четверг, 31 мая 2012 г.

В архивах сталинского террора

Опубликовано на сайте русской службы Радио Ватикана 29.05.2012

В конце апреля в книжных магазинах Италии появилось издание под названием «Вся жизнь – в одном взгляде. Жертвы сталинского террора» (Турин, издательство Lindau, 2012 год, 240 страниц), в котором приводятся опознавательные фотографии осужденных на смерть в годы сталинской диктатуры, сделанные перед расстрелом. Предлагаем вашему вниманию два отрывка из этой книги Лючетты Скараффии.



Впервые я увидела опубликованные здесь фотографии в Москве, в штаб-квартире Мемориала, вернувшись из поездки к могилам Бутово, где расстреляли и захоронили людей, изображенных на них. Поэтому я была готова воспринять их глубокий драматический смысл, а не только понять их ценность свидетельства. Фотографии, копии, сделанные в архивах Лубянки, были сложены в деревянные ящики архивного каталога, из которых выглядывали эти лица, облекавшие в плоть и кровь память о братских могилах, которые я видела в местах массовых расстрелов. Меня сразу поразила та огромная разница, с которой каждый человек вел себя в одинаковой для всех ситуации: в момент, когда их фотографировали, чтобы опознать во время расстрела.

Эта разница показывает, что каждый человек по-разному вступает в отношения с тем, что Цветан Тодоров назвал "крайним пределом", и которым в данном случае является зло, что обрекает их на смерть. Зло, следы которого палачи хотели навсегда стереть из истории. Но лица погибших, по счастливому стечению обстоятельств, дошедшие до нас, выражают изумление, печаль, отчаяние, усталость, бессилие, иногда даже вызов, ненависть, глядя на тех, кто в тот момент представляет для них зло, – необъяснимое, но неизбежное, и в силу этого абсолютное.

О зле, торжествовавшем в ХХ веке, существует богатая фотографическая документация, и даже есть фильмы: достаточно вспомнить о фотографиях, сделанных союзниками в нацистских концентрационных лагерях, - сохранивших навсегда в нашей памяти эту трагедию, - или самими палачами с гордостью, с гордостью свидетельствовавших, возможно, Гитлеру, о зверствах, которым они подвергали заключенных. Но это еще снимки или фильмы, а не портреты.

Фотографий же советских концентрационных лагерей, куда не входили освободители, почти не существует, следовательно, посторонний взгляд не зафиксировал драмы в тот момент, когда она близилась к концу. О советских концлагерях остались важнейшие литературные свидетельства, но тот факт, что нет фотографий, в культуре, как наша, придающей так много значения изобразительному ряду, привел к тому, что их реальность была практически вычеркнута из нашей коллективной памяти и из истории: «Событие становится реальным – пишет Сьюзен Зонтаг – когда фиксируется его изображение».

Принимая в течение многих лет экзамены по современной истории в университете Ла Сапиенца в Риме, я имела возможность убедиться в том, что для большинства студентов две формы террора – нацизм и коммунизм – не считаются сопоставимыми: худшим, естественно, считается нацистский, и не из-за уникальности Холокоста, а из-за уникальности визуальной документации. Смотреть на лица, изображенные на страницах этой книги, следовательно, значит осознать, конкретно, массовые убийства, совершенные Сталиным, и признать, что мы эмоционально вовлечены в эту бойню, точно так же, как это было с нацистскими лагерями.

Как написал российский, советский политический и общественный деятель, один из главных идеологов перестройки Александр Яковлев, разоблачивший ужасы коммунистов, «Документы не горят, только люди исчезают. Эти документы, запятнанные кровью, накапливаются на моем столе. Они приходят из архива Президента России и Лубянки, из штаб-квартиры КГБ. Пусть бы эти досье сгорели, только бы вернуть к жизни этих мужчин и женщин! Но они никогда не оживут». Опубликовать эти портреты – не значит вернуть их к жизни, но по крайней мере дать им войти в историю, свидетельствовать о вере в исцеляющую силу памяти, то есть, верить в то, что память может служить лекарством от зла, не только продлить о нем воспоминание, но и сделать так, чтобы эти убийства больше не повторялись.

Многие действительно называют память эффективным средством, способным исцелить нас от зла, но такая уверенность вызывает большие сомнения. Ученым, более подробно исследовавшим этот вопрос, является Тодоров, французский философ болгарского происхождения, который писал: «Борьба сегодня происходит в верности памяти, в нашем суждении о прошлом, в уроках, которые мы из нее извлекаем».
Именно поэтому мы восхищаемся мужеством и упорством учреждения, считающего своим долгом хранить памать, каким и является Мемориал, и многих других групп и отдельных лиц, таких, как Лидия Головкова, которые сохранили эти изображения. И мы знаем, что для того, чтобы делать это, им приходится постоянно преодолевать сопротивление современного русского общества, в котором преобладает отказ помнить тяжелое и неудобное прошлое.
Но, как справедливо указывает Тодоров, более коварное и массивное сопротивление такому роду памяти, на самом деле, идет от всех нас: мы спешим избавиться от этих страшных рассказов, под предлогом, что мы уже точно знаем, что произошло.

Глядя в глаза жертв сталинской резни, нам трудно дистанцироваться от тяжелого наследия: их лица напоминают нам, что они были такими же людьми, как и мы, с нашими слабостями и страхами. И что они были уничтожены. Смотря на них, мы не можем больше скрывать масштабы боли, порожденной коммунистическим тоталитаризмом и, в целом, не можем избежать размышления о зле в двадцатом веке. То есть, о том, что, хотя насилие и боль существовали всегда, факты указывают, что в двадцатом веке в Европе стала свидетелем проявления беспрецедентного зла, и невозможно уклониться от поисков причин этого падения

Мы вынуждены продолжать искать причины, которые сделали возможным появление зла, потому что только узнав их, сможем надеяться, что это не повторится. Лица, изображенные на этих фотографиях, побуждают нас сделать это. Потому что простого обращения к памяти недостаточно. Это может сыграть плохую шутку, и даже притупить совесть.

Цветан Тодоров, в эссе под названием «Память как средство от зла», пишет том, что на самом деле обращение к памяти опасно и бесплодно, поскольку мы при этом отождествляем себя с героями или жертвами, противопоставляя себя преступникам. Он уверен, что «память не лучшее оружие», потому что «беспомощность жертв может вызвать слезы, но не учит, как действовать».

Сегодняшняя Россия все еще находится в поисках здоровых критических отношений со своим прошлым, потому что смена режима не сопровождалась четким осуждением советского периода, и эта неопределенность препятствует сегодня с ясностью строить настоящее и будущее.
Впрочем, Россия страдает «исторической амнезией» с 1917 года, и за прошедшие десятилетий эта амнезия стала привычокй, наверное, поэтому ее не смогли преодолеть. На первом агрессивном этапе революции любая связь с прошлым демонизирована, наказывалась по всей строгости закона (впомним введение категории «бывших», то есть, дворян, священников, землевладельцев, и т.д.., лишенных гражданских прав и уничтожавшихся физически).

На смену амнезии пришла избирательная память, которая давала «новое толкование» прошлого в идеологическом ключе, очистив его реальное содержание (впомним, например, сталинскую переоценку Ивана Грозного). Затем прошли годы, и сама революция, сам режим стали в свой черед историей, и даже с этой историей возникли неестественные отношения, так как память о ней могла быть только одобренной сверху, прирученной.

«Новая история», изобретенная Оруэллом, была обычной практикой в Советском Союзе: мы видим это в людях, подвергавшихся остракизму, в изымавшихся из библиотек книгах, в подвергавшихся цензуре произведениях, в ретушировании официальных фотографий, даже - и это является тягостным следствием в ее трагической наивности – в жесте тех, кто замарывал чернилами лица узников с семейных фотографий.

Изъятие было, пожалуй, наиболее распространенной формой фальсификации коллективной памяти в советские времена: имело место официальное изъятие целых национальных, экономических и политических реалий, индивидуальных и коллективных судеб и многого другого; то же самое происходило в частной жизни, когда люди позволяли уничтожать их опыт, связи, воспоминания.

Печать молчания и забвения, наложенная на людей и события, была прямым результатом идеологии, которая, желая навязать себя реальности, уничтожала не память, но само существование людей и фактов. Реальность создавалась и уничтожалась по желанию идеологических вождей. Чистой воды "новая история".

среда, 30 мая 2012 г.

Варлам Шаламов — от буквы к цифре

Сергей Виноградов

Опубликовано в Газете «Речь» 28 мая 2012

В серии «Жизнь замечательных людей» выходит биография автора «Колымских рассказов», написанная земляком — вологодским журналистом Валерием Есиповым. Однако о годах, проведенных Шаламовым в Вологде, в книге написано кратко — Колымы там куда больше.


В наступившем году почитатели творчества одного из самых загадочных русских писателей XX века отмечают две круглые даты, связанные с его именем: 105 лет со дня рождения и 30-летие смерти. В конце 80-х годов имя Варлама Шаламова стало известно широкой общественности — как самого правдивого изобразителя сталинских лагерей. Но исчерпывается ли этим значение его творчества? По-настоящему прославили писателя, при жизни не жаловавшего популярность и не стремившегося к ней, в нулевые годы нового тысячелетия цифровые технологии. Кроме того, разрозненных поклонников творчества Шаламова по всему миру собрал созданный в 2008 году сайт писателя. Там, в Сети, сидит сегодня, возможно, самый массовый читатель Варлама Шаламова, одолевая его небольшие рассказы в два-три вращения колесика компьютерной мыши. На родине писателя, в Вологде, завершается работа над виртуальным музеем, который позволит любому пользователю Интернета прогуляться по комнаткам родительского дома Варлама Тихоновича в Вологде.

В реальности комнатки в музее достаточно тесные. Зато окнами он выходит на главную достопримечательность Вологды — Софийский собор (священник Шаламов-старший служил в нем). В одной из комнат, в углу, где некогда стоял сундук, на котором спал юный Варлам, мы присели на музейной скамеечке с одним из ведущих шаламоведов России, автором ряда книг и фильмов Валерием Есиповым. Он — журналист, историк и культуролог. Музей на родине писателя — в немалой степени плод его энтузиазма. Центральный экспонат музея, колымская лиственница, была им лично привезена из мест заключения Варлама Шаламова.

Бок о бок с Платоновым, далеко от Солженицына

На мемориальной доске, вывешенной у двери вологодского музея Шаламова, написано: «здесь жил великий писатель». Гордость земляков понятна, но достиг ли Варлам Шаламов такого статуса?


— Думаю, доказательств права на эпитет «великий» Шаламову давно не требуется. В советское время широкому читателю он был известен мало: ни один из его «Колымских рассказов» — а это, бесспорно, главное произведение писателя — не был напечатан при жизни. А рассказов сто тридцать. Как прозаика его почти не знали, более известен был Шаламов-поэт. При жизни он напечатал пять поэтических сборников, очень тоненьких. Да и они были сильно урезаны, своих редакторов Варлам Тихонович называл лесорубами. Так вот, несмотря на все это, многие, кто читал «Колымские рассказы» в самиздате, только за них называли Шаламова великим писателем. А среди первых читателей были известные и талантливые люди, настоящие ценители русской литературы. Например, замечательный прозаик, тоже бывший лагерник Юрий Домбровский. Режиссер Андрей Тарковский считал Шаламова равным Данте. На Западе, где проза Шаламова была напечатана раньше, чем в СССР, его тоже очень высоко ценили. Сегодня «Колымские рассказы» напечатаны в ведущих литературных сериях, а их автор по тиражам и признанию критиков входит в десятку лучших русских писателей, классиков XX века. Историки советской литературы часто ставят Шаламова рядом с Андреем Платоновым. Оба получили признание лишь после смерти.

Как известно, Варлам Шаламов дважды отбывал срок в лагерях — на Урале и на Колыме. Как полагаете, сажали «за дело» или по инерции?

— На Урал его сослали в 1929 году за участие в антисталинской оппозиции. Они, студенты МГУ, себя называли большевиками-ленинцами, но группу окрестили троцкистской. Варлам Шаламов провел в Вишерском лагере три года. Второй раз его арестовали, что называется, за старые дела. В 1937 году брали всех, кто когда-либо выступал против Сталина. Сам Варлам Тихонович подозревал, что его сдал старший брат жены чекист Борис Гудзь. Обвинили, ясное дело, снова в контрреволюционной троцкистской деятельности. Из людей с таким обвинением Сталина пережили единицы. Шаламову, если можно так выразиться, повезло. Сначала в том, что его не расстреляли, потому что практически всех его бывших товарищей по группе ждала высшая мера. А позже в том, что удалось пережить Колыму. Его так называемая литерная статья шла со спецуказанием — использовать только на тяжелых работах, что обрекало на гибель. Спасло Шаламова то, что он попал на курсы фельдшеров. Шурин Борис Гудзь, кстати говоря, прожил длинную жизнь, отметил 100-летие. На центральных телеканалах в начале нулевых даже были фильмы про подвиги старого чекиста. Но о его роли в судьбе великого родственника умалчивают до сих пор. В своей новой книге я пытаюсь устранить этот пробел.

вторник, 29 мая 2012 г.

Труд любви ("The Financial Times", Великобритания)

Саймон Сибэг Монтефиоре (Simon Sebag Montefiore)
 
Опубликовано на сайте Радио "Голос России" 28.05.2012 г.

История двух влюбленных, разлученных ГУЛАГом, проливает свет на трагедию миллионов


Работая над своей книгой о сталинском терроре «Шептуны» (The Whisperers, 2007), историк Орландо Файджес (Orlando Figes) посетил правозащитную организацию «Мемориал», где ему показали три огромных чемодана. В них лежали примерно 2 000 писем, которые писали друг другу молодой человек, отправленный в лагерь, и его возлюбленная. Читая их, Файджес осознал, что наткнулся на настоящий клад. Письма были не только на удивление трогательными, но и представляли собой бесценные исторические документы. Уникальность этих писем заключается в том, что они не подвергались цензуре, так как их проносили в лагерь и на свободу тайком.

Автор сумел встретиться с этой парой в 2008 году, незадолго до смерти обоих. В книге «Напиши мне хоть словечко» рассказывается их история многолетней душераздирающей борьбы, начиная с первой встречи в тридцатые годы. В результате создано пронзительное повествование, проливающее свет на опыт миллионов людей, претерпевших невыразимые страдания в мясорубке сталинских репрессий — и на всем протяжении истории России. Но прежде всего это книга о любви.

Лев Мищенко и Светлана Иванова познакомились в 1935 году, будучи студентами Московского университета. Светлана выросла в семье московских интеллигентов: ее отец был ученым, в свое время много сделавшим для развития советской промышленности, мать — учительницей. У Льва, сына ученого из провинции и учительницы — обоих расстреляли большевики во время Гражданской войны - не было близких родственников. Это была не совсем любовь с первого взгляда, но их дружба быстро росла благодаря «глубокой симпатии». Не отличаясь какой-то особой красотой или шармом, они были хорошо образованными, серьезными и преданными друг другу людьми.

Когда началась Вторая мировая война, Лев служил на фронте, но его взяли в плен и впоследствии держали в нескольких лагерях и использовали в качестве подневольной рабочей силы на заводах в Германии и ряде других стран. Ему предлагали быть переводчиком у Андрея Власова, советского генерала-предателя, который перешел на сторону нацистов, оказавшись в 1942 году в плену. Лев отказался, но в заключении говорил по-немецки в присутствии других русских, которые после освобождения донесли на него. В 1945 году он был арестован и приговорен к смертной казни за измену Родине, но позже приговор смягчили до десяти лет лишения свободы.

В возрасте 28 лет Льва отправили в заполярную Печору. К тому времени, как он туда прибыл, в этом важнейшем лагере системы ГУЛАГа содержалось 10 000 заключенных, которые работали на лесоповале и деревообработке, а также обслуживали новую железную дорогу, по которой уголь из шахт Воркуты доставлялся в Ленинград. На строительстве железной дороги погибло множество заключенных, и потери были восполнены благодаря новым арестам после войны.

При Сталине через лагеря прошло в общей сложности около 20 миллионов человек. Никто из работавших в таких исправительных колониях на лесоповале долго не жил, но Льву повезло: благодаря научному опыту он получил специализированную работу в относительно сносных условиях. Его душевная жизнь поддерживалась благодаря преданности Светланы и их потрясающей переписке, продолжавшейся девять лет.

Почти так же трудно приходилось и Светлане — верность далекому возлюбленному, которого она могла больше никогда не увидеть, влекла за собой риск с точки зрения ее довольно важной работы по научной организации шинной промышленности, не говоря уже о ее душевном и физическом здоровье. Мы видим, как на протяжении многолетней переписки она колеблется от силы к отчаянию и даже клинической депрессии.

В одном из ранних писем она пишет Льву: «Если не может быть иначе, то лучше уж так, чем никак... Мы и это переживем». В свою очередь, он счастлив что она по-прежнему его любит: «Сможешь ли ты представить себе мое состояние? Не могу его ни назвать, ни измерить мерой человеческого счастья». Однако часто случаются кризисы безнадежности. В одном из писем Светлана пишет: «Зависит ли надежда от упорства? Думаю, да. Говорят же, что под лежачий камень вода не течет».

Самое трогательное в этих письмах — выражение глубокой любви друг к другу: «Все дело в том, что я хочу сказать тебе всего три слова: два из них — местоимения, а третье — глагол, который нужно читать во всех временах одновременно: в прошедшем, настоящем и будущем», — пишет Светлана. По прошествии лет она пишет: «Я хотела бы сохранить молодость и столько красоты, сколько мне отпущено, чтобы подарить их тебе».

Но кроме того, их переписка представляет собой уникальный исторический источник: в их тайных кодах (например, сотрудников НКВД обычно называют дядюшками) и в деталях их жизни мы впервые подобным образом видим человеческие и практические стороны ГУЛАГа. Мы знакомимся с кругом лагерных друзей Льва, в том числе с эксцентричным ученым Стрелковым, старым большевиком и советским промышленником. Несмотря на то что Стрелков был заключенным, ему разрешили заведовать собственной лабораторией, куда он взял на работу Льва, тем самым спасши ему жизнь.

Лагерь, пишет Лев «является своеобразным микроскопом обычной жизни, в котором все человеческие недостатки, пороки и последствия людских поступков принимают огромные в личном масштабе размеры... Недоброжелательство здесь обращается во вражду, вражда принимает формы дикой ненависти». Он анализирует собственное душевное состояние и боль, причиняемую бездумной жестокостью системы»: «Резкость и тяжесть нашего положения здесь совсем не в материальных обстоятельствах, и она становится особенно ощутимой в двух только случаях — при сношении с «внешним миром» и при всяких переменах в личном положении, которые здесь исключительно неожиданны всегда».

Эти письма являются хроникой нечеловеческих тягот и изобретательности, необходимой для того, чтобы общаться, тайком проносить посылки в лагерь и из лагеря — и, самое главное, встречаться лично. Так мы подходим к одним из самых примечательных пассажей книги, когда Светлана осмеливается поехать на север, чтобы попасть в лагерь — и не один раз, а несколько — чтобы ненадолго встретиться со Львом и побыть с ним наедине. Возможно, ее история уникальна: Файджес пишет о том, что «до нее никто не думал о том, чтобы пробраться в исправительно-трудовой лагерь».

Им в этой авантюре помогают друзья, рискующие всем, что у них есть. Читателя вновь охватывает восхищение добротой, смелостью и щедростью некоторых людей перед лицом страшной опасности (хотя на других страницах ужасаешься людской мелочности, трусости и жестокости). Каждый раз, когда Светлана уезжает, Лев страдает все больше, но в общем и целом эти встречи поддерживают их любовь. «Нам выпал шанс увидеться и прикоснуться друг к другу, что убедиться, что мы существуем в реальности, а не только в письмах», — пишет Светлана. Он согласен: «Ты повсюду со мной... во всем — в поэзии, прозе, музыке и даже в моих схемах — я вижу только тебя».

В 1954 году Лев выходит на свободу; они женятся, рожают детей и доживают до глубокой старости. Эта захватывающая книга поражает, вдохновляет и трогает до глубины души, представляя собой не только уникальный вклад в изучение ГУЛАГа, но и исследование всеохватной силы любви, так же актуальной сегодня, как и в те времена. Невозможно читать ее без слез. В одном из писем Светлана так обобщает пережитое: «В конечном итоге, мы с тобой счастливее многих — счастливее тех, кто не знает любви, и тех, кто не знает, как ее найти».


Just Send Me Word: A True Story of Love and Survival in the Gulag, by Orlando Figes, Allen Lane, RRP£20/Metropolitan Books, RRP$28, 352 pages

Саймон Сибэг Монтефиоре — автор книги «Иерусалим: Биография» (Jerusalem: the Biography). В настоящее время он работает над историей династии Романовых

воскресенье, 27 мая 2012 г.

Расстреляны, но не забыты

Вера САМРИНА,
Абакан — Минусинск — Абакан


Опубликовано в газете Хакасия № 96 (22203) от 26 мая 2012

Правление Хакасского республиканского общества “Мемориал” организовало поездку в Минусинск для родственников жертв политических репрессий 1930-х годов.
Они посетили место массового захоронения тех, кого в настоянные на страхе и подлости времена называли “врагами народа”.

“Пешком следовать может”

Но прежде хакасская делегация побывала в минусинской тюрьме. Наши деды и отцы, обвинявшиеся в буржуазном национализме и прочей “контрреволюции”, содержались именно там. Как это было, сегодня трудно представить — никаких примет того времени нынешнее СИЗО-2 не сохранило. Даже музей учреждения, построенного ровно сто лет назад как уездный исправительно-трудовой дом, совсем о немногом поведал. О том, что прежде узилище было трех-этажным, отапливалось из коридоров 12 печами. Что люди содержались в 33 общих и 15 одиночных камерах. И что тюрьма имела четыре внутренних и два наружных поста, а ее каменная ограда в высоту достигала 4,2 метра. Многих оттуда водили на допросы в Абакан.

Изнурен не изнурен, болен не болен — шагай. О такой практике красноречиво свидетельствуют, например, акты врачебно-контрольной комиссии из дела “контрреволюционеров” аскизского колхоза “1 Мая”: Состояние здоровья Топоевой Прасковьи: страдает малокровием и катаром желудка. Медзаключение: “Пешком следовать может”. Состояние здоровья Топоева Апчаха: болеет миокардом, эмфиземой легких. Заключение: “Пешком следовать может”.

Дорогой, хоженой неграмотными колхозниками 1933 года, пришлось пройти в 1937 — 1938 годах практически всей политической элите молодой автономии. В том числе и Михаилу Торосову, председателю Хакасского облисполкома, Роману Кызласову, возглавлявшему Хакоблпотребсоюз, Александру Аргудаеву, руководившему Абаканским горсоветом. Спустя многие годы бесконечно тягостные километры — в который уже раз, с неизбывной болью в сердце — преодолели их пожилые дочери.

Одна из них — известный врач-ветеран Клара Кызласова — вспоминает:

— Отца водили к следователю в Абакан, а потом измученного пытками (чего стоили 14 часов “выстойки”!) отправляли обратно. Мама, как и жены других “врагов народа”, ходила в Минусинск, зимой по льду реки возила на санках передачи, на морозе стояла у проходной тюрьмы. Я хорошо помню, как она возвращалась домой усталая, перемерзшая, иногда с непринятой передачей.

Однажды отцу разрешили написать письмо, и он попросил маму привезти старый полушубок (“новая дошка вся расползлась”). Объяснил, почему больших передач делать не надо: “хранить негде”, “много вещей с собой таскать невозможно, это лишняя обуза в условиях тюрьмы”. А летом 1938 года с освободившимся парнишкой-хакасом отправил назад полушубок. Через два года мама взялась перешивать его брату и, распарывая, нашла заделанные в шов листки папиросной бумаги. “Когда будет конец моим мучениям, не знаю, — писал отец. — Я не виноват, никогда не был врагом народа. Не забывайте меня...” Его уже не было в живых, а мы и не знали...

Эти скорострельные дела по 58-й

Романа Афанасьевича Кызласова расстреляли 21 июля 1938 года в Красноярске. Чуть раньше, 13 июля, там же был казнен его друг Михаил Григорьевич Торосов. Тот черный июль унес жизни десятков партийных, советских, хозяйственных работников Хакасии. К высшей мере наказания их приговорила выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР, опозорившаяся “корректировкой” обвинительных заключений.

И уж совсем не церемонились с рассмотрением дел по 58-й статье тройки УНКВД. На заседания обвиняемых не вызывали, их судьба решалась после одного-двух допросов. Постановления тройки обреченным объявляли перед расстрелом. Казнили их в Абакане, но гораздо чаще в Минусинске. В сосновом бору, совсем недалеко от тюрьмы.

Туда и прибыла наша делегация, чтобы почтить память безвинно погибших отцов и дедов. С тех пор, как на окраине бора минусинцы установили памятник павшим (а было это в 1992 году), представители хакасского “Мемориала” там регулярно бывают. На этот раз в путь-дорогу с Кларой Романовной Кызласовой, Кларой Михайловной Шаламовой (Торосовой), Тамарой Александровной Окуневой (Аргудаевой), чье детство закончилось ровно в тот миг, когда арестовали их отцов, и другими общественниками отправились и новички.

Это кажется невероятным, но есть люди, которые совсем недавно узнали правду о судьбе своих родных. Например, абаканка Нина Сухотенко лишь в прошлом году в Книге памяти жертв политических репрессий Хакасии прочитала, что ее отец Куй Ван, обвиненный в контрреволюционной деятельности, был расстрелян в 1938 году.

— Папа, китаец, работал фотографом на руднике Коммунар, — рассказывает Нина Александровна. — Когда его забрали, мне было четыре года. Потом умерла мама, и мы с младшей сестрой остались у бабушки. В 1959-м она стала хлопотать, в ответ на свой запрос получила справку о смерти отца: якобы он в лагере умер от плеврита в 1944-м. А его же в тридцать восьмом расстреляли. Почему раньше об этом я не узнавала? Страх сковывал. В детстве натерпелись — и потом я уже всю жизнь боялась. Даже в девяностые годы, заполняя документы для поездки за границу, в графе “отец” делала прочерк. И только сейчас страх стал отпускать...

Немногое знает о судьбе своего деда и Любовь Чульжанова, приехавшая в Минусинск уже с собственной внучкой. Только нынешней зимой в их семью попала все та же Книга памяти, где черным по белому: Абросимов Иннокентий Александрович 21 апреля 1931 года за участие в котрреволюционной организации приговорен тройкой ПП ОГПУ к расстрелу. Реабилитирован в 1998-м. По рассказам дочери, Веры Иннокентьевны, он,
перевозивший почту на лошадях из Арбатов в Таштып, однажды был ограблен местной бандой. “Об этом отец заявил в Таштыпе, поехали искать — и ничего и никого не нашли. Немного погодя его и еще работника сельсовета арестовали. С тех пор отца мы потеряли навсегда”.

На окраине старого бора

Где он похоронен? Где нашли последний приют многие другие незаконно репрессированные?.. Зачастую потомкам это неизвестно, и они по зову сердца приходят к минусинскому памятнику жертвам сталинского режима, возлагают цветы, зажигают поминальные свечи...

По данным Николая Степановича Абдина, основателя и многолетнего руководителя хакасского “Мемориала”, в период “большого террора”, длившегося с сентября 1937-го по октябрь 1938 года, в бору расстреляны и похоронены без малого две тысячи наших земляков. Черная работа велась под покровом тьмы — с 19 — 20 часов до 3 — 5 утра. Дни же казней, “видимо, устанавливались руководством Минусинского оперсектора и Хакасского УНКВД в зависимости от выполнения установленных “контрольных цифр” расстрелов по Красноярскому краю. В Минусинске приговоры в отношении жителей Хакасии приводили в исполнение сотрудники Хакасского УНКВД, так как каждый должен казнить своих “врагов”.

Красноярское общество “Мемориал” три с лишним года назад сообщило о рассекреченных списках расстрелянных* в 1929 — 1953 годах в крае (куда входила и Хакасия). За последние четыре месяца 1937 года в Минусинске было казнено 1472 человека, а в 1938-м — 2107. Это были честные люди — впоследствии они признаны жертвами политических репрессий и реабилитированы. (Для сравнения: в названный период ликвидировали 50 уголовников.)

Из жуткого ряда цифр и дат, характеризующих обороты машины репрессий 1937-го (“в декабре расстрелы происходили 6, 8, 9, 12, 15, 16, 17, 23, 31-го числа”), память выхватывает вот что: “в ночь с 8 на 9 декабря было истреблено 222 человека”. Один из 222 — мой дед Николай Васильевич Коков. Уроженец Усть-Фыркала, интеллигент и умница, по состряпанному делу обвиненный в том, что “якобы являлся главой повстанческой дружины контрреволюционного офицерско-белогвардейского заговора”. Постановление тройки УНКВД о его расстреле, как в свое время подтвердили в УКГБ СССР по Красноярскому краю, “приведено в исполнение 8 декабря 1937 года в Минусинске”.

Ох, как же душно на твоем свежем ветру, бор!..


Юрий КОЧЕРГИН, председатель Хакасского республиканского общества “Мемориал”:

— 1937 — 1938 годы вошли в историю нашей страны как период “большого террора”. И в год, когда исполняется 75 лет со дня начала массовых репрессий по политическим мотивам, мы проводим мероприятия, посвященные этой печальной дате, точнее, — всем жертвам государственного террора.

воскресенье, 20 мая 2012 г.

Как ленинградские писатели радовались началу большого террора

Михаил ЗОЛОТОНОСОВ

Опубликована на сайте online812.ru 18.05.2012 г.

75 лет назад, весной 1937 года в СССР начались события, которые спустя 30 лет назовут «большим террором». В Ленинграде кампания полнокровно (в буквальном смысле) развернулась именно в мае 1937-го, приобрела особый размах и абсурдность.


В начале XXI века о 37-м как-то подзабыли, а зря. Именно тогда советский человек привык к подчинению государству, преданности власти и произволу «органов». Тогда же сформировалась абсолютная черствость и глухота к страданиям ближнего, привычка к тому, что любой человек – потенциальный преступник.

Так что, если не учитывать 37-й и его последствия для формирования типовой личности советского человека, многое останется необъяснимым в современной жизни.

Прелюдия 1937-го. Катерли

Я постараюсь дать эскиз событий 1937 года, ограничившись Ленинградом и ленинградской писательской организацией - на этом примере тяга к Террору заметна особенно хорошо. Это славная история советской литературы 1937 года, когда высшей формой творчества стал политический донос, тайный или публичный.

Любопытный пример – статья писательницы Елены Катерли. Опубликована в августе 1936 г. в «Ленинградской правде». Писательница вроде бы спокойная, не склонная к истерикам, к поиску врагов, к карьеризму и ложным политическим доносам. Однако все это присутствует в ее статье под названием «Враг на важнейшем участке идеологического фронта»: «Руководители Литиздата поручили писать послесловие к “Мертвым душам” Гоголя некоему Берлинеру, который в своей литературной карьере имеет весьма примечательный факт – к его книге писал предисловие презренный убийца Л. Каменев. Преступная невнимательность, полное отсутствие бдительности при подборе людей – вот причина того, что в Литиздате нашли себе пристанище враги народа».

Статья написана сразу после так называемого первого московского процесса, на котором главными обвиняемыми были Г. Зиновьев и Л. Каменев, которым среди прочего вменили в вину убийство С. Кирова. Е. Катерли откликнулась на этот процесс, потому что идее Террора, нацеленного против врагов, преданы все. И надо найти тех, кто как-то связан с Каменевым. Под руку попался Григорий Берлинер: его книга «Н. Г. Чернышевский и его литературные враги» (1930) вышла под редакцией Каменева. «Вражескость» ведь как вирус – через общую книгу она перешла с Каменева на Берлинера. Идеи Террора уже сидели в мозгу писательницы, она страстно захотела смерти врагам.

Но советская писательница Елена Катерли на этом не успокаивается и ищет врагов далее: «Партком и руководители издательства до сих пор не могут как следует понять, что вина за проникновение врагов в ОГИЗ <объединенное государственное издательство> лежит именно на них». После чего следуют фамилии, первым назван Залман Лозинский, директор Института литературы Коммунистической академии, расстрелянный 9 декабря 1937 г. Безусловно, его арестовали бы и расстреляли без помощи Е. Катерли, но нельзя не заметить, что Террор стал всенародным делом.

Отдельное внимание было уделено литературоведу Льву Цырлину: «<…> Партком и коммунисты – руководители Литиздата до сих пор доверяют руководство литературоведением и критикой некоему Цырлину. Цырлин – бывший коммунист, исключенный из партии в 1926 году. <…> Почему же Цырлин до сих пор работает на столь ответственном участке? Почему партийная организация в этом случае ограничивается заклинаниями о бдительности?».

Правда, Цырлина не арестовали – он умер в 1942 г. от голода в блокадном Ленинграде.

Прелюдия 1937-го. Берггольц

Другой любопытный документ эпохи – дневник Ольги Берггольц за тот же 1936 год. В 1937-м ее исключили из партии, в 1938-м посадили, полгода издевались над ней в тюрьме. После того, как она приобрела этот опыт – поумнела, поняла, что происходит. Но в 1936 году – Берггольц еще не соображает вообще ничего. И Террор воспринимает как нечто естественное: «Положение вообще в Союзе не из веселых, по партлинии много исключений, арестов и т.д. “Иду по трупам?” Нет, делаю то, что приказывает партия. Совесть в основном чиста. А мелкие блошиные угрызения, вероятно, от интеллигентщины.

По “человечеству” жаль Левку Цырлина, Женьку Мустангову, Майзеля, но понимаешь, что иначе нельзя. Ведь действительно, ни Женька, ни Майзель не поступали так, как должны были поступать – не отмежевались, не прокляли Горбачева, а когда я подумаю, что была с этой мразью 31 ноября 1934 г. на Свири, на одной эстраде, в одном купе, и 1 декабря, когда убили Кирова, а он знал, вероятно, о том, что готовится в Ленинграде, - я сама себе становлюсь мерзка <…>» (О. Берггольц, дневник, запись от 3 сентября 1936 г.).

Литературовед Георгий Горбачев, профессор литературы, еще в феврале 1932 г. был исключен из партии за «троцкистскую пропаганду», арестован 20 декабря 1934 г. как «зиновьевец», причастный к убийству Кирова, 16 января 1935 г. приговорен к 5 годам тюремного заключения, 10 октября 1937 г. расстрелян. Женька Мустангова  – тоже литературовед, арестована 29 ноября 1936 г., 4 ноября 1937 г. расстреляна. Михаил Майзель – литературовед, был арестован 6 ноября 1936 г., расстрелян 4 ноября 1937 г.

Литературоведческая продукция этих персонажей симпатии не вызывает, это рапповская догматическая критика, нацеленная на уничтожение всякого инакомыслия и сдобренная пролетарско-революционной риторикой. Например, Майзель был одним из постоянных гонителей М. Булгакова и, вероятно, дал свою фамилию барону Майгелю, которого изобретально убивают на балу у Воланда. Горбачев в 1926 г. нападал на Булгакова и Замятина: «Автор великодержавно-шовинистической “Белой гвардии” и автор контрреволюционных сказок Замятин <…>». Поэтому, конечно, скорбеть из-за того, что они чего-то не успели написать или кого-то недошельмовали, не приходится.

Но за тексты не расстреливают, и тексты Горбачева или Майзеля для тех, кто их арестовал и расстрелял, никакого значения не имели; для НКВД эти люди были просто «пшеницей человеческой», которую предстояло скосить революционным Террором, творимым ради Террора. Помимо рапповских догматиков были репрессированы А. Введенский, И. Бабель, Н. Заболоцкий, Б. Корнилов, Н. Олейников, Б. Пильняк и вообще десятки писателей.

Характерно для ситуации 1936 года: Берггольц верит в любой бред, в то, что профессор литературы Горбачев участвовал в заговоре против Кирова и виновен в его убийстве, а также полагает, что Женька Мустангова, жена Горбачева, должна публично проклинать его с партийных амвонов. И сама проклинает всех их – арестованного Горбачева и еще не арестованных, но уже подвергнутых критике в печати и висящих на тонких ниточках Майзеля и Мустангову. И - «совесть в основном чиста». Потому что «так надо».

Обращу внимание еще на одну деталь: Горбачева арестовали в 1935-м, его жену и Майзеля – в 1936-м, а расстреляли всех в 1937 г., в октябре – ноябре. Ждали сигнала.

«История умертвий»

Сигналами стало выступление И. В. Сталина с докладом «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников» (3 марта 1937 г. на пленуме ЦК) и два ареста: 4 апреля 1937 г. генерального секретаря Российской ассоциации пролетарских писателей (1926 –1932) Леопольда Авербаха и 5 апреля 1937 г. наркома внутренних дел (1934 –1936) Генриха Ягоды. Они были родственниками: Авербах являлся племянником Я. Свердлова, а Ягода женат на сестре Авербаха Иде, кроме того, отцы Ягоды и Свердлова были двоюродными братьями.

В писательских организациях начался разгром «авербаховщины» и преследование его «оруженосцев» и «приспешников», инициированные установочными статьями в «Правде», «Известиях» и «Литературной газете», сигнальным выступлением Всеволода Вишневского на собрании московских писателей 23 апреля 1937 г. и четырехдневным (!) собранием московских драматургов, квалифицировавшим деятельность бывших руководителей РАПП Л. Авербаха, В. Киршона и других как вредительскую и троцкистскую (последнее было особенно абсурдно, поскольку Авербах стоял за пролетарскую литературу, а Троцкий никогда не скрывал, что ненавидит пролетарскую культуру, считая ее неполноценной).

В Ленинграде тоже не дремали. Еще 4 февраля 1937 г. был освобожден от должности ответственный секретарь правления Ленинградского отделения Союза советских писателей (ЛО ССП) Анатолий Горелов. Через 8 дней после выступления Сталина с докладом, 11 марта 1937 г., он был арестован. На общем собрании в ЛО ССП 17 – 20 марта 1937 г. против Горелова выступили его приятель Е. Добин, Н. Лесючевский и Н. Свирин, второй секретарь правления ЛО ССП. Впрочем, Свирину это выступление против Горелова не помогло: его арестовали уже 26 июня 1937 г.

В мае 1937 г. Горелов был публично назван «авербаховским приспешником», резкой критике также подверглись Михаил Чумандрин  и Ольга Берггольц. До нее добрались мгновенно, т.к. все знали, что она была любовницей Авербаха. Об этом «Литературная газета» прямо написала 10 мая: «В свете весьма неприглядном предстала перед партгруппой Ольга Берггольц. К ответственному и важнейшему делу разоблачения врагов народа Ольга Берггольц подошла с развязной легкостью. Она лепетала нечто маловразумительное о том, что ее “связь с Авербахом была только лишь личной связью” <…> Это циничное заявление возмутило собрание, которое ждало от Берггольц честного рассказа о том, какими методами осуществлял Авербах свою борьбу против линии партии»*.

В этом же номере «Литературной газеты» было опубликовано сообщение о решении исключить Берггольц из ВКП (б): «Собрание единогласно высказалось за исключение из партии О. Берггольц, о чем решено довести до сведения парторганизации завода “Электросила”, где она состоит на учете». На «Электросиле» Берггольц работала, составляя историю завода. 29 мая 1937 г. партком «Электросилы» исключил ее из кандидатов в члены ВКП (б) (кстати, с 1932 г. Берггольц была только кандидатом, в члены ее не принимали).
Не касаясь судеб всех репрессированных писателей, не могу пройти мимо руководителей ЛО ССП, начиная с 1934 г. 29 мая 1938 г. В. Ставский, генсек ССП СССР, писал А.Фадееву, члену президиума правления ССП. «На протяжении ряда лет у руководства ЛенССП стояли враги народа: председатель Оргкомитета Баузе, секретарь ЛенССП Горелов, секретарь ЛенССП Свирин, секретарь ЛенССП Цильштейн, секретарь ЛенССП Шабанов. Это систематически с 1932 по 1938 год, т.е. один вредитель сменял другого на протяжении этих лет. Надо себе представить, как эти враги успели напакостить <…>».

Ощущение, что даже функционер Ставский, поставленный Сталиным управлять писателями, ощущает абсурд происходящего, поскольку всех руководителей назначали и утверждали городские партийные органы, согласовывала Москва, и все оказались врагами.

В результате Анатолий Горелов (был ответственным секретарем ЛО ССП с 1932 г. по 4 февраля 1937 г.) арестован 11 марта 1937 г., получил 10 лет и отправлен в Соловецкую тюрьму. Вместо него поставили Эммануила Цильштейна, зав. культпросом горкома ВКП (б). К литературе никакого отношения не имел. Был арестован 28 октября 1937 г., расстрелян 17 февраля 1938 г. (ему было 36 лет).

При Горелове вторым секретарем и председателем комиссии по чистке рядов ЛО ССП был Виктор Беспамятнов, тоже никак не связанный с литературой; с этой должности был снят 4 февраля 1937 г., арестован 26 сентября 1937 г. и расстрелян 17 февраля 1938 г. (ему было 35 лет). При Цильштейне вторым секретарем состоял Свирин, он был арестован 26 июня 1937 г. и расстрелян 20 февраля 1938 г. (в возрасте 38 лет). После Цильштейна назначили партфункционера Александра Шабанова, которого арестовали 12 марта 1938 г. и расстреляли 30 июля 1941 г. (возраст - 41 год).

Говоря словами Салтыкова-Щедрина, история Ленинградского отделения Союза советских писателей 1930-х гг. – это «история умертвий». Итоги «большого террора» подвел в 1938 году Г. Федотов: «готовы сами отправить на смерть товарища, чтобы занять его место. Жалость для них бранное слово, христианский пережиток. <…> При таких условиях им нетрудно быть веселыми. Чужие страдания не отравляют веселья».

Берггольц: крупный план

Кого-то предназначили к расстрелу, кого-то – к публичной порке. Берггольц повезло, ее выпороли. На заседании парткома «Электросилы» 29 мая 1937 г. присутствовали и писатели, в частности, поэт Александр Решетов, специально явившиеся на завод, чтобы подливать масла в огонь, добиваться исключения Берггольц из партии, откуда недалеко до ареста, в случае удачи - до расстрела. В письме сестре Марии Ольга Берггольц писала: «Брыкин и другие охарактеризовали меня как “пронырливую, очень хитрую бабу – карьеристку” <…> Я не только “циничная карьеристка”, но “абсолютно разложившийся в быту” человек: “я жила с двумя десятками людей, это по крайней мере, и все они – враги народа или около того”».

Мать Ольги описала исключение в письме Марии Берггольц и ее мужу: «Какие же дрянные и омерзительные людишки оказались так называемые писатели и поэты. Какие  шкурники, какою  подлой ложью они порочат ее. Зачем это им надо? Зависть? Месть? Или спасение своей шкуры?..» (30 мая 1937 г.).


Полгода Ольга Берггольц нигде не работала, было не устроиться, но в ноябре 1937 г. ее неожиданно взяли в школу № 6 Московского района учителем литературы, и там она проработала до 1 сентября 1938 г. А 13 декабря 1938 г. НКВД ее арестовало.

Кстати, недавно оказалось, что директором той школы, куда в 1937 г. удалось устроиться Ольге Берггольц, была Елена Левитина – сестра Фаины Левитиной (зав. Бюро пропаганды Ленинградского отделения ССП СССР). Именно в тот период, когда Берггольц работала в школе, следователи НКВД усердно добывали компрометирующие показания на нее, готовя арест. Не исключено, что директор Елена Левитина имела задание принять Берггольц на работу, присматривать за ней и информировать «органы» о ее поведении. Жертвы даже не подозревали, насколько тотальной была система слежки и донесений.                        

* Ромов П. На собрании партгруппы Ленинградского отделения союза писателей // Литературная газета. 1937. 10 мая

четверг, 3 мая 2012 г.

Непогребенные

Иван Белозеров, Свободный
Опубликовано в газете «Амурская правда» 03 мая 2012 года

На городском кладбище Свободного обнаружили останки узников БАМлага


Кости заключенных исправительных лагерей лежат
в 100 метрах от входа на свободненское кладбище.
От входа на городское кладбище Свободного до небольшого распадка, где в марте этого года случился пожар, идти около пяти минут. С огнем тогда справились достаточно быстро, и окружающие надгробия не пострадали. Слегка обгорела лишь кора на деревьях да упавшие ветки. И именно из-за угольно-черной земли кости, которые раскиданы здесь повсюду, видны особенно хорошо. Крупные, мелкие, пролежавшие в земле много лет и вновь оказавшиеся на поверхности.

На двадцатой найденной кости начинаешь сбиваться со счета, на десятом найденном черепе понимаешь, что большинство этих людей погибли одной смертью. При ближайшем рассмотрении оказывается, что в каждом черепе отверстие от пули.

Без памяти

Копщик могил Сергей Колесов работает здесь уже больше 12 лет. Он хорошо знает места, где расстреливали осужденных БАМлага. В основном останки попадаются именно в этом распадке, однако отойдя даже в самую дальнюю часть кладбища, можно найти простреленные черепа.

— Сколько я здесь работаю, мне всегда попадались кости, — вспоминает Сергей Геннадьевич. — Если находим что-то, сразу вызываем клиента, заказавшего вырыть могилу на этом месте, показываем ему. Если глубина позволяет, новый гроб кладем сверху, если нет — яму зарываем, копаем новую.

На вопрос о том, как человеческие останки могли оказаться на поверхности, Сергей Колесов пожимает плечами: «Могло землю размыть, либо те, кто сами могилы копают, просто выкинули кости».

Вокруг и правда стоят свежие надгробия, установленные не больше двух месяцев назад.

«Это не осквернение могил»

По словам Сергея Мичкаева, замначальника отдела УМВД «Свободненский», для того чтобы установить наличие состава преступления по данному факту, дело направлено в следственный комитет. От себя Сергей Александрович добавил, что об осквернении могил или о злом умысле здесь речи, скорее всего, не идет — участки были выделены заранее, и вряд ли кто-то знал, что на их месте могут оказаться братские захоронения.

Выяснить, сколько всего на территории городского погоста безымянных могил, также уже невозможно. С 1932 года в Свободном находилось управление БАМлага, численность которого уже в 33-м превысила 31 тысячу человек. Только в 37—38-м годах через лагерь в Свободном прошло больше 250 тысяч заключенных, и БАМлаг стал первым на территории Сибири и Дальнего Востока по размеру и численности узников. После расформирования БАМлага в 1938 году он был преобразован в Амурлаг. А позже, в 1941-м, — в Свободлаг, основным производственным видом деятельности которого были лесозаготовка и лесообработка.

Свободненский лагерь был расформирован лишь в 53-м году, и сколько всего через него прошло заключенных — выяснить не так просто.

Их расстреливали ночами


Леонид Журавлев, председатель ассоциации жертв политических репрессий Амурской области, более 20 лет работал в архивах, однако ему удалось найти данные о расстрелянных узниках лишь до 39-го года.

— В тех местах расстреливали ночами, бывало, и по 170 человек за раз. Вообще на территории Амурской области погибло в лагерях 115 тысяч человек, из них около половины — это жертвы политических репрессий.

Сам Леонид Матвеевич 11 лет прожил на спецпоселении в Тыгдинском районе вместе с репрессированными родителями.

— У меня деда репрессировали — Захара Прудниковича, — вспоминает Александр Руденко, член ассоциации жертв политических репрессий, — отец тоже сидел, но недолго. Деда моего в лагере били до тех пор, пока у него ноги не отказали. Бабушке сказали, мол, если выходишь, пусть живет, если нет, сама и похоронишь. Вообще это антигуманно все, недопустимо, эти останки обязательно надо земле предать.

Новое пристанище

Сами сотрудники кладбища также считают, что останки обязательно надо захоронить. Но для этого нужно создать специальную организацию или волонтерское движение.

— Если бы возникло такое движение, — говорит смотрительница кладбища, пожелавшая не называть своего имени, — я бы обязательно пошла вместе с ними хоронить эти останки. Так нельзя, это ведь люди были!

Сколько всего безымянных захоронений на территории кладбища — выяснить уже, скорее всего, не получится. Да и тревожить братские могилы, как сообщили в администрации Свободного, никто не будет. Сейчас речь идет лишь о захоронении найденных останков на холме возле камня памяти невинным жертвам БАМлага. Этот холм очень хорошо известен местным жителям, здесь на каждом шагу можно наткнуться на небольшие металлические указатели, обозначающие братские могилы.

Напомним, в ближайшее время в Свободном должен открыться памятник жертвам политических репрессий. Новый монумент будет воздвигнут на привокзальной площади ориентировочно к 30 октября.

В тему

«Амурская правда» просит читателей, чьи родственники были осуждены на исправительно-трудовые работы в БАМлаге, написать нам историю их жизни.

Адрес: Благовещенск, ул. Калинина, 126, редакция АП.
E-mail: novostiap@gmail.com с пометкой «БАМлаг».

среда, 2 мая 2012 г.

Уроки истории с Андреем Светенко

01 мая, 2012 г.

Дирижер репрессий устроил политическое казино


Репрессии и чистки 1937 года стали ключевыми в формировании культа личности Сталина. Были ли они следствием возможного заговора чекистов? Об этом и не только исторический обозреватель Андрей Светенко беседовал с директором Государственного архива Российской Федерации Сергеем Мироненко в студии радио "Вести ФМ".


Светенко: У микрофона Андрей Светенко. Очередной "Урок истории" на волнах "Вестей ФМ". У нас в гостях директор Государственного архива Российской Федерации, доктор исторических наук Сергей Мироненко. Сергей Владимирович, приветствую вас.

Мироненко:
Здравствуйте, Андрей.

Светенко: Мы с вами в прошлый раз говорили о том, как Сталин пришел к власти, как он обустроил это свое секретарское место и сделал его действительно генеральным. А потом ему вообще даже и никаких должностей уже не надо было, он был товарищ Сталин и Хозяин с большой буквы, и в 1952 году даже отказался от этого поста Генерального секретаря. Но к этому времени это действительно был уже режим личной власти, Сталин было небожителем. А вот самый ключевой момент, который сформировал это, как всем представляется, это 1937 год. Весной 1937 года, 75 лет назад, произошло такое очень знаковое событие - был арестован нарком внутренних дел Генрих Ягода, который до этого, так сказать, практически с первых дней существования этого ведомства полицейского советского был во главе его, и был заменен на партийного секретаря, на председателя Комитета партийного контроля некоего Николая Ежова. И в этом смысле возникает, и сейчас активно тоже обсуждается такая версия, что а не было ли там угрозы заговора чекистского? Потому что в результате за год с небольшим правления Ежовым этим ведомством вообще была выкошена вся вот гвардия чекистская, больше всего даже пострадали. А одновременно с этим - партийные чистки, одновременно с этим - чистки по этническому принципу, польская в частности. И в результате к 1939 году поляна зачищена уже полностью действительно.

Мироненко:
Вы знаете, сначала чуть-чуть о том, что вы говорили выше. В 1952 году Сталин действительно упраздняет пост Генерального секретаря, становится просто секретарем ЦК. Но вы заметьте, он председатель Совета Министров СССР.

Светенко: Он вернулся к ленинским основаниям.

Мироненко:
Правильно. Он явно хотел все-таки вот эту партийную номенклатуру, которая резко усилилась и резко влияла, он хотел ее уравновесить советским правительственным аппаратом. И действительно, ведь любопытно, что Маленков, когда пришел, когда они с Хрущевым делили посты, Маленков был уверен, что он стал председателем Совета Министров, что он... А Никита Сергеевич, хитрый хохол, он стал первым секретарем и сумел переиграть Маленкова.

Светенко: Так же, как в свое время Сталин - хитрый грузин, и это секретаршество сделал главным.

Мироненко: Вот, понимаете? Вот удивительно, как люди не извлекали какие-то уроки из истории. Уж, казалось бы, Маленков, который с 1925 года был начальником вот этого орграспредотдела, он-то понимал, что у кого партийная карта в руках...

Светенко: Нет, Сергей Владимирович, ну почему? Это же политическое казино. Ну, Ленин был председателем Совнаркома, значит - ставим на красное, да? Не играет, потому что Сталин был генсеком. А в другой раз это играет или наоборот не играет. Мироненко: Это первое. И второе, я хочу сказать, что, конечно, Ягода не с самого начала был руководителем, сначала был Дзержинский.

Светенко: Нет, ну понятно, что не первый.

Мироненко: Потом Менжинский. Но Менжинский был тяжело болен, и Ягода фактически после смерти Дзержинского, да.

Светенко: Я к чему это вот так сказал? Потому что Ягода, по всем, так сказать, показаниям, он был честный и преданно выполнял волю Сталина, он бы выкосил сам, он бы вычистил это ЧК сам, и, в общем, он предлагал свои услуги. Зачем от него было отказываться, от такого опытного, верного, на крючке сидящего человека?

Мироненко: Вы понимаете, есть загадки истории не мнимые, а реальные. Как ни крути, представить себе вот этот вот большой террор, когда были... Ну, хорошо, по политическим мотивам за годы большого террора более 600 тысяч было расстреляно.

Полностью слушайте в аудиоверсии.