Донос на прокурора, не любившего доносы

Александр Пилипчук
Опубликовано на сайте ПРАВО.ru 26 августа 2014 года
 

Прокурор Ленинградского военного округа Николай Кузнецов пришелся не ко двору в репрессивной советской системе – слишком часто протестовал против незаконных арестов и методов допросов в НКВД. Начальство пеняло ему на "слабый рост показателей в борьбе с врагами народа" и "притуплении классовой бдительности", и в итоге, не без доноса, как водилось, он оказался под судом за "участие в контрреволюционной террористической шпионской организации". Но в итоге на свободу он вышел через три неполных года, а реабилитирован был еще при Сталине.

На пост военного прокурора ЛенВО Кузнецов был перемещен в 1928 году, после недолгой службы председателем трибунала округа. Исследователи отмечают, что это назначение состоялось несмотря на то, что незадолго до этого Кузнецов был отстранен от должности замначальника политуправления Белорусского военного округа как участник "белорусско-толмачевской армейской оппозиции".

Оппозиция эта проявила себя в том, что в декабре 1927 года группа преподавателей и слушателей курсов высшего политсостава Военно-политической академии им. Толмачева направила в политуправление РККА письмо, в котором выражалась озабоченность по поводу принижения командным звеном значения партийно-политической работы в войсках, служебных трений между командирами и политработниками, обострившихся после перехода армии к единоначалию. Позиция академии была поддержана на совещании высшего политсостава Белорусского военного округа, созванного начальником политуправления округа Михаилом Ландой. Дискуссии о сути единоначалия прошли и в ряде других округов. С подачи Реввоенсовета и политуправления Красной Армии они были расценены в ЦК ВКП(б) как попытка подрыва единоначалия. В результате Ланда и Кузнецов лишились своих постов, но отделались выговорами. После чего Ланду отправили руководить Главной военной прокуратурой, а Кузнецова – трибуналом ЛенВО.

Но, как оказалось, карательные органы не похоронили в архивах материалы на организаторов и активных участников дискуссии. В 1938 году они были извлечены на свет: под следствием оказались сотни армейских партполитработников, 187 из них были уволены из армии, около 130 – репрессированы. В числе расстрелянных оказался и Ланда. А вот Кузнецова волна репрессий по этому делу обошла стороной, но в Ленинградском управлении НКВД о причастности диввоенюриста (соответствует званию генерал-лейтенанта) Кузнецова к событиям 11-летней давности не забывали. А именно с этим ведомством у военного прокурора округа отношения не сложились с самого начала.

"Люди брались под арест прямо-таки полками.…"

Одной из задач окружных военных прокуратур был надзор за исполнением законов в деятельности особых отделов – военных контрразведчиков, входящих организационно в состав НКВД. Особисты были наделены чрезвычайными полномочиями, и прокурорский надзор многие из них воспринимал как посягательство на свой авторитет. Конфликты между Кузнецовым и чекистами стали возникать после того, как прокурор несколько раз отказал им в выдаче санкции на арест подозреваемых в совершении воинских и контрреволюционных преступлений. Вновь назначенный глава надзорного органа округа мотивировал это слабой доказательной базой, собранной контрразведчиками, а также фактами, свидетельствующими о фальсификации следственных материалов. При этом Кузнецов чувствовал поддержку главы ГВП Ланды, а затем сменившего его Сергея Орловского, которого он считал своим наставником в вопросах организации работы прокуратуры, сути и смысла деятельности надзорного органа.

Орловский заметно отличался от подавляющего большинства военных юристов того времени тем, что имел за спиной университетское юридическое образование. С приходом в ГВП в 1930 году он начал выстраивать эффективную систему прокурорского надзора за расследованием и рассмотрением военными трибуналами уголовных дел, возбужденных сотрудниками особых отделов. Орловский требовал от подчиненных по каждому из них составлять заключения об обоснованности и доказанности обвинений, а копии заключений направлять в ГВП.

О бескомпромиссном отношении к проявлениям произвола в деятельности НКВД свидетельствует, в частности, его инспекционная поездка в 1934 году в советские республики Средней Азии, где особые отделы проявляли особую активность в поисках "антисоветских элементов". Сразу же после возвращения в Москву Орловский представил наркому обороны Клименту Ворошилову докладную, в которой писал: "Люди брались под арест прямо-таки полками… Нельзя так работать – когда сначала арестовывают, а затем разбираются, кто из них действительно преступник…" Обстоятельный доклад с предложением усилить прокурорский контроль за карательной практикой органов был направлен и в Совет народных комиссаров (правительство СССР до 1946 года). В нем Орловский указывал на массовые случаи "заведения уголовных дел на основании лишь агентурных данных и доносов" и привел список дел, которые, по его убеждению, следовало прекратить. Всего по ним проходило около 1000 человек.

Однако реакции наркома и правительства Орловский не дождался. 1 декабря 1934 года в Смольном был убит глава ленинградской областной партийной организации Сергей Киров. В тот же день было опубликовано официальное сообщение об этом теракте, в котором говорилось о необходимости "окончательного искоренения всех врагов рабочего класса", а ЦИК и СНК незамедлительно приняли постановление "О внесении изменений в действующие уголовно-процессуальные кодексы союзных республик". Согласно документу, на следствие по делам о террористических организациях и террористических актах против работников советской власти отводилось не более 10 дней, обвинительное заключение должно было вручаться обвиняемым за 24 часа до рассмотрения дела в суде без участия сторон, кассационного обжалования приговоров, а также ходатайств о помиловании не допускалось, а приговор к высшей мере наказания надлежало приводить в исполнение немедленно.

Орловский критически воспринял упрощенную процедуру судопроизводства и поделился своими размышлениями об опасности такой практики в разговоре с непосредственным начальником – прокурором Союза ССР Андреем Вышинским. Вскоре после этого тот настоятельно порекомендовал Орловскому взять отпуск для отдыха и лечения в Германии. А сразу после прибытия в Германию в марте 1935 года 44-летний прокурор, ранее ничем серьезно не болевший, скоропостижно скончался. Документов, которые могли бы объективно указать на причину смерти Орловского, не сохранилось. Некоторые исследователи предполагают, что от прямых репрессий Орловского спасала личная дружба с Ворошиловым, завязавшаяся в годы Гражданской войны, поэтому от независимого и образованного юриста спецслужба избавилась тайно.

"Так было, так и будет"

В недрах Ленинградского управления НКВД росло недовольство и "неуправляемым" окружным прокурором. Чашу терпения особистов переполнило представление Кузнецова на имя начальника управления Леонида Заковского [настоящее имя Генрих Эрнестович Штубис. – "Право.Ru"]. Прокурор проанализировал целый ряд уголовных дел, расследованных с нарушениями законности, и потребовал наказать виновных в этом. Однако Заковский, который после убийства Кирова получил лично от Иосифа Сталина карт-бланш на "искоренение всех врагов рабочего класса" в Ленинграде, не собирался ничего менять в стиле работы своих подчиненных. Он даже не удостоил прокурора ответом, а на его представлении (сохранилось в архиве) написал: "Так было, так и будет".

О фактах фальсификации следственных материалов, незаконных арестах и методах ведения допроса, провокационных действиях в отношении подследственных (например, к арестованному по подозрению в шпионаже, пожелавшему исповедаться, в камеру пришел чекист, переодетый в одежду священника) Кузнецов докладывал по инстанции своему прямому начальнику – Главному военному прокурору Науму Розовскому, сменившему Орловского. Но и здесь поддержки не нашел. Более того, Розовский выговаривал подчиненному за "слабый рост показателей в борьбе с врагами народа", "притупление классовой бдительности", а заодно пенял ему за "неумение ладить с органами". Отношения между ними окончательно испортились после того, как на одном из оперативных совещаний прокуроров армии и флота в Москве Кузнецов во всеуслышание заявил, что в конфликтах между военными прокуратурами и НКВД Розовский "недостаточно поддерживает решения военных прокуратур на местах".

Донос оказался кстати

Судьба Кузнецова была предрешена. Формальным поводом для его ареста стал рапорт Главному военному прокурору Розовскому от помощника военного прокурора Забайкальского округа Бескоровайного. Вот его текст: "Будучи на отдыхе в г. Сочи в ноябре месяце 36 г., я встретил командира 33-й пулеметно-стрелковой бригады полковника Залкинда… При разговоре он сообщил, что, будучи в гостях на квартире у комдива Бакши, который проживает в одном доме с Кузнецовым, он… увидел, что к дому подъехала машина, из которой вышел Тухачевский и направился на квартиру к Кузнецову, где Тухачевского встретила жена Кузнецова".

Донос оказался кстати. Летом 1937 года в Москве закончился главный процесс по делу "участников военно-фашистского заговора в РККА". Маршал Михаил Тухачевский и группа высших военных чинов в ранге командующих и заместителей командующих военными округами, а также руководители политуправления Красной Армии и Военной академии им. Фрунзе обвинялись в передаче в 1932–1935 годах представителям германского Генштаба секретных сведений военного характера, разработке оперативного плана поражения Красной Армии в случае войны с Германией, подготовке террористических актов против членов Политбюро ЦК ВКП(б) и советского правительства, подготовке к вооруженному захвата Кремля и аресту руководителей ЦК ВКП(б) и советского правительства. Специальное судебное присутствие Верховного Суда СССР приговорило Тухачевского и его семерых "подельников" к расстрелу.

"Не знаю отношений между Тухачевским и Кузнецовым, но исходя из того, что Тухачевский оказался врагом народа, расстрелян по приговору Верховного суда СССР, поэтому считаю, что об изложенном необходимо донести до сведения Главной военной прокуратуры", – писал Бескоровайный. В результате Кузнецов был арестован по санкции генпрокурора Вышинского 4 августа 1937 года. Его обвинили в том, что он "с 1935 года состоял в контрреволюционной террористической шпионской организации, по заданиям врагов народа Тухачевского и Эйдемана [Роберт Эйдеман, комкор, председатель Центрального совета Осоавиахима, один из осужденных по делу о "военно-фашистском заговоре в РККА". – "Право.Ru"] проводил контрреволюционную деятельность среди работников штаба Ленинградского военного округа. Резко критиковал руководство ВКП(б), в особенности тов. Сталина и Ворошилова". В уголовном деле Кузнецова, несмотря на то что его допросы велись в течение полугода, отсутствуют признательные показания обвиняемого. Суд над ним состоялся 27 февраля 1938 года. Военная коллегия ВС СССР приговорила Кузнецова к 15 годам лишения свободы. Такая "мягкая" мера наказания, по сохранившемуся свидетельству бывшего сотрудника управления НКВД Крысина, вызвала протест ленинградского УНКВД, где не сомневались, что он будет расстрелян.

Однако осужденный экс-прокурор провел в заключении меньше трех лет. В 1938 году главного ленинградского чекиста Заковского сначала перевели на пост заместителя наркома внутренних дел и одновременно руководителя московского УНКВД, а потом арестовали по обвинению в "создании латышской контрреволюционной организации в НКВД, а также шпионаже в пользу Германии, Польши, Англии" [расстрелян 29 августа 1938 года, после смерти Сталина реабилитирован не был. – "Право.Ru"]. Целый ряд его сотрудников также были арестованы и осуждены к высшей мере наказания за незаконные аресты и методы следствия, а также фальсификацию уголовных дел. Среди них оказались несколько человек, принимавших участие в том числе и в фабрикации дела Кузнецова, о чем они дали на допросах признательные показания. На этом основании военный прокурор войск НКВД Ленинградского пограничного округа Эренбург (имя в источниках не указано) решил на свой страх и риск направить новому прокурору СССР Михаилу Панкратьеву (сменил Вышинского в мае 1939 года. – "Право.Ru] докладную записку о том, что "прямым мотивом ареста Кузнецова послужило недовольство руководства УНКВД тем, что он отказывал в санкции на арест некоторых лиц по справкам УНКВД, мотивируя свой отказ отсутствием достаточных оснований для ареста. И без заявления сотрудников [Ленинградского УНКВД] о фальсификации дела на Кузнецова по самим материалам можно увидеть неполноценность доказательств, уличающих Кузнецова…"

После изучения уголовного дела Кузнецова Прокуратура СССР вынесла протест на незаконный приговор, а Пленум Верховного суда 30 декабря 1939 года реабилитировал Кузнецова за отсутствием в его действиях состава преступления. Он вышел на свободу 2 февраля 1940 года, а 10 января 1941 года 56-летнего Кузнецова не стало. В 1972 году Ленинградский горисполком принял постановление об увековечении памяти Кузнецова, была разыскана его могила и установлено надгробие.

При подготовке публикации использованы материалы книги "Досье на маршала", написанной замминистра юстиции – начальником управления военных судов генерал-полковником юстиции Анатолием Мурановым и начальником отдела судебной практики и статистики управления военных судов Минюста полковником юстиции Вячеславом Звягинцевым (Муранов А., Звягинцев В. Досье на маршала. Из истории закрытых судебных процессов. М.: Андреевский Флаг, 1996. 272 с. (серия "Тайны минувшего")).

«Наследник из Калькутты»

Анатолий Попов
Опубликовано на сайте газеты "Красное Знамя" 17 августа 2014 года

Лучший в мире детский детектив был написан в ГУЛАГовских застенках.

На зоне его именовали «батя-романист».
Фото сайта samlib.ru

Для автора этого романа Роберта Александровича Штильмарка наша республика стала первым этапом в его многолетней ГУЛАГовской эпопее. Родился Штильмарк в 1909 году. В 1929-м закончил Высший литературно-художественный институт имени Брюсова. Журналист газеты «Известия», затем редактор в журналах «Иностранная литература» и «Молодая гвардия». В 1932 году опубликовал книгу очерков «Осушение моря»…

Участник войны. Ранение под Ленинградом повлекло его отзыв с фронта. Он преподаёт сначала в Ташкентском пехотном училище, затем в Москве, на Высших командных курсах РККА.

Казалось бы, всё в жизни удаётся: женитьба, рождение в 1931 году сына Феликса, будущего доктора биологических наук, историка, философа… Но в начале апреля 1945 года следует арест: «вина» подведена к самой популярной политической статье 58-10, мол, не одобрял переименования старых городов, возмущался сносом Сухаревой башни и Красных ворот да ещё хвалил американские машины… Следствие, приговорён Особым Совещанием при НКВД СССР к 10 годам лагерей…

От Абези и далее

Срок его начался в Абези (Интинский район). Через три года последовал перевод в Салехард, где разворачивалась подготовка к великой сталинской стройке: начиналась прокладка железной дороги Салехард – Игарка. В Салехарде работается сравнительно легко, ибо он причислен к тамошнему лагерному театру. Но вот театр расформировывают, и этап следует дальше, уже на прокладку железной дороги Игарка – Норильск.
Здесь нет театра, но приключений тоже хватает. Зека Штильмарка доставляют на штрафную колонну № 33, где и началась та почти детективная история, которая впоследствии прославила Роберта Александровича Штильмарка как автора лучшего в мире детского детектива.

Коротко суть в следующем. На этой штрафной колонне правил бал нарядчик В.Василевский, которого сын Штильмарка Феликс именовал «дядей Васей». Этот дядя Вася отбывал уже третий уголовный срок, и сидеть ему предстояло аж 12 лет. Был он хваткий, но малограмотный. Тем не менее втемяшилось ему (наслушался на зоне залихватских баек) написать такой роман, который нужно будет послать в подарок товарищу Сталину (вождь ведь любит читать – об этом нарядчик наслышан). Разумеется, благодарный читатель товарищ Сталин немедленно освободит из заключения талантливого писателя. Такова была задумка, нарядчик уже делал заготовки, уже отыскал более грамотного, чем он сам, зека для «редактирования» будущего романа… Сколько-то времени «редактор» пыхтел над черновиками мечтательного нарядчика, но затем взмолился: «Не хватает у меня знаний на такую работу! Мне бы кайло…»

На охотника и зверь бежит

И тут прибывает этап, в формуляре одного из зеков значится магическое слово «писатель». Далее следует предоставить слово самому Штильмарку, который в 1980-е годы обратился к воспоминаниям о своей жизни и в главе «Господин из Бенгалии» (так первоначально назывался будущий роман «Наследник из Калькутты») этой огромной рукописи описал все зигзаги судьбы во время написания романа.

Итак, 12 мая 1950 года состоялась первая встреча зека Штильмарка с нарядчиком Василевским (в воспоминаниях Штильмарк выводит и себя, и нарядчика под другими фамилиями, все тексты, взятые далее в кавычки, являются цитатами из этой главы).

«…перед свежесрубленной вахтой этой штрафной колонны произошла у него встреча с человеком, сыгравшим своеобразную роль в… судьбе. Произошла эта встреча… в тайге, окружающей будущую штрафную колонну, прославившуюся впоследствии своим произволом и дикостями. Нарядчиком этой колонны, а фактически её единоличным главою, «королём» и управителем был… з/к Василевский».

Нарядчик снимает зека Штильмарка с этапа и оставляет в своей штрафной колонне. Попытка заключённого сопротивляться пресекается деловито-категорически, но с разъяснениями: мол, «ваше назначение по селектору уже переиграл».

«Командир вохры шепнул Роберту доверительно:
– Видели вы нашего нарядчика? Он – член Союза писателей и вроде чегой-то пишет. Он вас устроит на хорошую работу, не бойтесь! А я окажу содействие!»

В подарок Сталину

Затем уже бывалые зеки просветили Штильмарка насчёт члена Союза писателей Василевского, и Роберт Александрович для себя отметил: «В лагерях доводилось ему видеть матёрых акул, гулаговских волков, гибнувших писателей, но безграмотный мужик-нарядчик, «хиляющий за писателя», – такой персонаж встречался Роберту впервые!»

И снова дата в воспоминаниях Штильмарка: 14 мая 1950 года – в этот день состоялась посвящение зека Штильмарка в замысел «романиста»-нарядчика Василевского:

«Но если я напишу исторический роман… какой же прок для вас? Понимаю… Значит, роман должен носить ваше имя? Вы хотели бы опубликовать его в печати?
– Ну коли удастся, конечно, хочу. Только это дело далёкое. А покамест я его товарищу Сталину в подарок послать хочу.
– Гм! Но почему же роман не на современную тему? Почему не о строителях, не о подвигах наших людей?
– Ни-ни-ни! Ни в коем разе! Тут можно так погореть, что потом не откашляться! Писать только про старину! Не ближе, как лет за сто пятьдесят. Иначе опер привяжется – пропадёшь! Главное же дело – Сталин исторические романы любит. Это я точно знаю от верных людей. Мы с вами где находимся? Недалеко от Курейки? А в Курейке он сам срок отбывал. Неужели не усекаете? Ежели он получит интересный роман из-под Курейки, разве он не обратит внимания? Подумайте, какая мысль! Понятно?»

Только сочинять!

Затем идут уточнения проекта, обговариваются сроки и условия работы. Здесь нарядчиком уже всё продумано:

«Вот мои условия: как начнёте – будете свободны от общих работ, получите лёгкую работу, она оставит вам много времени для писания. Если дело пойдёт на лад – гарантирую вам через два месяца пропуск для бесконвойного хождения, чтобы жить вам за зоной, одному, в тайге – и только писать! Питанием, одеждой, куревом, светом я вас обеспечу. Будете получать малые зачёты, четверть дня за день. Значит, четыре дня отсидите, а будет считаться, что вы пять отбыли. Только условие: на глаза начальству не лезть, держать дело в тайне и работать с полной отдачей… Что же касаемо до того, о чём писать, то вот тебе моё большое желание… Слушай, батя, первое желание я тебе уже говорил: чтобы лет эдак сто или двести назад всё дело происходило. К тому же прошу тебя, чтобы было оно не в России! И чтобы было страшно и трогательно, понял?..»

В какой-то мере Штильмарк всей своей прошлой жизнью был подготовлен к написанию романа. В школе он слыл признанным рассказчиком вымышленных им же приключенческих новелл, причём столь успешно их рассказывал, что некая датская писательница (Карин Михаэлис) «в её московские дни 1934 года прочила ему богатство, если он, мол, возьмётся «крутить сюжеты» для авантюрных романов, ставила ему в пример Агату Кристи».

Штильмарк дал согласие на такую работу. Хотя сам даже не представлял, с чего начинать. У него в арсенале будут только память, талант и усидчивость – никаких справочных материалов, никаких географических карт: всё из памяти, из фантазии. Штильмарк обдумывает сюжет, натыкается на нехватку знаний… «Господи! Так в какой же век отнести этот лагерный роман?»

Франция, XVII век, Людовик… смутно с историей… Италия, Испания – тоже темновато… Америка – вот золотое дно! Индейцы, война за независимость… Кладезь, а не век! Сколько знакомых событий! Роберт мысленно уже набросал предисловие… За ним – первые абзацы романа. Как будто получается! Чёрт возьми, ведь должно здорово получиться!»

Дело пошло споро

И уже утром 16 мая 1950 года «батя-романист», как теперь его именовали на зоне, шагал к бане, только что получившей и крышу, и печь, и стёкла в крошечных оконцах. Проинструктированный банщик радостно «просветил» Штильмарка:

«…вот тут уголок тёплый, на манер стенного шкафа, вот столик вам приспособлен, вот чернилка из электроизолятора, вот ручка с пёрышком, только уж, извините, пёрышко к ручке ниткой привязано, а вот ваш завтрак. И, главное, тетрадочка. Как испишете, так дядя Вася другую даст. Только темно в шкафу будет, уж не взыщите: придётся коптилку жечь, зато никто и не приметит. Если надзор заглянет – сюда нырните, в закуточек, а бумажки мы тут же сховаем. Так вот дело по первости и пойдёт. Потом на чердаке поместим, там простору будет больше…»

И был начат роман «Господин из Бенгалии». Дело пошло споро: то ли сам автор соскучился по творческой работе, то ли уже всё было выстроено в мозгу, но уже «через неделю автор стал различать, пока ещё, разумеется, неясно, всю просторную «даль романа».

Знакомясь с отрывками будущего романа, Василевский был в восторге. Должность для зека Штильмарка была сочинена при бане: «дезинфикатор вошебойки». Когда она сочинялась, зеков на зоне было ещё мало, но потом и Штильмарку пришлось приступать к непосредственным обязанностям, что очень не понравилось нарядчику, но мириться с этим ему пришлось. Зато условия труда в части творчества «бате-романисту» он стремился улучшать. И уже летом перенёс тайник на чердак бани: банный шум не мешал, и вообще ничто, что творилось на колонне, не мешало писать роман.

По высшему промыслу

Как и бывает в жизни, в тайне заточение Штильмарка сохранить полностью не удалось. Во время очередной поголовной инвентаризации, когда всех, буквально всех, зеков строили за зоной, один из вохровцев заметил в потолке бани люк: нашли стремянку, полезли, открыли: «И вот влезший в люк вохряк внезапно узрел Пимена-летописца перед тремя светильниками, озарявшими листы рукописи… Пимен оброс седой щетиной и взирал на пришельца недоумённо.

– Ты… чего здесь пишешь, а? – тон вопрошавшего был почти испуганным.

– «Капитанскую дочку»…

Его привели на вахту, к селектору. Вохровцы решили довести о своём открытии дежурному по управлению. И надо же было случиться, что этим дежурным оказался не кто иной, как Виктор Адольфович Шнейдер (давний знакомый Штильмарка).

– Вот тут, товарищ дежурный по управлению, на штрафной обнаружен заключённый. На чердаке сидел с бумагой и чернильницей при свете. Пишет он «Капитанскую дочку». Какие буду распоряжения?

– Как его фамилия?

– Штильмарк… Роберт Александрович.

– Так что он там пишет?

– «Капитанскую дочку», товарищ начальник.

– Вас понял. Ну что же, это хорошая вещь. Пусть пишет! У вас всё?

– Всё, товарищ начальник!..»

Жизнь не подскажет – сам не придумаешь. Поэтому Штильмарк записывает: «…такие обороты бывают в редчайшие моменты жизни и не обходятся без промысла Высшего».

Был ревнив к славе

Тот случай не имел продолжения. Штильмарк с беспокойством чувствовал, что очень уж широко он размахнулся – по графику не успевает. И стал писать по 20 часов в сутки.

«Бумагу для чистого экземпляра Василевский достал в управлении. Решено было каждую часть оформить в виде отдельного тома в соответствии с трёхчастным членением романа. Требовалось должным образом переплести и оформить все три тома. Помог в этом очередной этап заключённых из Прибалтики. С этим этапом прибыл молодой эстонец в красивой заграничной рубахе тёмно-синего шёлка. По мановению руки нарядчика рубаху с парня тут же «сблочили», пошла она на переплёты трёх томов (третий ещё только писался) и на обложку для папки с письмом товарищу Сталину. Такое письмо Роберт сочинил от лица «дяди Васи», как якобы автора сего исторического произведения».

На написание одной главы у Штильмарка уходила пара недель. Василевский, сам не разбираясь ни в чём литературном, проверял качество и занимательность написанного на «аристократии» штрафной колонны, куда входили главные воры, бригадиры, лучшие ударники, лепила, нормировщик – короче, элита в том местечковом понимании. Василевский был ревнив к славе, поэтому Штильмарк заранее просил приглашённую «элиту» нахваливать талант нарядчика, что вначале и звучало, но потом прорывалась в суждениях искренность, и слушатели обращались к непосредственному автору. В таких случая зек чувствовал уже на следующий день обиду работодателя: ухудшалось питание, исчезало курево…

Это игра в кошки-мышки

«Тем временем нашёлся и искусный переплётчик, создавший красивые обложки из картона и шёлка. Отыскался на зонах и настоящий мастер книжной миниатюры для заставок, буквиц, мелких иллюстраций, виньеток. То был осуждённый за подделку денег гравёр с двадцатилетним сроком. Он украсил книгу поистине художественными миниатюрами».

Труднее было с переписчиками, но и эта сторона вопроса решалась. К финишу работы над книгой вполне закономерно, учитывая то, где она писалась и по чьему заказу, беспокоить стал и вполне предсказуемый вопрос. Дело в том, что на зоне многие были не только наслышаны о создаваемом романе, но и читали или слышали отдельные его главы. Одним из таких читателей был капитан Михаил Ермилов, осуждённый после войны на 10 лет. Он-то и посоветовал Штильмарку оставить роман как бы недописанным:

«Василевский постарается непременно убрать вас, Роберт Александрович, как только вы поставите последнюю точку. Этот человек из грязной среды, завистливый, мстительный и едва ли вполне уравновешенный. Он побоится, что вы сможете помешать его спекуляциям с книгой. На вашем месте я перестал бы играть в кошки-мышки и убрался бы с этой колонны. Пусть роман останется недописанным – когда-нибудь вы к нему вернётесь».

Вскоре подозрения Михаила подтвердились.

Один из зеков рассказал Штильмарку, что Василевский заплатил вперёд одному из воров за то, что тот убьёт «батю-романиста», когда тот явится в зону, чтобы помыться в бане. Вор принял и заказ, и предоплату, которую в ту же ночь просадил в карты. Нужно было что-то решать и приговорённому. Выход нашли единственный и самый разумный. Один из друзей Штильмарка посоветовал Василевскому послать роман, первые два тома, как бы на литературную экспертизу. Такой эксперт был назван: прораб одной из колонн Алексей Иванов, который «знал толк в литературе, служил в институте истории материальной культуры и мог произнести дельный приговор всему начинанию с романом…».

Иванов давно слышал о затее Василевского и весело над нею потешался. Когда же стал читать роман, думая поострить, то понял, что книгу пишет настоящий писатель. Он прочёл за трое суток оба тома, требовал поскорее прислать ему последний и написал Василевскому письмо. Там говорилось примерно следующее:

«Я взял это сочинение, чтобы высмеять его. Прочитав, вижу, что у нас тут нет критиков для такой вещи. У неё будет большая судьба. Ни в коем случае не вздумай выступать единоличным автором романа – ты не сумеешь его защитить в случае вопросов. В качестве соавтора, может быть, проползёшь… Такое «экспертное» заключение сулило делу некий новый поворот».

За двумя подписями

И, действительно, уже в этот же день Василевский пришёл к Штильмарку с тетрадкой, в которой он выписал непонятные для него слова: «Растолкуй, что такой «палаццо»? Где у нас будет Барселоне? Кто такой Везувий?..» И предложил: «Давай мы с тобой его вместях подпишем…» А потом потребовал у вора назад свои 1700 рублей, которые тот истратил, дела не исполнил, а теперь в этом деле отпала необходимость. Собрался воровской сход, который постановил: «Василевскому долг не вертать. А за Костиком (вор, истративший деньги Василевского – А.П.) считать должок не Василевскому, а нам, обществу. Как у нас явится надобность кого пришить – пусть Костик и представит нам тело…»

Это и было принято. «Батя-романист» остался под охраной воровского закона».

Итак, книга написана. Получает название «Наследник из Калькутты». Три тома – сам роман, в четвёртом томе собраны карты, повествующие о тех событиях, которые воспроизведены на страницах книги.
Здесь следует дать слово автору, который как бы подводит итог работы над романом:

«В конечном итоге 15 июля 1951 года, т.е. через год и два месяца, трёхтомный роман был готов и получил название «Наследник из Калькутты». Я хохотал до слёз над этим титулом, но когда рукопись, идеально переписанная, была переплетена в три шёлковых переплёта, снабжена самодельной картой, виньетками, схемой морского боя, большими заставочными буквами и хорошо вычерченными титульными листами, всё это приобрело довольно импозантный вид. Книга отправлена в Москву, товарищу Сталину…

Пока посылка с книгой добиралась в Москву, Сталин скончался, не дождавшись подарка от нарядчика. Василевский приуныл, поняв, что «век свободы не видать», а Штильмарк написал письмо сыну Феликсу с просьбой отыскать рукопись в недрах ГУЛАГа и постараться забрать её оттуда.

Феликс Робертович добросовестно выполнил просьбу отца. Возвращая ему рукопись отца, благодарные читатели из ГУЛАГа просили передать благодарность от них автору и советовали беречь эту рукопись.
По совету кого-то из писателей Феликс Штильмарк напросился на приём к популярному писателю И.Ефремову, который ужаснулся, что после первого тома ему придётся читать ещё два. Однако уже через неделю позвонил

Ф. Штильмарку и срочно попросил принести все остальные тома. Дело в том, что первым воткнулся в первый том сын писателя, а этот том кончался, как говорится, на самом интересном – вот отсюда и срочность. Потом Ефремов взял на себя роль первого рецензента и рекомендовал роман «Детгизу». Затем было сразу два издания романа «Наследник из Калькутты» (1958 год) – в Москве и Иркутске.

Чего это стоило

Роберт Александрович Штильмарк был писателем огромного таланта. Он писал романы и биографические повести. К примеру, в издательстве «Молодая гвардия» изданы его книги об А.И.Герцене и А.Н.Островском. А его труды по архитектуре России!

В Национальной библиотеке Республики Коми я заглянул в каталог: аж восемь изданий «Наследника из Калькутты» (Владивосток, Москва, Махачкала – два издания подряд, Горький, Красноярск, Ленинград, Ташкент…). Роман переведён на 12 языков.

В 2001 году издано 4-томное собрание сочинений Р.А. Штильмарка, в котором первые два тома – это «Горсть света» – книга воспоминаний, а в двух других томах – «Наследник из Калькутты».

Черные страницы

Юрий Файнзильберг
Опубликовано на сайте газеты "Биробиджанская звезда" 06 августа 2014 года

В истории Еврейской автономии есть черные страницы. Мы их перелистнули, но помним. Вторая половина 30-х годов прошлого века - время трагедии для сотен тысяч советских людей, которые так и не поняли, за что их арестовали, посадили, расстреляли

Сталинские репрессии не обошли стороной и только что образованную Еврейскую автономную область. Они нанесли ей невосполнимый урон в экономике и национальной культуре.

В Хабаровском крае (область в те годы была в его составе) «врагов народа» расстреливали в основном в подвале «дома смерти» - так именовали тюрьму на улице Волочаевской в Хабаровске. Приговоры приводили в исполнение и в Биробиджане - на месте, где в настоящее время расположено здание элеватора. Здесь были расстреляны Павел Иванович Дядичкин – плотник Бираканской артели «1 Мая», Иосиф Хаймович Зар – фотограф из Биробиджана, Григорий Константинович Кириллов – рабочий Сутарского прииска, Сигизмунд Каземирович Каземирский – бухгалтер Евторга из областного центра, Леонид Яковлевич Кредович – капитан речных судов села Блюхерово и еще около 40 жителей автономии. Даже по нескольким названным фамилиям дальневосточников, которые попали под сфабрикованную уголовную 58-ю статью и были приговорены к высшей мере наказания, видно, что это были люди разные по национальному составу и по своей трудовой деятельности. Приговоры выносила так называемая «тройка». Вот как вспоминал о годах разгула сталинских репрессий Иосиф Моисеевич Баскин, занимавший должность заведующего переселенческим отделом в городе Биробиджане. «Шли процессы за процессами, о них писали газеты, трубили по радио. Но я все пытался убеждать себя, что лично меня это никак не касается. Просто идет обычная политическая схватка, арестовывают активных участников оппозиции, противников сталинской политики. Людей, прямо не замешанных в схватке, не трогают, они могут спокойно продолжать трудиться. Я был, наверное, наивным человеком, так размышляя. Однажды утром радио принесло весть об аресте Лаврентьева, Птухи, Крутова и других известных мне сотрудников крайкома ВКП(б).

О многих арестах я слышал, но чтобы такое могло произойти с самим Лаврентьевым – первым секретарем Далькрайкома ВКП(б), - никак не укладывалось в моем сознании. Эта весть потрясла меня. Я вдруг словно пробудился, понял, что пощады не будет никому. Мне было горько и обидно, что известный преданный идеям партии коммунист, руководитель края сидит в тюрьме».

Развязанный в области сталинский геноцид был непосредственно связан с приездом в Биробиджан наркома путей сообщения, члена Политбюро ЦК ВКП(б) Лазаря Кагановича. Визитеру было поручено убедиться, как в автономной области складываются дела в промышленности и сельском хозяйстве. Фантастические усилия, которые приложили в короткий период времени в развитие автономной области председатель облисполкома Иосиф Либерберг, избранный на эту должность в 1934 году на первом съезде Советов ЕАО, и первый секретарь обкома ВКП(б) Матвей Хавкин, никак не устраивали кремлевского гостя. Кагановичу явно не понравился пессимистический тон доклада, с которым выступил Иосиф Либерберг, и, в частности, то, как руководитель критиковал себя и вышестоящие краевые органы за низкие темпы капитального строительства. «Мы, - говорил Либерберг, – принимаем переселенцев на голом месте, не подготовив для них жилья. Жить в бараках и во времянках зимой невозможно. Люди уезжают обратно, откуда приехали». Затронул Либерберг и такой непростой вопрос, как быт людей. В областном центре отсутствовали водопровод и канализация. Не обошел председатель облисполкома молчанием и вопросы сельского хозяйства, заявив: «Мы погнались за количеством колхозов, не думая и практически не вкладывая средства для укрепления тех колхозов, которые уже организованы». Выступление председателя облисполкома нарком неоднократно прерывал грубыми репликами, а после завершения доклада бросил фразу: «Нам времени не дано». Этих слов тогда не понял никто, в том числе и те, к кому она относилась. Для Иосифа Либерберга эта реплика стала роковой. В конце лета 1936 года его срочно вызывают в Москву на совещание. Обратно в Биробиджан он уже не вернулся. Бывшего председателя облисполкома ЕАО арестовали и посадили в Шкирятовскую тюрьму – для «особо опасных преступников» из партийного и советского аппарата.

Список «разоблаченных врагов партии и народа» в автономии быстро пополнялся. В постановлении 2-й партийной конференции было записано все мыслимое и немыслимое о бывшем первом секретаре обкома. Здесь было собрано все: и «срыв планов переселения в область», и «бездушное отношение к приему и обустройству переселенцев», и «преступное отношение к организации и размещению переселенческих колхозов», из-за чего много переселенцев (до 70 процентов) уехало обратно из автономии. «По вине»-де только одного М.П.Хавкина были сорваны планируемые сроки промышленного и культурного строительства в области.

Сам Хавкин отсутствовал на конференции в связи с болезнью (язва желудка) и был направлен на курортное лечение в Москву. В Кремле у него состоялся жесткий разговор с секретарем ЦК партии Маленковым по вопросу отставки из-за болезни с поста первого секретаря обкома ВКП(б). Просьбу категорически отвергли. Причина отставки была явно в другом: анонимные письма, что поступили в ЦК ВКП(б) и НКВД на первого секретаря обкома. В июле 1937 года Матвея Хавкина арестовали в Москве. Это случилось поздно ночью. Напрасно он через Молотова добивался, чтобы его принял сам Сталин. Он ждал этой встречи, надеялся и не дождался. Хавкина при аресте даже не разоружили. Он мог воспользоваться оружием, подаренным ему в годы Гражданской войны, и застрелиться, но ветеран большевистской партии верил в справедливость, в то, что надуманные обвинения снимут, а его арест отменят. Этого не произошло.

Начались допросы, сопровождавшиеся зверскими пытками. Матвею Хавкину выбили зубы, повредили позвоночник, дважды пробили голову. Он не подписал никаких бумаг, в которых оговаривал бы себя, товарищей и друзей. Он с достоинством выдержал все пытки. Матвей Хавкин прошел через три военных суда, но так и не признал своей вины. Через 2,5 года он был осужден к 15 годам лишения свободы. Место заключения – Певек, Север (лагерь смертников). Там на тяжелых, вредных по условиям жизни рудниках больше года никто не выдерживал. Матвей Хавкин выдержал благодаря своему таланту и умению работать на швейной машинке - «обшивал» начальство лагеря. В сталинском гулаге Хавкин провел без малого 19 лет.  В январе 1956 года Военной коллегией Верховного суда СССР М.П.Хавкин был реабилитирован за отсутствием состава преступления. Так в документах писали о людях, без вины пострадавших в годы сталинских репрессий.

В 1938 году была арестована жена - верный и преданный друг Матвея Хавкина - София Хоновна Хавкина-Шифрина. До 1940 года она находилась под следствием. Обвиняли ее в том, что, когда нарком Каганович находился в 1936 году в Биробиджане, на ужине, данном в его честь в доме Хавкина, хозяйка, т.е. София Хоновна, «пыталась отравить» гостя из Москвы фаршированной рыбой. Решением известной «судебной тройки» она была приговорена к 15 годам лишения свободы. Дело по обвинению Софии Хоновны было пересмотрено только в 1956 году.

Трагическую участь первых руководителей автономии впоследствии разделили многие другие товарищи по совместной работе.

Менее полугода продержался на посту первого секретаря обкома ВКП(б) Арон Борисович Рыськин, сменивший в этой должности Матвея Хавкина. Рыськин с 1928 года находился на руководящей партийной работе. С 1934 года возглавлял горком ВКП(б) столицы Белоруссии Минска. В 1937 году Арона Рыськина неожиданно приглашают в Москву. После беседы у Сталина Рыськин меняет Белоруссию на Еврейскую автономию и в мае 1937 года приступает к новым обязанностям в качестве первого секретаря обкома ВКП(б). А в сентябре того же года за ним пришли… Через две недели Арона Рыськина не стало.

3 апреля 1938 года «Биробиджанская звезда» информировала читателей об очередной жертве сталинского геноцида: расстрелян бывший второй секретарь обкома Янкель Аронович Левин – один из старейших большевиков не только в ЕАО, но и в стране. Он лично знал Ленина, был участником Пражской конференции РСДРП в 1912 году. После того, как в сентябре 1937 года расстреляли Арона Рыськина, Левин стал исполнять его обязанности. Вот как его в своих воспоминаниях характеризует Иосиф Баскин:

- В период его работы в качестве первого секретаря обкома у нас возродились какие-то надежды. Его сообщение о ближайших планах строительства, приеме новых переселенцев, произнесенное уверенным тоном, внесло в наши души успокоение и оживление. Многим тогда казалось, что с приходом Левина уходит время арестов и страхов. Он восстановил между нами простые товарищеские отношения. В начале 1938 года Левина арестовали. Его расстреляли по приговору военной фемиды в г.Хабаровске вместе с комсомольским вожаком области Николаем Благим.

Обвинили Янкеля Левина в шпионаже в пользу Японии. Одновременно с ними настигла смерть и Дениса Афанасьевича Морозова – начальника стройконторы «Переселенстроя», члена президиума облисполкома. Причина гибели этого человека была в том, что Морозов имел неосторожность в своем выступлении на второй областной партийной конференции заявить: «Переселенстрой» построил очень мало, а то, что построено, никуда не годится. Мы строим домики, в которых жить нельзя. Выбираются такие места для новых сел и поселков, где нельзя строить».

Поплатился жизнью и председатель облпрофсоюза Павел Григорьевич Насановский, бросив в зал работающей второй областной партийной конференции реплику на критические замечания Сталина, сделанные на февральском пленуме ЦК ВКП(б) в адрес партийных организаций и их руководителей. Реплику Павла Насановского можно было понять двояко - то ли он серьезно сказал, то ли юморную фразу произнес: «Сталин оказался героем». Этих трех слов хватило, чтобы автора-«острослова» прямо с конференции отдали в руки «правосудия». В июне 1937 года Насановского приговорили к расстрелу и в тот же день приговор привели в исполнение.

Органы НКВД искали врагов и в среде высшего командного состава Красной Армии. В 1937 году арестовали командира дивизии, местом дислокации которой был г.Биробиджан, в районе сопки. Вильям Юрьевич Рохи, эстонец по национальности, толковый командир, замечательный, с большой буквы человек, изучил еврейский язык, причем так хорошо, что свободно общался с населением. Его судьбу решала пресловутая «тройка». Приговор был коротким – высшая мера наказания – расстрел.

В числе репрессированных на территории ЕАО оказались даже начальник особого отдела 34-й дивизии Николай Степанович Грузинский, командир Блюхеровского пограничного отряда Николай Борчанинов и другие видные командиры. Обвинив командный состав армии и флота в якобы существовавшем военно-фашистском заговоре, Сталин уничтожил элиту Вооруженных сил. Но сколько простых жителей Еврейской автономии, не занимавших высоких постов и должностей, подверглись кровавым репрессиям, подсчитать трудно.