Прошлое России и попытка самоидентификации

Алексей Миллер,
доктор исторических наук, главный научный сотрудник ИНИОН РАН
11 июня 2011 

Баталии в российском обществе по поводу политики памяти будут нарастать. Они могут стать важной идейной составляющей процесса переформатирования всего общественно-политического пространства. Правда, пока невозможно предсказать, какой «исторический миф» придет на смену тому, который является предметом полемики последние два десятилетия.

Полный вариант статьи готовится к печати в книге под редакцией А. Миллера и М. Липман «Историческая политика в XXI веке».

За двадцать пять лет, прошедших с начала перестройки, отношения между политикой и историей в России пережили несколько крутых поворотов. Очередной такой поворот, последствия которого пока неясны, начался на исходе первого десятилетия XXI века, в 2009–2010 годах. Пересмотру подверглись принципы российского варианта «исторической политики», то есть распространенного во многих посткоммунистических странах использования избирательно подобранных элементов из прошлого в конъюнктурных политических целях. Сами эти принципы, как казалось, сформировались в первой половине и середине 2000-х годов. Перемены дискурса в сфере исторических интерпретаций, возможно, связаны со вступлением России в эпоху более широкой социально-политической трансформации, в ходе которой на смену постсоветской повестке дня, в основном реставрационной после кардинального слома, будет приходить нечто другое.



От перестроечной экзальтации к безразличию 1990-х

Вряд ли в обозримом будущем общественное внимание к истории хотя бы приблизится в России к тому уровню, который был характерен для периода перестройки. Заполнение «белых пятен» о преступлениях коммунистического режима и прежде всего о сталинизме, перелицовка «Краткого курса истории ВКП(б)» с обратным знаком, публичное произнесение слов «империя» и «тоталитаризм», прежде запретных применительно к СССР, – все это имело ясное политическое значение. Даже идиоматический язык перестройки был в большой степени заимствован из репертуара историков – «выбор исторического пути», «историческая альтернатива» и т.д. Обостренный интерес публики распространялся на все «историческое». В целом это была весьма нездоровая ситуация с признаками экзальтации, когда спрос явно превышал качественное предложение.

В первой половине 1990-х гг., в период, окрашенный шоком от развала СССР и тяжкий для подавляющего большинства в материальном отношении, общественный интерес к истории заметно упал. В ходе так называемого суда над КПСС (1992 г.) стало особенно очевидно, что общество глубоко расколото в отношении собственного прошлого. Победа в Великой Отечественной войне оказалась практически единственным элементом коллективной памяти, вызывавшим в различных общественных группах пусть не общие, но хотя бы сопрягаемые эмоции. Политические лидеры чувствовали это и весьма ограниченно использовали отсылки к истории в своих ключевых публичных выступлениях. Борис Ельцин, оставаясь до конца президентства верным антикоммунистической риторике, уже не стремился добиться утверждения этой позиции как единственно легитимной. Во второй половине 1990-х гг. власти перестали активно эксплуатировать историю в политических целях, в основном оставив ее историкам.

Для профессионалов 1990-е и начало 2000-х гг. отнюдь не были потерянным временем, а были эпохой своего рода «архивной революции» – многие документы впервые стали доступны, значительная часть их была опубликована. Российские историки начали активно сотрудничать в изучении ХХ века с зарубежными, прежде всего американскими и западноевропейскими коллегами. В свет вышли десятки, если не сотни качественных книг, посвященных советскому периоду. Однако общественное внимание к ним было несравненно ниже, чем в перестроечную эпоху. В целом средства массовой информации не справились с задачей привлечения общественного внимания к новым историческим изысканиям, точнее, как правило, они и не ставили такую задачу.

В те годы были воздвигнуты сотни памятников и мемориалов жертвам репрессий, чаще всего на местах массовых казней и гулаговских лагерей. Но центрального места в сознании общества они не занимали, находясь на окраинах городов или вовсе в труднодоступных местах. Так и не возникло государственных ритуалов поминовения жертв советского режима, высшие чиновники в церемониях не участвовали. Преступный характер власти не был зафиксирован ни на юридическом, ни на политическом уровне.

В этот период в основном сформировался набор оценок истории ХХ века, который с заметными, но не принципиальными различиями отразился в целом ряде изданных тогда школьных учебников. Советский режим оценивался в них как тоталитарный, упоминались многие преступления, но это не должно было отменять достижений советского периода и героизма советских людей в труде и на фронте. Отчетливо прослеживается и национализация истории, которая в российском случае означала прежде всего выпадение информации о тех частях СССР, которые стали независимыми странами в 1991 году. Однако в отличие от бывших советских республик такая национализация не сопровождалась радикальным пересмотром пантеона выдающихся деятелей – происходило, скорее, постепенное добавление персонажей из «белого» лагеря, нередко сопровождавшееся физическим перемещением их останков в Россию. Попытки добавить в национальную «аллею славы» людей, сотрудничавших с гитлеровской Германией, не имели успеха. Однако на смену их огульной демонизации пришло «понимающее» обсуждение. Это принципиально отличало Россию от ее западных соседей, прежде всего прибалтийских республик и Украины, где героизация многих коллаборационистов как борцов за свободу против советской оккупации стала важным элементом нового исторического нарратива.

2003–2008: эскалация исторической политики

В начале первого президентского срока Владимир Путин использовал «примирительно-всеохватывающий» подход к истории при решении вопроса о законодательном оформлении государственных символов. Для утверждения триколора в 2000 г. он вступил в ситуативную коалицию с либеральными и демократическими силами, проигнорировав протесты коммунистов, а в 2001 г., наоборот, блокировался с коммунистами, добившись, вопреки протестам либералов, восстановления слегка перелицованного советского гимна. Казалось, главная идея состояла в принятии всего прошлого как «общего достояния».

Однако в реальности вместо синтеза получилась полная противоречий конструкция, которая держалась прежде всего на принципе умолчания о проблемах и ответственности. Попытки использовать какие-то события прошлого в качестве объединяющих символов оставались крайне неуклюжими, что особенно ярко проявилось в ситуации с введением в 2005 г. нового праздника национального единства. «Негативная» часть плана, то есть вытеснение из календаря неактуальной для властей годовщины Октябрьской революции, более или менее удалась, «позитивный» же смысл до сих пор не найден.

Активизация в начале ХХI века восточноевропейской исторической политики, главной мишенью которой была Россия, вызвала в Москве растущую обеспокоенность. Болезненными оказались международные скандалы, связанные с юбилеями Победы (особенно в 2005 г.), когда делегации ряда посткоммунистических государств отказывались приехать на празднование. И Россия начала готовить ответ. Первая реакция административной мысли была вполне традиционной – прикрутить гайки внутри страны, «дать отповедь клеветникам» за рубежом и создать для этого точно такие же структуры, с помощью которых они «клевещут».

Так, начались разговоры о том, что России нужен свой Институт национальной памяти по образцу подобных учреждений у соседей. Уже в 2003 г. Владимир Путин говорил на встрече с историками в Румянцевской библиотеке о том, что «сосредоточенность на негативе», оправданную при ломке прежней системы, следует заменить созидательным пафосом и воспитанием гордости за собственную историю, «необходимо снять всю шелуху и пену, которые за эти годы наслоились».

2003–2006 гг. можно определить как скрытую фазу разработки российской версии исторической политики. Вполне логично, что катализатором этого процесса стали конфликты со страной, где родился сам термин «историческая политика» – Польшей. Отношения с Варшавой, и так отягощенные сложным трагическим прошлым, еще больше испортились в 2004 г. из-за активного польского участия в украинской «оранжевой революции» и окончательно стали кризисными в 2005 г., когда президентом Польши был избран сторонник жесткой антироссийской линии Лех Качиньский. Москва практически свернула сотрудничество c Варшавой по катынскому делу, которое в обеих странах стало знаковым элементом исторической политики. В отношениях с Балтией и Украиной Москва предельно жестко реагировала на любые жесты, носившие антироссийский характер или даже только казавшиеся таковыми.

Уже в 2006 г. был создан авторский коллектив под руководством Александра Филиппова и Александра Данилова, которому было поручено подготовить принципиально новый набор школьных учебников отечественной истории. В 2007 г. в свет вышел первый продукт – пособие для учителей по новейшей истории России, вскоре появился учебник «История России, 1945–2007», а также методическое пособие по периоду 1900–1945 годов.

Краткое изложение самим Даниловым концепции учебника включало такие многозначительные утверждения: а) «сопротивление курсу Сталина на форсированную модернизацию и опасения лидера страны утратить контроль над ситуацией было главной причиной “большого террора”»; б) «организованного голода на селе в СССР не было»; в) «говоря о репрессированных, было бы правильно, если бы здесь появилась формула, в которую будут включены лишь осужденные к смертной казни и расстрелянные лица»; г) «относительно похода Красной Армии в сентябре 1939 г. следовало бы подчеркнуть, что речь шла о реальном освобождении тех территорий, которые отошли к Польше по Рижскому мирному договору 1920 г., т.е. было не чем иным, как освобождением части Отечества»; д) «не оправдывая убийства военнопленных в Катыни, следовало бы отметить, что со стороны Сталина расстрелы в Катыни – это был не просто вопрос политической целесообразности, но и ответ за гибель многих (десятков) тысяч красноармейцев в польском плену после войны 1920 года». Из цитированного видно, что многие тезисы (по 1939 г., Катыни, голоду) были инспирированы исторической политикой соседних стран и сформулированы в том же пропагандистском политико-историческом духе.

Методологической основой авторы провозглашали отказ от концепции тоталитаризма как ненаучного инструмента холодной войны и предлагали анализ советского периода с точки зрения теории модернизации. По сути, содержание учебника – это обращенный в прошлое дискурс современной правящей элиты. Он очень похож на послесталинский советский нарратив, если вычесть из него коммунистическую риторику. Перегибы и преступления были неизбежны во вражеском окружении и в условиях мобилизации, они искупаются успехами в модернизации, без которых была бы невозможна победа в Великой Отечественной войне.

Классическим атрибутом исторической политики стало использование административных рычагов для успешного «внедрения» учебника как «правильного». Не обошло Россию стороной и характерное для такого подхода стремление регулировать вопросы истории с помощью законодательства. Первым о необходимости принять закон, грозящий уголовным преследованием за «неправильные» высказывания об истории Второй мировой войны и роли в ней СССР, заговорил зимой 2009 г. министр по чрезвычайным ситуациям Сергей Шойгу, один из лидеров «Единой России». Вскоре в Думу были внесены два законопроекта, развивающих эти идеи.

В мае 2009 г. президент Дмитрий Медведев издал указ о создании при президенте Российской Федерации комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России. Это, вероятно, был апогей той версии исторической политики, которая набирала силу с 2003 года. Документ, с одной стороны, вызвал волну негативных откликов профессиональных историков и общественности, с другой, стал сигналом для агрессивной пропагандистской кампании его сторонников, демонстрировавших неприкрытую враждебность в отношении академического истеблишмента и вообще профессионалов исторической науки.

Вместо создания Института национальной памяти по украинскому или польскому образцу в России было выбрано технологически более эффективное решение: использовать ряд формально независимых общественных организаций, которым можно выдавать соответствующее задание и снабжать их теми архивными материалами, которые удобны заказчику. По сути, это была модификация хорошо известной технологии «слива» через прессу, когда «сливаемая» информация не обязательно неправда, но непременно предмет манипуляции. Исследования по истории становятся не научным занятием, а политтехнологическим подрядом, решения о финансировании и об оценке работы принимает власть, а не профессиональное сообщество.

Таким образом, все ключевые элементы исторической политики без труда обнаруживаются в российской практике первого десятилетия XXI века. Во-первых, попытка насаждения в школе единственного учебника истории, редактируемого из политического центра. Во-вторых, специальные политически ангажированные структуры, совмещающие задачу организации исследований с контролем за архивами и издательской деятельностью. В-третьих, попытка законодательного регулирования исторических интерпретаций. Наконец, типичные методы легитимации и идеологического обеспечения всех перечисленных выше практик.

Как и в большинстве соседних стран, острие исторической политики было направлено внутрь страны. При очевидной оригинальности ряда организационных решений, по духу и стилистике российская историческая политика вполне соответствовала уровню исторической политики у соседей. Это обещало негативные последствия для международных отношений России, которая реагировала именно так, как хотелось бы активистам антироссийской исторической политики в посткоммунистических государствах. Внутриполитическая атмосфера становилась поистине угнетающей.

2009–2011: противоречивые тенденции

Если Польша внесла свой весомый вклад в укоренение российской исторической политики, то и тенденции к противодействию ей тоже во многом связаны с польскими событиями. Осенью 2007 г. правительство возглавил политический противник братьев Качиньских лидер партии «Гражданская платформа» Дональд Туск. Вскоре начался весьма осторожный диалог Москвы с политическим лагерем Туска, в том числе и по вопросам истории. В июле 2008 г. ректор МГИМО академик Анатолий Торкунов, сопредседатель созданной незадолго до этого российско-польской комиссии по трудным вопросам, выступил в «Независимой газете» со статьей «О парадоксах и опасностях “исторической политики”». Это фактически было публичное выражение оппозиции линии Данилова–Филиппова.

Партнером Туска в настороженном и неуверенном политическом диалоге стал российский премьер Владимир Путин. 1 сентября 2009 г., в день 60-летия начала Второй мировой войны, Путин наряду с другими европейскими лидерами посетил Вестерплатте – символ сопротивления польской армии нацистскому вторжению. Для двусторонних отношений это событие имело особое значение, потому что дата 1 сентября прямо связана с пактом Молотова–Риббентропа и вторжением советских войск в Польшу 17 сентября 1939 года.

Накануне визита российские средства массовой информации провели полномасштабную артподготовку в духе исторической политики, вплоть до попыток доказать, что Польша сама виновата в развязывании Второй мировой войны. Разумеется, тема пакта Молотова–Риббентропа активно использовалась накануне юбилея событий и в исторической политике соседних с Россией стран.

На этом фоне неожиданно конструктивно прозвучала статья Путина под заголовком: «Страницы истории – повод для взаимных претензий или основа для примирения и партнерства?», опубликованная накануне визита в «Газете выборчей». В примирительном духе была выдержана и его речь на Вестерплатте, где премьер однозначно осудил советско-германский договор 1939 года. Российские противники исторической политики осторожно приветствовали выступление премьера, а ее явно разочарованные сторонники осудили речь как бессмысленную уступку полякам, которые якобы даже не в состоянии оценить такие жесты. Лагерь Качиньских также поспешил предпринять шаги, направленные на нагнетание ситуации и восстановление несколько разрядившейся атмосферы конфронтации. Все это ясно продемонстрировало, что сторонники конфликтной исторической политики в России и Польше на самом деле подыгрывают друг другу, используя агрессивные высказывания оппонентов для легитимации своей деятельности внутри каждой из стран.

События весны 2010 г. существенно повлияли на общую ситуацию. Совместная церемония премьеров России и Польши в память об убитых польских офицерах и случившаяся три дня спустя в Смоленске катастрофа самолета польского президента Леха Качиньского ускорили пересмотр Москвой линии на историческую политику. Российские власти достойно выдержали испытание трагедией, выбрав в качестве реакции ускорение движения навстречу Варшаве. Кремль в основном игнорировал многочисленные провокационные заявления части польской прессы об ответственности российской стороны за катастрофу и декларировал готовность к дальнейшим шагам для нормализации в вопросах болевых точек истории.

Туск и его союзники, в свою очередь, проявили стойкость в приверженности курсу на примирение с Россией, хотя им приходилось платить за это существенную политическую цену внутри страны. Ярослав Качиньский и его партия «Право и справедливость» (ПиС) сделали «предательство польского достоинства и польских интересов» едва ли не главным мотивом критики правительства. Очевидно, что тему «убийства» президента и ответственности России за «геноцид» ПиС сделает одной из центральных в избирательной кампании накануне выборов в Сейм и Сенат этой осенью, которая, по оценкам наблюдателей, превратится в битву не на жизнь, а на смерть. Понятие «геноцид», спорное применительно к Катыни даже с точки зрения многих польских историков, в очередной раз доказывает эффективность в качестве инструмента исторической политики – оно возбуждает такие эмоции, что любое рациональное обсуждение блокируется.

И в России, и в Польше (вероятно, это верно и для большинства других стран) есть устойчивые группы, ориентированные на примирение, и не менее сплоченные сообщества, стремящиеся к эскалации конфронтационных настроений. И те и другие пытаются привлечь на свою сторону большинство, которое не имеет четкой позиции. Успех тех, кто ориентирован на примирение, в очень большой степени зависит от готовности их партнеров по другую сторону границы игнорировать провокационные действия сторонников конфронтации. Показатель же успеха разрядки не в том, что провокации прекращаются, но в том, что они постепенно вытесняются на периферию информационного пространства и общественного сознания, перестают определять политическую повестку дня.

Выход из конфронтации на почве исторической политики – длительный, трудный процесс с неизбежными срывами, как, впрочем, и всякое выздоровление после тяжкого недуга. На ранних стадиях сторонники примирения нередко оказываются перед трудным выбором: как минимизировать ущерб от атак конкурентов, делающих ставку на конфронтационную историческую политику, не потеряв доверия иностранных партнеров. Поведение представителей «Гражданской платформы» в 2010–2011 гг. можно рассматривать как превосходный пример такого лавирования. В то же время важным фактором успеха курса на примирение оказывается довольно примитивная логика политической борьбы: раз вступив на этот курс, уже трудно с него свернуть, потому что это означало бы признание правоты политических противников. Поэтому, совершая разнообразные тактические маневры, сторонники примирения будут придерживаться его в стратегическом плане.

В 2010 г. существенно изменилась и российско-украинская ситуация. Президент Виктор Янукович и его команда стремились снять наиболее раздражавшие российскую сторону элементы исторической политики. Москва также демонстрировала готовность к разрядке. Хотя в отношениях с балтийскими республиками политического сближения не происходило, принцип «не нагнетать» распространили и на них, провокационные выступления со стороны соседей большинством СМИ теперь либо игнорировались, либо комментировались как не заслуживающие серьезной реакции. То же происходило и в отношениях с Молдовой, хотя там историческая политика резко интенсифицировалась в 2010 г. по мере обострения внутриполитического соперничества.

Внутри страны некоторые видные политические фигуры начали в 2010 г. выступать с заявлениями, которые резко контрастировали с исторической политикой властей в предыдущие годы. На фоне трагических событий в Смоленске президент и влиятельная часть истеблишмента сделали ставку на антисталинистские жесты и риторику. В общественной жизни также произошли события, которые свидетельствовали об изменении атмосферы. Александр Данилов не был избран директором Института российской истории РАН, а скандальное учебное пособие Александра Вдовина и Александра Барсенкова, одобренное Ученым советом исторического факультета МГУ, подверглось резкой публичной критике за «тенденциозные взгляды и интерпретацию истории в духе радикального национализма». Декан истфака Сергей Карпов был вынужден оправдываться. Эта история была, пожалуй, первым примером не оборонительной, но наступательной тактики противников прежней исторической политики.

Любопытна реакция публицистов того лагеря, который недавно активно поддерживал создание комиссии по борьбе с фальсификациями истории и требовал «разобраться с последователями доктора Геббельса» из числа российских историков. Теперь они писали о свободе научной интерпретации, а в менее официальных изданиях – об атаке на «русских ученых» со стороны «нерусской либеральной мафии». В любом случае для МГУ вообще и для исторического факультета и его декана Карпова в особенности этот скандал оказался связан с серьезными моральными и имиджевыми издержками. И это, пожалуй, главный урок, который, будем надеяться, заставит руководителей научных и учебных подразделений внимательнее следить за тем, что санкционируют к публикации их Ученые советы, руководствуясь либо наплевательским отношением к своим обязанностям, либо ложно понятой солидарностью с коллегами, либо симпатией к их постыдным текстам.

Сложно оценить роль различных факторов в переориентации риторики и, потенциально, политики власти, произошедшей в 2010 году. В области внешней политики российско-американская перезагрузка счастливо совпала с приходом к власти в Польше и Украине политических лидеров, настроенных на нормализацию отношений с Россией. В атмосфере снижения напряженности в отношениях России и Запада появился шанс отказаться от войн вокруг истории, и Москва воспользовалась им вместе с Киевом и Варшавой. Озабоченные улучшением образа России за границей, власти, наконец, обратили внимание на то, что попытки «нормализации» сталинизма воспринимаются внешнеполитическими партнерами как скандальные и с удовольствием используются антироссийски настроенными политиками и СМИ.

В этих условиях в начале 2011 г. произошли события, которые можно считать попыткой наладить сотрудничество между общественными силами, которые считают необходимым дать ясную негативную политическую и правовую оценку преступлениям коммунистического режима, и частью истеблишмента, готовой сделать эту тему элементом своей политики. Группа членов Совета при президенте РФ по развитию гражданского общества и правам человека во главе с Михаилом Федотовым и Сергеем Карагановым в сотрудничестве с обществом «Мемориал» разработала «Предложения об учреждении общенациональной государственно-общественной программы “Об увековечении памяти жертв тоталитарного режима и о национальном примирении”». Наряду с предложениями об увековечении памяти жертв репрессий (памятники, музеи, исследовательские центры, государственные памятные даты), проект предусматривал конкурс на разработку нового учебника истории, государственную поддержку академических исследований этой проблематики. Проект предусматривает важные политические и правовые шаги – юридическую оценку преступлений коммунистического режима, их политическое осуждение. Также предложено введение запрета для государственных чиновников на отрицание или оправдание преступлений.

Авторы старались вписать собственные антикоммунистические убеждения в политическую повестку дня президента, упоминая в преамбуле, среди прочего, задачи модернизации и вполне мифические тенденции консолидации стран СНГ. Довольно неуклюже написанная преамбула и ряд неряшливо сформулированных практических предложений сделали проект удобной мишенью критики его заведомых противников.

Кристаллизация позиций

На момент написания этой статьи дискуссия о проекте только разворачивается. Конструктивной критики пока немного, будущее документа неясно. Президент передал программу – ирония политики – председателю комиссии по фальсификациям истории Сергею Нарышкину, главе своей администрации, с поручением проанализировать «важные предложения». Однако кое-что уже можно утверждать. Проект зафиксировал переход публичной полемики об истории в новое качество – когда достаточно четко сформулированы и политически привязаны две противоположные позиции.

Одна состоит в том, что осуждение преступлений коммунистического режима должно быть сведено к минимуму. Во-первых, они не должны заслонять достижений, в число которых записывается, помимо Победы, индустриализация, космос, атом, ликвидация безграмотности и т.д. Во-вторых, признание коммунистических преступлений ослабит внешнеполитические позиции России и будет чревато выплатой непредсказуемо больших компенсаций жертвам режима и их потомкам. Наконец, осуществление программы несвоевременно, она расколет общество, приведет к «гражданской войне». За последним аргументом стоит убеждение, что почти через сто лет после революции и пятьдесят лет после смерти Сталина, обозначившей конец массовых репрессий, следует по-прежнему придерживаться тактики «вытесняющего забывания».

Конечно, этот лагерь весьма неоднороден – здесь и коммунисты, готовые ходить на демонстрации с портретом Сталина, и «государственники», которые не любят Сталина, но еще больше его критиков. Именно в этом русле развивалась историческая политика 2003–2009 годов. Она проходила под лозунгом борьбы с очернительством, стремилась, насколько возможно, преуменьшить масштаб репрессий (напомню предложение Данилова считать жертвами репрессий только расстрелянных) и релятивизировать их (по принципу «и другие не без греха»).

Во многом это была попытка реанимировать коммунистический дискурс о балансе достижений и негатива советского периода в его даже не хрущевской, а брежневской версии «культа личности», но без защиты коммунизма как идеологии. Эти тезисы могут найти отклик у фрустрированной части населения, которая нагружает в «Сталина», как в пустой контейнер, ностальгию по «великой державе», «дружбе народов», «социальной защищенности», недовольство реальным и вопиющим социальным неравенством, коррупцией госаппарата и другими пороками современной России.

Другая позиция состоит в том, что общество и политическая власть должны сделать осуждение преступлений коммунистического режима важной частью общественного дискурса о прошлом и одним из ключевых элементов политической легитимации власти. Память о преступлениях и их жертвах, если она не ограничивается идентификацией с жертвами, что есть самый простой и порой весьма опасный путь, а ставит вопрос об общенациональной ответственности за прошлые грехи, может послужить важным рычагом преобразования общественных отношений в целом.

Внутри страны в критике исторической политики с ее линией на «нормализацию» сталинизма традиционно наибольшую активность проявляли либеральные круги. Однако попытка противников курса на оздоровление исторической памяти представить его как заговор «либерастов» может быть удачным тактическим ходом, но заведомо искажает реальную картину. Сторонниками решительного политического осуждения коммунистических преступлений являются далеко не одни либералы, многие из которых действительно грешат «слепой оппозиционностью» государству как таковому.

Резко антикоммунистическая книга «История России. ХХ век» под редакцией Андрея Зубова, получившая широкий резонанс и ставшая бестселлером, написана с религиозных и отчасти консервативных, но не либеральных идеологических позиций. Весьма разнообразны политические убеждения авторов уже более чем 50 томов, вышедших в рамках научно-издательского проекта «История сталинизма», осуществляемого с 2008 г. издательством «РОССПЭН» совместно с Фондом Бориса Ельцина. Более 800 памятных мест (музеев, памятников, памятных досок и т.д.), созданных по всей России в память жертв политических репрессий в основном в результате местных инициатив, показывают, что тема близка отнюдь не только «либералам внутри Садового кольца».

Эта политика может опереться на достаточно широкую коалицию сил, далеких друг от друга по иным вопросам. Руководство РПЦ во главе с патриархом Кириллом неоднократно демонстрировало последовательную антисталинистскую и антикоммунистическую позицию. В дискуссии о проекте программы по увековечению памяти жертв тоталитарного режима РПЦ поддержала ее главную идею: дать политическую и правовую оценку преступлениям, совершенным большевистским режимом.

В истеблишменте оказалось немало людей со стойкими антикоммунистическими убеждениями. Но эти убеждения далеко не всегда совпадают с либеральными взглядами. Другие готовы поддержать такую политику из конъюнктурных соображений. В январе 2011 г. ряд деятелей «Единой России» выступил с не новой идеей захоронения Ленина. Партия в принципе готова солидаризироваться с антикоммунистической линией, если это принесет политические дивиденды.

В этой ситуации политика памяти может стать важным элементом общей повестки дня, в том числе важным отличительным элементом позиционирования президента Дмитрия Медведева, стремящегося вновь стать кандидатом от власти на этот пост и, главное, найти новые идеи для легитимации и трансформации существующего режима, идеология которого откровенно износилась. Осуждение внеправовых репрессий и классового террора большевиков хорошо резонирует с тематикой правового государства и демократизации, формирования политической нации, которую Медведев выдвигает в центр своей риторики.

Трудно предсказать, как эта дискуссия будет развиваться. Противники осуждения преступлений коммунизма мобилизовались для того, чтобы перевести полемику в русло привычной исторической политики – с персональными атаками на оппонентов, намеренным извращением их позиции, криками о национальной измене. Однако есть шанс, что профанировать дискуссию не удастся. Кажется, и среди сторонников, и среди противников антикоммунистической политики памяти есть достаточно людей, способных к диалогу по существу.

Конечно, бросается в глаза отсутствие в России той традиционной инфраструктуры публичной дискуссии, которую анализировал на примере Германии и Австрии Дэвид Арт. Он показал значение общенациональных печатных органов как площадок для конфронтации различных точек зрения и фиксирования подвижек общественного сознания по вопросам коллективной памяти и норм политически корректного высказывания. В России нет печатного органа, который мог бы сыграть роль такого модератора. Ее пытается взять на себя Интернет, где и разворачивается основное действие. В этом смысле дальнейшее протекание полемики о политике памяти представляет особый методологический интерес для исследователя, поскольку является, возможно, одним из первых примеров такого интернет-сфокусированного процесса.

Страна избежала пароксизма исторической политики, который казался неизбежным еще в 2009 году. Сегодня уже трудно представить, чтобы тенденция, апогеем которой были указ о комиссии по борьбе с фальсификациями и учебник Филиппова–Данилова, могла возобновиться с прежней силой, апломбом и уверенностью в успехе. В то же время очевидно, что баталии в обществе по поводу политики памяти будут продолжаться с нарастающей интенсивностью.

Возможно, они станут важной, если не определяющей идейной составляющей процесса переформатирования всего общественно-политического пространства. Оно, по сути, неизбежно спустя 20 лет после распада СССР и постепенного удаления из «оперативной» памяти все большей части населения связанного с ним эмоционально-образного ряда. Правда, пока невозможно предсказать, какого рода «исторический миф» придет на смену тому, который является предметом полемики последние два десятилетия.

Ссылка: Прошлое России и попытка самоидентификации - Россия в глобальной политике