1948-й — обвинение в продаже золота с прииска и третий срок: вновь 10 лет.
18 октября 1952-го — освобожден «по зачетам» (за перевыполнение рабочей нормы) на шесть лет раньше окончания срока, но без права выезда с Колымы. Устроился на шахту, перевез на Колыму жену Антонину.
1954-й — получил разрешение уехать с Колымы и спустя 17 лет после ареста с женой и новорожденным сыном вернулся в Ленинград. Впервые увидел младшую дочь. Из-за запрета жить в крупных городах устроился на работу в карьер под Тулой.
1957-й — реабилитирован.
Свидетельство о рождении сына
Свидетельство о рождении Кольки, моего сына, выписали на двух языках: якутском и русском. Родился он на Колыме, но ближе к Оймякону, формально в Якутии, в 1953-м.
Меня пригнали на Колыму 7 октября 38-го года. Привезли полторы тысячи заключенных, на Новый год в живых осталось 450 человек.
38-й на Колыме был самым тяжелым годом. По утрам приходил староста с во-от такой дубиной и устраивал «развод без последнего». То есть того, кто идет последним, бил дубиной по голове. Насмерть. Заключенные бросались к дверям, а снаружи стояли начальники и веселились, глядя, как доходяги торопятся и давят друг друга.
Работали по 16 часов. В темноте возвращаешься в лагерь, хлебаешь холодную баланду (хлеб ты уже утром весь съел), ждешь отбоя и падаешь как убитый. 2—3 часа — и весь барак, голодный, начинает шевелиться: чувствует, что скоро принесут пайку. В шесть утра подъем. Хватаешь пайку, осторожно, чтобы ни крошки не уронить, опускаешь в кипяток, мнешь, делаешь тюрю, глотаешь. Брюхо набил — а все равно голодный. И опять на работу.
Рядом с нами был лагерь — тюрзак (тюремного заключения. — Ред.) с усиленным режимом: кандалы, голые нары, уменьшенный паек. У нас с тюрзаком был общий туалет. И вот сидит в этом туалете бывший начальник Ташкентской железной дороги: пожилой, носатый, в очках. Выковыривает из кала зерна перловой крупы (они не развариваются) и — ест. Видит меня, начинает плакать: «Павел, пойми, нет больше сил терпеть». Знает, что непотребное делает, но удержаться не может.
Выжил он, нет — не знаю. Все они перемерли. Все на Колыме перемерли.
Сам я дошел так, что стал собирать селедочные головы на помойке. Охрана увидела, смеется: ха-ха-ха, вон, журналист, а в отбросах роется. Слышу, чувствую, что становлюсь скотом, — но не могу остановиться.
Однажды прихожу из бани, а мне говорят: блатные к тебе на нары лазили, фотографии семьи брали. Так я даже смотреть не стал, что украли. Вспомнил об этом позже, подумал: до чего я дошел, если ничего тогда не сделал!
Мне было совершенно безразлично: останусь я жив, не останусь я жив. Есть у меня семья, нет у меня семьи. Приходишь на работу, берешь кайло, начинаешь гнать тачку. Всё бездумно, безразлично, как немыслящий механизм. Мысль остается одна: пожрать.
Ну как человек после этого может думать, иметь мысли? Жену забываешь, детей! Забываешь, что ты человек. Вот это — лагерь. Сталинский трудовой лагерь.
Я освободился в 1952-м, но с подпиской о невыезде, так что неизвестно было, сколько мне еще на Колыме жить. Написал жене Тосе: приезжай, будем обустраиваться тут. Вся родня была против. А жена — согласилась.
Прихожу в общежитие с ночной смены, а мне говорят: тебе жена с Сусумана звонила. А это 20 километров от нашего лагпункта! Ну я на трассу. Выхожу, поднимаю руку. Мороз градусов 40, не останавливаются машины! Что делать? Встал посреди дороги. Из первой же машины выскакивает водитель — и на меня: мать-перемать. Я ему: «Жена прилетела! 15 лет не виделись». Он заулыбался: «Садись!» Привез меня в Сусуман — а Тоси нет.
Вернулся, вбегаю в общежитие — на моей кровати сидит. Жена!
Вместе мы прожили всего-то четыре года: в 34-м поженились, в 35-м родилась Катюшка, в 1937-м, когда вез Тосю в роддом, меня арестовали. Пока шло следствие, наша няня Настя водила Катюшку к окошку тюрьмы. Та кричала: «Папа-а! Иди домо-ой! Кате скучно!» А жена в роддоме была. Что у меня вторая дочь родилась, я уже в лагере узнал, из письма.
Переписывались мы постоянно. С 1949-го нам стали платить за работу, и я смог посылать домой деньги, почувствовал, что у меня есть корешки, корни, что меня ждут. Это очень помогало выжить.
Рецептов выживания в лагере нет. Был у нас Василий Глазков, полковник авиации, в прошлом шишка, начальник Осоавиахима. Ростом он был за два метра, каждая рука — как две мои. Рыжий, с голубыми глазами. Особенно любил рассказывать про свою Ниночку. И надеялся: «Дело мое, — говорит, — на пересмотр направлено. Выпустят меня скоро».
Работал он сверх силы, по максимуму, хотел доказать, что выдержит. Я ему говорил: «Вася, держись». — «Держусь, держусь!»
Умер. Самые сильные всегда умирали раньше.
В лагере человек превращается в животное, поэтому прожить тупому, безграмотному крестьянину, который и раньше вел полуживотное существование, проще. Но если у человека работает голова — это страшная вещь.
В 1939-м мой товарищ, здоровый молодой парень, работал в лагере санитаром и нажил грыжу, таская трупы из стационара в сарай морга. Когда я уже был бригадиром, собрал нас начальник и говорит: неопознанный труп нашли, идемте, посмотрим. Вышли из лагеря, траншея — а там трупы, один на другом. Глянешь — волосы дыбом становятся.
Простить это все? Кому? Не могу я простить. Я и сейчас везде говорю: надо судить Коммунистическую партию, судить Сталина, как судили Гитлера. Фашистские символы запретили, а в России тянут эту коммунистическую линию, оправдывают свои прегрешения. Не могу простить им безвинные души.
Комментариев нет:
Отправить комментарий