Опубликовано на сайте Polit.UA 29 августа 2012
Мы публикуем выступление председателя правления Международного правозащитного общества "Мемориал" Арсения Рогинского в ходе дискуссии "Городская память", что состоялась 26 мая 2012 г. в Днепропетровске в рамках "Литературной экспедиции" и фестиваля "Литература. История. Политика".
Я буду говорить о городской памяти о терроре советской эпохи. Но вначале несколько замечаний чуть в сторону.
Советская власть, с ее стремлением ко всеобщей унификации, всегда с подозрением относилось к местной памяти. Вспомните уничтожение краеведения в 1929-1930 гг. Краеведение было едва ли не последней отдушиной для интеллигенции в 20-е годы. Также все 1920-е годы в некоторых местах продолжалось существование еще дореволюционных губернских архивных комиссий.
Кстати, вчера утром я поразился – на книжной полке в кафе, куда нас собрали на дискуссию, стояла совсем свежая книга, репринт какого-то из томов начала прошлого века местной ученой архивной комиссии. Я почувстствовал, что попал во что-то понятное и внятное.
К вопросу о соотношении краеведения и научного занятия. Это они сейчас довольно сильно разошлись, а в 20-е годы, когда одним из руководителей Центрального бюро краеведения в Ленинграде был вполне академический ученый Иван Михайлович Гревс, «большая история» и краеведение были куда больше связаны. А ближайшим сподвижником его был Николай Павлович Анциферов, создавший книгу «Душа Петербурга», которая, в смысле подходов, довольно сильно опередила эпоху, хотя он этого и не подозревал. Огромное значение для них обоих имели работы медиевистов-городоведов.
А потом, когда я жил в Ленинграде в 70-е годы, там краеведение было чуть ли не главной формой оппозиции власти. Краеведением взахлеб занимались и наши мамы, выходя на пенсию, и молодые люди. …Вот то, о чем здесь только что рассказывали про Киев – что есть люди, которые знают, кто жил когда в каком доме, про историю какого-то дома, какой-то улицы – всего этого в Ленинграде было в избытке. Это было нормой – много знать про свой город.
Мои коллеги в те годы работали какими-то младшими инженерами, учителями вечерних школ, лифтерами, кочегарами - но где они проводили свободное время? В Ленинграде ведь не было ярких диссидентских тусовок - это не Москва. В Ленинграде занимались историей города, сидели в архивах и библиотеках. И трехтомник о храмах Петербурга, замечательный, фундаментальный, подготовленный Кобаком и Антоновым и сейчас уж вышедший двумя изданиями – он был подготовлен в те годы. И многие другие ныне широко известные труды по Петербургу – тоже. Даже самиздат краеведческий был в 70-е годы. Противопоставление власти проходило у нас - по городу, через город. Напомню, с чего началась перестройка в Москве и во многих городах. Стали создаваться клубы «Перестройка». Там споры о политике. А с чего началась перестройка в Ленинграде? С борьбы за дом Дельвига и борьбы против строительства дамбы. Это, конечно, тоже политика. Но в ленинградском варианте.
И сейчас в Петербурге выходят замечательные книги по истории города, по городской архитектуре, по истории улиц и домов. Сравните в любом книжном магазине две полки - московское краеведение и петербургское . Московских книг единицы, а петербургских ежегодно новые полки, иногда и несколько. Петербург, в общем, много чего о себе знает и помнит. Больше, чем другие города. Мне по крайней мере так кажется. И каждый следующий губернатор вынужден в той или иной степени с этим считаться, и не случайно, что петербургская война с газпромовской башней объединила, по сути, весь город. За что боролись? – за рисунок города, за профиль города. В другом городе такая борьба была бы чем-то странным, или вовсе невозможным. А в Петербурге иначе. Люди не хотели, чтобы в профиле города был какой-то «початок». И власть оказалась в конце концов вынужденной что-то в сторону людей сделать.
Теперь про городскую (не петербургскую, а любого города) память о советском терроре.
В России нет более или менее единого взгляда на советское прошлое.
Соответственно нет и единого взгляда на террор. Если поглядеть на историческую публицистику, то для одних террор – это основной метод большевистского управления страной, для других – досадный эксцесс на пути великих побед и достижений, для третьих – необходимые («увы») издержки великой модернизации. Есть, конечно, и такие, которые говорят, что никакого политического террора никогда и в помине не было. Но это все в публичных дискуссиях.
Что касается памяти о терроре, то ее, как единой , общенациональной, тоже нет. Есть память семейная. Есть память отдельных групп и сообществ – профессиональных, конфессиональных, этнических. И, конечно, есть память местная, региональная. Это память земляков о земляках. 30 октября – официальный, еще в 1991 году установленный, день памяти жертв. Во многих городах митинги, встречи, траурные церемонии. И обычно все начинается со слов: «Почтим память наших земляков…». Эта местная память в каком-то смысле совокупность семейных памятей, память о «своих».
Главные черты российской памяти о терроре – ее раздробленность и неполнота. Неполнота в том смысле, что это всегда память о жертвах. И только о жертвах. Памяти о преступлении нет. Кто совершил это преступление – этим вопросом память если и задается, то тут же и отступает перед ним, вытесняет его на периферию сознания. Потому что ответ тут один – преступником являлось государство. Это оно арестовывало, оно убивало, оно обрекало на непосильный гулаговский труд.
Но такой ответ влечет за собой коренную переоценку прошлого. Ведь это «наше» государство, ведь это оно всегда шло от победы к победе, оно одержало самую главную победу – над внешним врагом. Это государство не может быть творцом преступления. Такова логика российской памяти. Поэтому жертвы видятся жертвами не государственного террора, а чего-то непонятного, иррационального.
Все наши памятники и памятные знаки, связанные с террором, а их немало, посвящены жертвам . Во многих городах продолжаются битвы за установление памятников. Посмотрите на проекты, это опять-таки памятники жертвам, и только им. Образа преступления в них нет. Все сочувствуют жертвам, но чьи это жертвы – задумываться над этим то ли не принято, то ли не получается.
Вдобавок семейная память – это, естественно, память частная, приватная. В публичное пространство она входит краткой записью в региональной Книге памяти. Но такие книги, изданные за двадцать с лишним постсоветских лет, охватывают не больше четверти имен жертв. Ну, и, конечно, входит теми самыми памятными знаками (иногда памятниками, чаще – памятными крестами, часовнями, о которых я говорил). Очень редко (под Екатеринбургом, например) имена расстрелянных выбиты на камне на месте массовых захоронений.
Кроме того, семейная память (и это также естественно) с каждым поколением ослабевает. Ослабевает соответственно и местная память. К тому же наметилась тенденция местных властей – при установлении новых памятных знаков, посвященных жертвам, делать это не в центрах городов, а, скорее, на местах захоронений, в некотором удалении от города.
В пространстве современного города память о терроре почти никак не проявлена. Максимум, на что можно расчитывать – это памятный знак и крохотная экспозиция в местном краеведческом музее.
Как же в этой ситуации передавать следующим поколениям память о терроре? Каковы механизмы этой передачи? На чем следует делать акценты? Мы пошли двумя путями. Во-первых, сформулировали наши предложения для создания общенациональной программы памяти о терроре. Здесь предложения о способах правовой оценки террора, о новых памятных знаках, о поисках и сохранении мест захоронений, о работе над книгами памяти, о создании специальных музеев и реконструкции и расширении уже существующих музейных экспозиций, о доступе к архивам о терроре, об учебных пособиях для школьников и учителей и т.д. Эти предложения были адресованы на самый верх, до этого верха дошли и … пока что никаких результатов.
Второй путь касается как раз городской памяти. Мы рассуждали так: раз мы не можем отметить места, связанные с террором памятными знаками и мемориальными досками, мы должны пойти по традиционному краеведному пути – создать самые обыкновенные путеводители по местам террора в наших городах.
Это должны быть очень маленькие, тоненькие брошюрки. В каждом городе есть десять-двадцать важнейших объектов, связанных с террором. Давайте дадим старую фотографию, современную фотографию, и на страничку – историю, описание, что это за место, почему мы считаем важным, чтоб оно осталось в нашей памяти. Чтобы учительница Марья Ивановна взяла эту тоненькую брошюрку и своих учеников 5-го или 6-го класса и повела их по городу.
Потому что стыдно. Вы идете по Москве огромный город, 40 000 человек начиная с 21-го года расстреляно по делам органов безопасности, это только по статистике, а сколько в реальности? Ведь еще плюс гражданская война, террор этой эпохи мы слабо знаем, а там заложники, расстрелы заложников, а еще мы не очень-то знаем расстрелы во время Великой Отечественной… А кроме того в Москву свозили людей из других регионов для осуждения и расстрела… Но ведь расстрелянные – только часть. В несколько раз больше было арестогвано, отправлено в лагеря, сослано… А где в городе все это видно? Нигде. Ничего.
Соловецкий камень на Лубянской площади установили в 1990-м году, но это была тогдашняя чисто общественная инициатива. А больше в городе ничего нет. Что-то есть на местах захоронений расстрелянных, но в городе почти ни одной мемориальной доски. То есть, есть мемориальные доски, типа, "здесь жил маршал Тухачевский", или "здесь жил великий режиссер Мейерхольд". Но ведь там ничего не сказано, почему он перестал жить. Ни тот, ни другой, ни кто-то третий..
Очень трудно этих досок добиться. Кстати, насколько я знаю, и на Украине с этим непросто. Я знаю, например, о многолетних попытках донецкого «Мемориала», они в конце концов увенчались успехом. Но сколько лет убеждений, переписки с начальством …в общем, кажется, оно не только у нас, но и у вас не очень-то приязненно к этой теме относится.
Там, где были лагеря, конечно, памятных знаков больше. Там труднее противодействовать. Ну, например, наша пермская молодежь садится на лодки – и в экспедицию по рекам, ставят в трудпоселках бывших сами никем не санкционированные (а иногда и санкционированные местной низовой властью) памятные кресты, то же делают «мемориальцы» в Томской губернии. Кстати, здесь играют немалую роль поляки и литовцы, которых там множество сидело и множество похоронено, они приезжают, ищут свои могилы, как-то их отмечают, и наши туда же, за ними – ищут…
Но возвращаясь к проекту. Одним словом, мы просто предложили своим региональным организациям, чтобы они сами создали такую брошюрку-путеводитель. Мы предложили и «меню» - перечень того, что в таком путеводителе может быть отмечено. Прежде всего – это места, связанные с арестом, следствием, заключением: дома ВЧК-НКВД-КГБ , следственные и пересыльные тюрьмы, камеры предварительного заключения, здания лагуправлений и ОЛПы, дислоцированные в городе. Затем дома, где располагались суды и трибуналы, места, а кроме того, места, где проводились публичные процессы. Места расстрелов (если они известны), места захоронений расстрелянных. Затем – места, связанные с принудительным трудом – предприятия, где работали заключенные, дома и промышленные объекты, ими построенные, городские маршруты, по которым возили или водили заключенных. Можно было бы отметить и дома, хотя прямо и не вписанные в инфраструктуру террора, но в которых принимались политические или административные решения, связанные с террором – здания партийных органов, например. А также другие дома, где, например, исключали из творческих союзов перед арестом или задним числом тех самых людей, которыми город сегодня гордится. Важнейшее - дома или учреждения, в которых люди жили и работали перед арестом, таких адресов в каждом городе не счесть, но, может быть, некоторые должны быть отмечены и в кратком путеводителе (например, дома, откуда увели самое большое количество людей или дома, где жили известные люди). Нельзя забыть также и организации или учреждения, которые более других пострадали от террора, а также те, которые были закрыты по идеологическим мотивам в процессе террора – например, по всей стране были закрыты во время Большого террора национальные (польские, латышские, немецкие) клубы, театры, издательства. Обязательно должна быть рассказана история современного памятника или памятного знака жертвам.
Из этого набора (он, на самом деле, шире) наши коллеги в городах должны были выбрать сколько-то адресов. Что кому по силам. И что кому кажется наиболее важным. И создать минипутеводитель. На первый раз договорились, что это сделают в 6 городах. На первый раз всех просили сделать по одному-два печатных листа , потому что, действительно, зачем учительнице толстые книжки таскать в руках, нужна маленькая. Хватит для шестиклассников и 10 памятных мест. А мы (правление Мемориала) взяли на себя редактуру и издание. Редактировал Алексей Бабий – председатель Красноярского «Мемориала». В результате через год получилось шесть брошюр по шести городам. Три города сделали действительно по одному печатному листу: Сыктывкар, Комсомольск-на-Амуре и Красноярск. А три города сказали: «Нет, мы согласны, только если больше. Потому что у нас материалов больше», - это Пенза, Рязань и Воронеж. Так появилось 6 мини-путеводителей.
Выяснилось, что, вообще говоря, это не очень простая задача. Где взять адреса ВЧК- ОГПУ? К тому же на раннем этапе они адреса нередко меняли. Где взять старые фотографии несохранившихся домов? Как узнать, где располагались ранние (1918-1923) лагеря, те, которые вполне официально еще называли концлагерями? Обычно в монастырях, но не только. Ранние лагеря – это особая история, но обойтись без нее нельзя. К счастью, в местных архивах кое-какая информация на этот счет сохранилась и, например, пензенские школьники (именно они!) этот материал как-то обработали; в пензенском путеводителе этот материал - из самых любопытных.
В результате сложились эти шесть брошюр, местами сильных, местами довольно слабых. Унификации, конечно, не получилось. Потому что одним казалось важным отмечать одно (разрушенные церкви, например), другим – гулаговские объекты, третьим – адреса и судьбы земляков Конечно, если б наши коллеги в регионах делали брошюры в большем контакте с профессионалами-историками, качество было бы выше. Но и так получилось неплохо.
Эти книжки редактировал в Краясноярске председатель тамошнего «Мемориала» Алексей Бабий. Там же и издали. Тираж - 1000 экземпляров. В каждый из шести городов передали по 700 экземпляров. Из них они по 200 отдали в магазины – и эти книги улетели в считанные дни. Остальные книжки местные «Мемориалы» раздают учителям. Проводят семинары для учителей по этой теме, там и передают книжки.
Три цели ставили мы себе в начале проекта. Первая – поддержать уходящую память о жертвах.
Вторая – дополнить эту память, осложнить ее, побудить задаться вопросами, которые она по разным причинам отталкивает куда-то на обочину.
И третья – сделать ее публичной, чтобы она жила в пространстве современного города.
Конечно, одними мини-путеводителями эти проблемы не решаются, наши брошюры – только маленький шажок к их решению. Но все-таки и он имеет смысл.
Кажется, есть шанс, что мы сможем эту работу продолжить и такие брошюрки покроют собой большую территорию, чем только шесть региональных центров. В этих городах, кстати, мини-путеводители очень востребованы. Пишут в рецензиях: «Наконец-то у нас появилось…». Хотя никто не мог подумать, что чего-то подобного они в своем городе ждали. Вообще, проблема востребованности - неясная штука. Появляется книжка, только тогда и становится ясно, востребована она или нет.
Мы публикуем выступление председателя правления Международного правозащитного общества "Мемориал" Арсения Рогинского в ходе дискуссии "Городская память", что состоялась 26 мая 2012 г. в Днепропетровске в рамках "Литературной экспедиции" и фестиваля "Литература. История. Политика".
Советская власть, с ее стремлением ко всеобщей унификации, всегда с подозрением относилось к местной памяти. Вспомните уничтожение краеведения в 1929-1930 гг. Краеведение было едва ли не последней отдушиной для интеллигенции в 20-е годы. Также все 1920-е годы в некоторых местах продолжалось существование еще дореволюционных губернских архивных комиссий.
Кстати, вчера утром я поразился – на книжной полке в кафе, куда нас собрали на дискуссию, стояла совсем свежая книга, репринт какого-то из томов начала прошлого века местной ученой архивной комиссии. Я почувстствовал, что попал во что-то понятное и внятное.
К вопросу о соотношении краеведения и научного занятия. Это они сейчас довольно сильно разошлись, а в 20-е годы, когда одним из руководителей Центрального бюро краеведения в Ленинграде был вполне академический ученый Иван Михайлович Гревс, «большая история» и краеведение были куда больше связаны. А ближайшим сподвижником его был Николай Павлович Анциферов, создавший книгу «Душа Петербурга», которая, в смысле подходов, довольно сильно опередила эпоху, хотя он этого и не подозревал. Огромное значение для них обоих имели работы медиевистов-городоведов.
А потом, когда я жил в Ленинграде в 70-е годы, там краеведение было чуть ли не главной формой оппозиции власти. Краеведением взахлеб занимались и наши мамы, выходя на пенсию, и молодые люди. …Вот то, о чем здесь только что рассказывали про Киев – что есть люди, которые знают, кто жил когда в каком доме, про историю какого-то дома, какой-то улицы – всего этого в Ленинграде было в избытке. Это было нормой – много знать про свой город.
Мои коллеги в те годы работали какими-то младшими инженерами, учителями вечерних школ, лифтерами, кочегарами - но где они проводили свободное время? В Ленинграде ведь не было ярких диссидентских тусовок - это не Москва. В Ленинграде занимались историей города, сидели в архивах и библиотеках. И трехтомник о храмах Петербурга, замечательный, фундаментальный, подготовленный Кобаком и Антоновым и сейчас уж вышедший двумя изданиями – он был подготовлен в те годы. И многие другие ныне широко известные труды по Петербургу – тоже. Даже самиздат краеведческий был в 70-е годы. Противопоставление власти проходило у нас - по городу, через город. Напомню, с чего началась перестройка в Москве и во многих городах. Стали создаваться клубы «Перестройка». Там споры о политике. А с чего началась перестройка в Ленинграде? С борьбы за дом Дельвига и борьбы против строительства дамбы. Это, конечно, тоже политика. Но в ленинградском варианте.
И сейчас в Петербурге выходят замечательные книги по истории города, по городской архитектуре, по истории улиц и домов. Сравните в любом книжном магазине две полки - московское краеведение и петербургское . Московских книг единицы, а петербургских ежегодно новые полки, иногда и несколько. Петербург, в общем, много чего о себе знает и помнит. Больше, чем другие города. Мне по крайней мере так кажется. И каждый следующий губернатор вынужден в той или иной степени с этим считаться, и не случайно, что петербургская война с газпромовской башней объединила, по сути, весь город. За что боролись? – за рисунок города, за профиль города. В другом городе такая борьба была бы чем-то странным, или вовсе невозможным. А в Петербурге иначе. Люди не хотели, чтобы в профиле города был какой-то «початок». И власть оказалась в конце концов вынужденной что-то в сторону людей сделать.
Теперь про городскую (не петербургскую, а любого города) память о советском терроре.
В России нет более или менее единого взгляда на советское прошлое.
Соответственно нет и единого взгляда на террор. Если поглядеть на историческую публицистику, то для одних террор – это основной метод большевистского управления страной, для других – досадный эксцесс на пути великих побед и достижений, для третьих – необходимые («увы») издержки великой модернизации. Есть, конечно, и такие, которые говорят, что никакого политического террора никогда и в помине не было. Но это все в публичных дискуссиях.
Что касается памяти о терроре, то ее, как единой , общенациональной, тоже нет. Есть память семейная. Есть память отдельных групп и сообществ – профессиональных, конфессиональных, этнических. И, конечно, есть память местная, региональная. Это память земляков о земляках. 30 октября – официальный, еще в 1991 году установленный, день памяти жертв. Во многих городах митинги, встречи, траурные церемонии. И обычно все начинается со слов: «Почтим память наших земляков…». Эта местная память в каком-то смысле совокупность семейных памятей, память о «своих».
Главные черты российской памяти о терроре – ее раздробленность и неполнота. Неполнота в том смысле, что это всегда память о жертвах. И только о жертвах. Памяти о преступлении нет. Кто совершил это преступление – этим вопросом память если и задается, то тут же и отступает перед ним, вытесняет его на периферию сознания. Потому что ответ тут один – преступником являлось государство. Это оно арестовывало, оно убивало, оно обрекало на непосильный гулаговский труд.
Но такой ответ влечет за собой коренную переоценку прошлого. Ведь это «наше» государство, ведь это оно всегда шло от победы к победе, оно одержало самую главную победу – над внешним врагом. Это государство не может быть творцом преступления. Такова логика российской памяти. Поэтому жертвы видятся жертвами не государственного террора, а чего-то непонятного, иррационального.
Все наши памятники и памятные знаки, связанные с террором, а их немало, посвящены жертвам . Во многих городах продолжаются битвы за установление памятников. Посмотрите на проекты, это опять-таки памятники жертвам, и только им. Образа преступления в них нет. Все сочувствуют жертвам, но чьи это жертвы – задумываться над этим то ли не принято, то ли не получается.
Вдобавок семейная память – это, естественно, память частная, приватная. В публичное пространство она входит краткой записью в региональной Книге памяти. Но такие книги, изданные за двадцать с лишним постсоветских лет, охватывают не больше четверти имен жертв. Ну, и, конечно, входит теми самыми памятными знаками (иногда памятниками, чаще – памятными крестами, часовнями, о которых я говорил). Очень редко (под Екатеринбургом, например) имена расстрелянных выбиты на камне на месте массовых захоронений.
Кроме того, семейная память (и это также естественно) с каждым поколением ослабевает. Ослабевает соответственно и местная память. К тому же наметилась тенденция местных властей – при установлении новых памятных знаков, посвященных жертвам, делать это не в центрах городов, а, скорее, на местах захоронений, в некотором удалении от города.
В пространстве современного города память о терроре почти никак не проявлена. Максимум, на что можно расчитывать – это памятный знак и крохотная экспозиция в местном краеведческом музее.
Как же в этой ситуации передавать следующим поколениям память о терроре? Каковы механизмы этой передачи? На чем следует делать акценты? Мы пошли двумя путями. Во-первых, сформулировали наши предложения для создания общенациональной программы памяти о терроре. Здесь предложения о способах правовой оценки террора, о новых памятных знаках, о поисках и сохранении мест захоронений, о работе над книгами памяти, о создании специальных музеев и реконструкции и расширении уже существующих музейных экспозиций, о доступе к архивам о терроре, об учебных пособиях для школьников и учителей и т.д. Эти предложения были адресованы на самый верх, до этого верха дошли и … пока что никаких результатов.
Второй путь касается как раз городской памяти. Мы рассуждали так: раз мы не можем отметить места, связанные с террором памятными знаками и мемориальными досками, мы должны пойти по традиционному краеведному пути – создать самые обыкновенные путеводители по местам террора в наших городах.
Это должны быть очень маленькие, тоненькие брошюрки. В каждом городе есть десять-двадцать важнейших объектов, связанных с террором. Давайте дадим старую фотографию, современную фотографию, и на страничку – историю, описание, что это за место, почему мы считаем важным, чтоб оно осталось в нашей памяти. Чтобы учительница Марья Ивановна взяла эту тоненькую брошюрку и своих учеников 5-го или 6-го класса и повела их по городу.
Потому что стыдно. Вы идете по Москве огромный город, 40 000 человек начиная с 21-го года расстреляно по делам органов безопасности, это только по статистике, а сколько в реальности? Ведь еще плюс гражданская война, террор этой эпохи мы слабо знаем, а там заложники, расстрелы заложников, а еще мы не очень-то знаем расстрелы во время Великой Отечественной… А кроме того в Москву свозили людей из других регионов для осуждения и расстрела… Но ведь расстрелянные – только часть. В несколько раз больше было арестогвано, отправлено в лагеря, сослано… А где в городе все это видно? Нигде. Ничего.
Соловецкий камень на Лубянской площади установили в 1990-м году, но это была тогдашняя чисто общественная инициатива. А больше в городе ничего нет. Что-то есть на местах захоронений расстрелянных, но в городе почти ни одной мемориальной доски. То есть, есть мемориальные доски, типа, "здесь жил маршал Тухачевский", или "здесь жил великий режиссер Мейерхольд". Но ведь там ничего не сказано, почему он перестал жить. Ни тот, ни другой, ни кто-то третий..
Очень трудно этих досок добиться. Кстати, насколько я знаю, и на Украине с этим непросто. Я знаю, например, о многолетних попытках донецкого «Мемориала», они в конце концов увенчались успехом. Но сколько лет убеждений, переписки с начальством …в общем, кажется, оно не только у нас, но и у вас не очень-то приязненно к этой теме относится.
Там, где были лагеря, конечно, памятных знаков больше. Там труднее противодействовать. Ну, например, наша пермская молодежь садится на лодки – и в экспедицию по рекам, ставят в трудпоселках бывших сами никем не санкционированные (а иногда и санкционированные местной низовой властью) памятные кресты, то же делают «мемориальцы» в Томской губернии. Кстати, здесь играют немалую роль поляки и литовцы, которых там множество сидело и множество похоронено, они приезжают, ищут свои могилы, как-то их отмечают, и наши туда же, за ними – ищут…
Но возвращаясь к проекту. Одним словом, мы просто предложили своим региональным организациям, чтобы они сами создали такую брошюрку-путеводитель. Мы предложили и «меню» - перечень того, что в таком путеводителе может быть отмечено. Прежде всего – это места, связанные с арестом, следствием, заключением: дома ВЧК-НКВД-КГБ , следственные и пересыльные тюрьмы, камеры предварительного заключения, здания лагуправлений и ОЛПы, дислоцированные в городе. Затем дома, где располагались суды и трибуналы, места, а кроме того, места, где проводились публичные процессы. Места расстрелов (если они известны), места захоронений расстрелянных. Затем – места, связанные с принудительным трудом – предприятия, где работали заключенные, дома и промышленные объекты, ими построенные, городские маршруты, по которым возили или водили заключенных. Можно было бы отметить и дома, хотя прямо и не вписанные в инфраструктуру террора, но в которых принимались политические или административные решения, связанные с террором – здания партийных органов, например. А также другие дома, где, например, исключали из творческих союзов перед арестом или задним числом тех самых людей, которыми город сегодня гордится. Важнейшее - дома или учреждения, в которых люди жили и работали перед арестом, таких адресов в каждом городе не счесть, но, может быть, некоторые должны быть отмечены и в кратком путеводителе (например, дома, откуда увели самое большое количество людей или дома, где жили известные люди). Нельзя забыть также и организации или учреждения, которые более других пострадали от террора, а также те, которые были закрыты по идеологическим мотивам в процессе террора – например, по всей стране были закрыты во время Большого террора национальные (польские, латышские, немецкие) клубы, театры, издательства. Обязательно должна быть рассказана история современного памятника или памятного знака жертвам.
Из этого набора (он, на самом деле, шире) наши коллеги в городах должны были выбрать сколько-то адресов. Что кому по силам. И что кому кажется наиболее важным. И создать минипутеводитель. На первый раз договорились, что это сделают в 6 городах. На первый раз всех просили сделать по одному-два печатных листа , потому что, действительно, зачем учительнице толстые книжки таскать в руках, нужна маленькая. Хватит для шестиклассников и 10 памятных мест. А мы (правление Мемориала) взяли на себя редактуру и издание. Редактировал Алексей Бабий – председатель Красноярского «Мемориала». В результате через год получилось шесть брошюр по шести городам. Три города сделали действительно по одному печатному листу: Сыктывкар, Комсомольск-на-Амуре и Красноярск. А три города сказали: «Нет, мы согласны, только если больше. Потому что у нас материалов больше», - это Пенза, Рязань и Воронеж. Так появилось 6 мини-путеводителей.
Выяснилось, что, вообще говоря, это не очень простая задача. Где взять адреса ВЧК- ОГПУ? К тому же на раннем этапе они адреса нередко меняли. Где взять старые фотографии несохранившихся домов? Как узнать, где располагались ранние (1918-1923) лагеря, те, которые вполне официально еще называли концлагерями? Обычно в монастырях, но не только. Ранние лагеря – это особая история, но обойтись без нее нельзя. К счастью, в местных архивах кое-какая информация на этот счет сохранилась и, например, пензенские школьники (именно они!) этот материал как-то обработали; в пензенском путеводителе этот материал - из самых любопытных.
В результате сложились эти шесть брошюр, местами сильных, местами довольно слабых. Унификации, конечно, не получилось. Потому что одним казалось важным отмечать одно (разрушенные церкви, например), другим – гулаговские объекты, третьим – адреса и судьбы земляков Конечно, если б наши коллеги в регионах делали брошюры в большем контакте с профессионалами-историками, качество было бы выше. Но и так получилось неплохо.
Эти книжки редактировал в Краясноярске председатель тамошнего «Мемориала» Алексей Бабий. Там же и издали. Тираж - 1000 экземпляров. В каждый из шести городов передали по 700 экземпляров. Из них они по 200 отдали в магазины – и эти книги улетели в считанные дни. Остальные книжки местные «Мемориалы» раздают учителям. Проводят семинары для учителей по этой теме, там и передают книжки.
Три цели ставили мы себе в начале проекта. Первая – поддержать уходящую память о жертвах.
Вторая – дополнить эту память, осложнить ее, побудить задаться вопросами, которые она по разным причинам отталкивает куда-то на обочину.
И третья – сделать ее публичной, чтобы она жила в пространстве современного города.
Конечно, одними мини-путеводителями эти проблемы не решаются, наши брошюры – только маленький шажок к их решению. Но все-таки и он имеет смысл.
Кажется, есть шанс, что мы сможем эту работу продолжить и такие брошюрки покроют собой большую территорию, чем только шесть региональных центров. В этих городах, кстати, мини-путеводители очень востребованы. Пишут в рецензиях: «Наконец-то у нас появилось…». Хотя никто не мог подумать, что чего-то подобного они в своем городе ждали. Вообще, проблема востребованности - неясная штука. Появляется книжка, только тогда и становится ясно, востребована она или нет.
