Валерия Новодворская
Опубликовано в «The New Times» № 21 (249) от 18 июня 2012 года
Отмечая преклонением колен очередную дату нашего Вергилия, экскурсовода по самому страшному острову Архипелага ГУЛАГ — Колыме, не забудьте, что если Освенцим был адом Европы, то Колыма, бесспорно, могла считаться адом Евразии. Варлам Тихонович Шаламов, поэт, подпольщик, писатель, родился 105 лет назад, 18 июня 1907 года, чтобы провести нас по ледяным кругам этой бездны. Слишком поздно наивный студент-троцкист понял, что Колыма — это и есть завещание Ленина, которое он тщетно пытался распространять. На Колыме не было шансов уцелеть, но свершилось чудо: пыточные камеры золотых забоев и ужас Эльгена дошли до наших дней и до наших содрогнувшихся душ благодаря трем выжившим очевидцам, жертвам, свидетелям обвинения: Варламу Шаламову, автору «Колымских рассказов», Евгении Гинзбург с ее «Крутым маршрутом» и автору «Барельефа на скале» Андрею Алдану-Семенову.
Творчество Варлама Шаламова куда мрачнее рассказов и повестей Солженицына, и никаких спасительных «шарашек» у него в лагерях не было. Его блатные — это стадо зверей. Спасли его только фельдшерские курсы. Иван Денисович у Солженицына остался человеком, а вот на Колыме человеком можно было остаться только ценой жизни. Голод и стужа лишают зэка бессмертной души. Благородство, достоинство, дружба, любовь — все выжигается страданием. Остается только злоба. Зная этот финал, любимый герой Шаламова, майор Пугачев, ищет товарищей для побега, бежит, восстает, принимает бой и смерть, пока они еще люди, пока не потеряли силы, пока не превратились в съеденных голодом доходяг. И только в конце своего окровавленного пути честный фронтовик, герой, организатор побега из немецкого концлагеря майор Пугачев понимает, что его война продолжилась на Колыме, что между шарфюрерами немецкого шталага и вертухаями колымского лагеря нет никакой разницы, и те и другие — враги, что предложение Власова, сделанное майору его товарищем, надо было серьезно рассмотреть.
Вот голодные зэка Шаламова роются в поселковой помойке, жадно хватая очистки овощей, мерзлый ком котлет, рваные носки, и находят детскую тетрадь с рисунками, где вместо елок — колючка, вместо Серого Волка — лагерная овчарка, а у Ивана Царевича — тулуп вертухая, автомат и красная звезда. Вот голодный зэка Васька, не получивший от начальства платы за доставленные к дому дрова, крадет в кладовке мороженого поросенка и, пока ломают дверь в клубе, где он заперся, успевает сглодать половину мороженой тушки. Вот обессилевший студент-лагерник выполняет норму на 25%, за это полагается расстрел под рев тракторов за конебазой, и перед гибелью он жалеет лишь о том, что напрасно надрывался на работе этот последний день. Кони дохнут раньше людей, потому что кони менее выносливы.
И не было у Шаламова славы, поклонниц, и «Юности», и «Нового мира». Твардовский нашел его рассказы слишком кошмарными и без всякой цензуры сам отказался их печатать. Не было дома и хлеба, и жизнь писателя окончилась в жалких условиях советского богоугодного заведения для инвалидов.
Но стихи и рассказы Шаламова — пример не трусливого соглашательства, а бескомпромиссного вызова. Он успел написать о долге отстаивающей свободу интеллигенции, сравнив ее борьбу с нерестом лосося: «И мимо трупов в русло плывут живых ряды, на нерест судеб русских, на зов судьбы-беды». Он успел написать и о протопопе Аввакуме: «Наш спор — не духовный о возрасте книг. Наш спор — не церковный о пользе вериг. Наш спор — о свободе, о праве дышать, о воле Господней вязать и решать».
Свой побег Варлам Шаламов совершил и свой выстрел в сторону конвоя сделал.
Опубликовано в «The New Times» № 21 (249) от 18 июня 2012 года
Отмечая преклонением колен очередную дату нашего Вергилия, экскурсовода по самому страшному острову Архипелага ГУЛАГ — Колыме, не забудьте, что если Освенцим был адом Европы, то Колыма, бесспорно, могла считаться адом Евразии. Варлам Тихонович Шаламов, поэт, подпольщик, писатель, родился 105 лет назад, 18 июня 1907 года, чтобы провести нас по ледяным кругам этой бездны. Слишком поздно наивный студент-троцкист понял, что Колыма — это и есть завещание Ленина, которое он тщетно пытался распространять. На Колыме не было шансов уцелеть, но свершилось чудо: пыточные камеры золотых забоев и ужас Эльгена дошли до наших дней и до наших содрогнувшихся душ благодаря трем выжившим очевидцам, жертвам, свидетелям обвинения: Варламу Шаламову, автору «Колымских рассказов», Евгении Гинзбург с ее «Крутым маршрутом» и автору «Барельефа на скале» Андрею Алдану-Семенову.
Творчество Варлама Шаламова куда мрачнее рассказов и повестей Солженицына, и никаких спасительных «шарашек» у него в лагерях не было. Его блатные — это стадо зверей. Спасли его только фельдшерские курсы. Иван Денисович у Солженицына остался человеком, а вот на Колыме человеком можно было остаться только ценой жизни. Голод и стужа лишают зэка бессмертной души. Благородство, достоинство, дружба, любовь — все выжигается страданием. Остается только злоба. Зная этот финал, любимый герой Шаламова, майор Пугачев, ищет товарищей для побега, бежит, восстает, принимает бой и смерть, пока они еще люди, пока не потеряли силы, пока не превратились в съеденных голодом доходяг. И только в конце своего окровавленного пути честный фронтовик, герой, организатор побега из немецкого концлагеря майор Пугачев понимает, что его война продолжилась на Колыме, что между шарфюрерами немецкого шталага и вертухаями колымского лагеря нет никакой разницы, и те и другие — враги, что предложение Власова, сделанное майору его товарищем, надо было серьезно рассмотреть.
Вот голодные зэка Шаламова роются в поселковой помойке, жадно хватая очистки овощей, мерзлый ком котлет, рваные носки, и находят детскую тетрадь с рисунками, где вместо елок — колючка, вместо Серого Волка — лагерная овчарка, а у Ивана Царевича — тулуп вертухая, автомат и красная звезда. Вот голодный зэка Васька, не получивший от начальства платы за доставленные к дому дрова, крадет в кладовке мороженого поросенка и, пока ломают дверь в клубе, где он заперся, успевает сглодать половину мороженой тушки. Вот обессилевший студент-лагерник выполняет норму на 25%, за это полагается расстрел под рев тракторов за конебазой, и перед гибелью он жалеет лишь о том, что напрасно надрывался на работе этот последний день. Кони дохнут раньше людей, потому что кони менее выносливы.
Слишком поздно наивный студент-троцкист понял, что Колыма — это и есть завещание Ленина, которое он тщетно пытался распространять
И не было у Шаламова славы, поклонниц, и «Юности», и «Нового мира». Твардовский нашел его рассказы слишком кошмарными и без всякой цензуры сам отказался их печатать. Не было дома и хлеба, и жизнь писателя окончилась в жалких условиях советского богоугодного заведения для инвалидов.
Но стихи и рассказы Шаламова — пример не трусливого соглашательства, а бескомпромиссного вызова. Он успел написать о долге отстаивающей свободу интеллигенции, сравнив ее борьбу с нерестом лосося: «И мимо трупов в русло плывут живых ряды, на нерест судеб русских, на зов судьбы-беды». Он успел написать и о протопопе Аввакуме: «Наш спор — не духовный о возрасте книг. Наш спор — не церковный о пользе вериг. Наш спор — о свободе, о праве дышать, о воле Господней вязать и решать».
Свой побег Варлам Шаламов совершил и свой выстрел в сторону конвоя сделал.
Комментариев нет:
Отправить комментарий