Вячеслав ОГРЫЗКО
Опубликовано в газете "Литературная Россия" №17 26.04.2013
До сих пор не знаю, в чём ярче всего проявился талант Юлиана Оксмана. Понятно, что в истории литературы он остался прежде всего как пушкинист. Хотя не менее интересны его работы о Белинском, декабристах, Герцене и Тургеневе. Но не менее важная часть наследия учёного – письма к коллегам. «Твои письма, – признался ему в сентябре 1957 года Борис Эйхенбаум, – я читаю всегда с жадностью и восторгом, так много в них и ума, и чувства, и «сердца горестных замет».
В начале 1917 года Оксман был оставлен на кафедре русской литературы у И.А. Шляпкина и С.А. Венгерова. Затем академик С.Ф. Платонов порекомендовал его министру народного просвещения во Временном правительстве на должность начальника архива. Вместе с Щеголевым он искал материалы об актах царской охранки. Но в октябре власть в стране сменилась, и Оксман перешёл на службу в Центрархив на должность начальника отдела цензуры и печати.
В 1920 году Реввоенсовет командировал Оксмана в Одессу проконтролировать местные архивы. Время было тяжёлое, и молодой учёный решил, что лучше смуту переждать у Чёрного моря. Он остался работать в Новороссийском университете, который в 1921 году был преобразован в Одесский институт народного образования, и организовал там Пушкинский семинарий. В Петроград ученик Венгерова вернулся лишь в 1923 году.
Получив место профессора в Петроградском университете, Оксман сосредоточился в основном на изучении Пушкина и декабристов. В 1927 году Юрий Тынянов предложил ему вместе написать сценарий кинофильма о декабристах «С.В.Д.». Одновременно в Институте истории искусств он возглавил Пушкинскую комиссию. Но кого-то неугомонная деятельность учёного явно раздражала. Не поэтому ли Оксман дважды – в 1929 и 1931 годах – подвергался арестам по ложным доносам.
Ещё в двадцатые годы у Оксмана появилась мечта – написать монографию о великом поэте. «Книга о Пушкине, на которую потратил несколько лет работы, – сообщил он 12 сентября 1932 года Л.П. Гроссману, – остаётся неоконченной <…>Примерно в таком же положении у меня две книги о декабристах, вчерне законченные ещё в 1927–1928 г. <…> А годы идут, невыпущенные исследования гниют на корню, становятся почти чужими».
В какой-то момент главной задачей для Оксмана стала подготовка академического собрания сочинений Пушкина. Он проделал колоссальную работу. «Оксману, – утверждал в комментариях к переписке учёного с Марком Азадовским сын последнего – К.Азадовский, – принадлежат комментарии и подготовка текста к прозаическим произведениям Пушкина, выполненные им для Полн. собр. соч. в 9-ти т. (т. VII–IX), осуществлявшегося изд-вом «Academia» в 1935–1938 гг. под общей ред. Оксмана и М.А. Цявловского. Этим же изд-вом было выпущено в 1936–1938 гг. Полн. собр. соч. Пушкина в 6-ти т., для которого Оксман редактировал и комментировал прозу в т. IV и V (М., 1937). Оксман редактировал (и в отдельных случаях комментировал) также следующие изд.: Полн. собр. соч. в 6-ти т. (т. III–V) – приложение в журн. «Красная нива» за 1930 г. (т. V вышел в 1931 г.); Полн. собр. соч. в 6-ти т. – исправленное переизд. предыдущего (т. IV и V. М.; Пг., 1932–1933); Полн. собр. соч. в 6-ти т. (изд. 2-е. Т. IV–VI. М.–Л., 1934; изд. 3-е. Т. III–VI. М., 1935–1936; изд. 4-е. Т. Ш–VI. М., 1936; изд. 5-е Т. IV. М., 1940; Т. V. М., 1947). Кроме того в 1935 г. под общ. ред. М.Горького, В.П. Волгина, Ю.Г. Оксмана, Б.В. Томашевского и М.А. Цявловского готовилось Полн. собр. соч. Пушкина в Изд-ве АН СССР (вышел лишь т. VII, в котором Оксман комментировал «Папессу Иоанну»)»
Однако во всех изданиях, вышедших после 1936 года, имя Оксмана указано не было. И о заслугах учёного знали лишь единицы. Хотя его вклад был наиболее значим. Сам Оксман без лишней скромности 10 ноября 1951 года писал В.Д. Бонч-Бруевичу: «Мною дано наиболее полное и точное чтение десятков черновых произведений Пушкина, не говоря уже о сотнях отдельных слов и строк. Эта моя работа не получила отражения в примечаниях к акад<емическому> изданию, потому, вероятно, что моё имя некоторое время было под запретом. Мною же впервые полностью и комментирована вся проза Пушкина (за исключением дневниковых и автобиографических записей). Я вовсе не хочу сказать, что после моих работ (текстологических и комментаторских) ничего не осталось на долю других исследователей! Наоборот, именно в результате моей предварительной работы обнажились особенно отчётливо все спорные вопросы, все компромиссные их решения, все сложности и недоделки, требующие самого пристального внимания новых исследователей».
Причина замалчивания заслуг Оксмана заключалась в том, что он своими комментариями не угодил властям. 5 ноября 1936 года президиум Академии наук признал его работу по изданию полного собрания сочинений Пушкина неудовлетворительной, а уже на следующий день он был арестован. Помимо всего прочего, ему вменили в вину близость к бывшему руководителю издательства «Academia» Л.Б. Каменеву, который стал злейшим врагом лично Сталина.
Приговор по делу Оксмана был оглашён 15 июня 1937 года. Московское Особое Совещание сослало его на пять лет на Колыму.
Несмотря на охвативший научную и творческую общественность страх, всё-таки нашлись смельчаки, которые рискнули побороться за честное имя учёного. Ещё в конце 1936 года группа пушкинистов написала письмо в защиту исследователя на имя Николая Ежова, но оно осталось безответным. Далее 18 июня 1939 года Вениамин Каверин обратился к Лаврентию Берия. «Многоуважаемый Лаврентий Павлович, – писал известный литератор, – один из крупнейших учёных-историков нашей страны, глубокий знаток истории русского общества Юлиан Григорьевич Оксман в течение двух лет и восьми месяцев находится в трудовом исправительном лагере. Хорошо зная его с 1925 г., я могу засвидетельствовать, что никогда не слышал от него ни одного слова, которое заставило бы меня усомниться в его полной преданности Советской стране. Являясь в течение ряда лет одной из центральных фигур нашего литературоведения, руководя крупнейшими научными учреждениями, он мог иметь врагов, которые из низких личных побуждений старались его опорочить, но для всех честных работников нашей литературы он всегда был человеком советской науки. За 21 лет научной и педагогической работы он подготовил большую группу талантливых молодых исследователей. Широко известна его большая работа по подготовке всенародного празднования Пушкинского юбилея. Нельзя без глубокого сожаления думать, что этот учёный, который мог бы принести огромную пользу своей стране, должен бездействовать, занимаясь непосильной для него физической работой. Прошу Вас обратить внимание на это дело, судьба которого имеет бесспорное значение для развития нашей литературной науки».
Спустя два года своё письмо на имя Берия направила ещё одна группа писателей и учёных. В коллективном обращении говорилось: «Глубокоуважаемый Лаврентий Павлович! Мы считаем своим долгом обратить Ваше внимание на судьбу одного из выдающихся научных работников, доктора филологических наук, профессора Юлиана Григорьевича Оксмана. Ю.Г. Оксман – один из основоположников советской школы литературоведов-историков. Его многочисленные исследовательские работы в области изучения литературы и общественного движения первой половины ХIХ в. (около 350 работ) выдвинули его в первые ряды руководящих деятелей науки. Это обстоятельство побудило А.М. Горького избрать его своим ближайшим помощником в качестве заместителя директора Института литературы Академии наук СССР. С обширной эрудицией исследователя Ю.Г. Оксман соединяет и крупные организаторские способности: он возглавил ряд значительных коллективных трудов по своей специальности. В 1936 году Оксман был арестован и осуждён на 5 лет. Срок этот уже истёк, и мы просим Вас вернуть советской науке полезного работника, предоставив ему возможность продолжать свою плодотворную деятельность».
После оглашения приговора Оксман был направлен сначала в Омск. Много лет спустя он в письме Корнею Чуковскому рассказывал: «В первый раз задумался о себе и своём прошлом в Омской этапной тюрьме, в одиночке, в которую перевели меня летом 1937 г. из тюремной же больницы. Года через два, в Магадане, условия ненадолго сложились так, что я мог и читать и писать – два месяца писал – 4 страницы о своём детстве, четыре страницы о Лавренёве, две о Мише Слонимском , три – о встрече с Плехановым в июне 1917 г. на Невском. Всего 13 страниц».
Оксман очень надеялся на то, что у него всё-таки появится возможность пусть не в полной мере, а хотя бы частично продолжить занятия наукой. В частности, ему хотелось вернуться к Пушкину. Осенью 1940 года он писал своей жене, что мечтает «весь этот материал развернуть в книгу о прозе Пушкина». Но нормальные условия у него появились ещё не очень скоро.
В 1941 году истёк срок лагерного заключения Оксмана. Он планировал вернуться на «материк». Но из-за начавшейся войны руководители Колымы получили другие указания. Оксману почти сразу «впаяли» второй срок и тоже на пять лет.
Уже летом 1944 года Оксман в общих чертах в одном из писем рассказал Марку Азадовскому о своей колымской одиссее. Он писал: «…Нет пределов человеческому терпению и приспособляемости к любой обстановке и к любым условиям. В 1941–1942 г. мне пришлось пройти сотни километров по девственной тайге – до Индигирки и Кубулгинки <?>, в 60-градусные морозы, по 5–6 дней без еды, при моём здоровье и в моём положении, – и, как видите, остался и в здравом уме, и в твёрдой памяти (правда, совершенно случайно). В Магадан я вернулся осенью 1942 г. Надежды выбраться на материк не оправдались, живу в прежних условиях, на прежней работе бракёра Промкомбината. Писал недавно Е.В. Тарле, но мало рассчитываю на положительные результаты. Гром побед на всех фронтах приближает и крах фашистских интервентов, и возвращение к нормальным формам правопорядка. Без веры в это нельзя было бы, конечно, и жить».
 |
| Ю.Г. Оксман у К.И. Чуковского . Переделкино 1958 г. |
В 1947 году Оксману разрешили поселиться в Саратове. Ему дали место профессора в университете на кафедре русской литературы. Жизнь понемногу стала налаживаться. 28 сентября 1947 года учёный писал Азадовскому: «У меня очень большая нагрузка, я едва успеваю с подготовкой очередных лекций, – своих книг нет; библиотеки обескровлены. Второе полугодие будет, правда, много свободнее. Вероятно, поеду на февраль-март в Москву. Хочется наладить печатание до этой поездки саратовского сборника о Белинском. Кое-что успел уже в этом отношении наладить, но надо бы браться вплотную, а сил не остаётся на доработку, времени не хватает на организационную кухню. Лежит в карточках новая «Летопись Белинского» – сделал её единолично, в корне переработал старое и в два раза увеличил за счёт журналов и газет 30– 40-х годов, за счёт проработки всего окружения Белинского. Получился универсальный справочник по Белинскому и необходимый материал для всей эпохи. С Гослитиздатом ещё не говорил, надо переписывать, сделать последнюю сводку, а времени тоже нет. В «Учён<ые> Записки» сдал в июле работу о Кольцове – три печат<ных> листа. Не знаю, убедительно ли, но во всяком случае очень свежо и ни на кого не похоже. В статье этой есть глава об оде «Вольность» (вопрос о масштабах её социального звучания, с попутным экскурсом о том, что «гроза царей, свободы грозная певица» – это марсельеза, а «возвышенный галл» – Руже де Лиль. Дошёл я до этого «своим умом», но уже в Москве узнал, что в списке Полторацкого есть авторитетнейшее подтверждение моего толкования. Очень хотелось бы с вами проконсультировать эту линию, ибо пушкинизм переживает сейчас очередной кризис, угрожающий параличом).»
Спустя два с небольшим года Оксман в письме Корнею Чуковскому признался: «Работа в университете даёт, конечно, известное удовлетворение, я очень хорошо понимаю, что делаю большое и важное дело, плоды которого «весомы» и «зримы». Серьёзным удовлетворением является и признание этой работы – прежде всего молодой студенческой аудиторией, которая так иногда горячо выражает свои чувства, что мне становится даже страшновато. (При обсуждении статьи «Лит<ературной> газ<еты>» на открытом партийном собрании мой ответ Пермякову закончился такой бурной овацией, которую нельзя было остановить в теч<ение> десяти минут.) Читаю я сейчас спец. курсы «Пушкин», «Белинский и его время», «Советское литературоведение». Но работы мои лежат без движения. Хуже того,– многие мои работы обесцениваются изъятием из них основных моих концепций, лучших страниц, конкретных «открытий». Я имею в виду не только монографию о письме Белинского к Гоголю (я считаю её лучшей своей работой – по широте, свежести и актуальности всего построения)».
Правда, приезжавший в Саратов Константин Федин дал Оксману надежду на публикацию ряда материалов в журнале «Новый мир». Учёному потом даже прислали вёрстку статьи о Пушкине. Но дальше дело не пошло. Федин потом признался, что снять статью из номера редакторам порекомендовали в ЦК ВКП(б). А до этого Высшая аттестационная комиссия отказалась выдать учёному аттестат профессора, после чего в университете знаменитого исследователя вынуждены были перевести сначала на ставку старшего преподавателя, а потом и вовсе на унизительную для него должность ассистента. Причина оказалась в национальности Оксмана. Напомню, что на конец 1949 – начало 1950 года пришёлся новый этап кампании по выявлению и обличению космополитов.
Оксман ещё пытался держаться, а его жена не исключала нового ареста мужа. Опасаясь за супруга, она стала подчищать дома все бумаги и на всякий случай сожгла часть мемуарной прозы любимого человека.
Оксман был в отчаянии. В конце 1950 года он в письме С.А. Рейсеру признался: «1950 год был для нас в Саратове очень тяжёлым годом, почти без передышек (если не считать лета <…> Никогда я не ощущал так явственно своего безнадёжно тягостного академического положения, как в последние месяцы». Примерно тогда же он в письме к К.П. Богаевской сравнил себя с травимым зверем. «Никогда, – подчёркивал учёный, – я не падал духом, а в Саратове становлюсь нытиком и пессимистом».
Находясь длительное время в подвешенном состоянии, Оксман уже не знал, что ему предпринять.
На почве сильных переживаний Оксман чуть не заболел. Желая подбодрить учёного, Лидия Чуковская в июне 1951 года написала ему: «Пожалуйста, не заболевайте неврастенией. Очень трудно не заболеть и имеются все основания, чтобы заболеть – и «т.е.» в Кюхлином письме действительно дерёт за душу – но всё-таки: не заболевайте неврастенией. Пусть она постигнет Мейлаха, Базанова, и пр. и т.п. – а Вы будьте здоровы. Помните у Блока:
А далёкие потомки
И за то похвалят нас;
Что не хрупки мы, не ломки,
Здравствуем и посейчас
(Да-с!)».
Луч надежды блеснул лишь в августе 1952 года. Оксман с трудом вырвался в Москву, где его принял влиятельный академик – секретарь Отделения языка и литературы Академии наук СССР Виноградов. Известный академик написал письмо министру высшего образования Михаилу Прохорову. И чиновники наконец-то зашевелились. Нет, работу в каком-нибудь филиале Академии наук ему так и не дали, но разрешили подыскать преподавательскую должность в Риге, Тарту или Уфе.
Оксман вступил в переговоры с ректором Тартуского университета Фёдором Клементом и чиновниками из Казахстана. Но это уже не понравилось саратовским партийным деятелям. И учёный вновь остался в Саратове. «Поворот этот, – писал он 24 октября 1952 года Чуковскому, – определился в результате вмешательства в мои отношения с университетским начальством первого секретаря Саратовского обкома (у нас тов. Борков – это больше, чем Н.С. Хрущёв в Москве). Он получил запрос обо мне от Казахского секретаря ЦК (на предмет моего nepexода в Алма-Ату), захотел в связи с этим посмотреть меня «в натуре», а результатом свидания и большого разговора «на чистоту» было спец. расследование всех обстоятельств моей работы в Саратове. В начале октября меня известили, что саратов<ский>обком признал невозможным дать согласие на мой уход из Сарат<овского>унив<ерситета>, а Ректорату и парторганиз<ации> унив<ерситет>а поставлено на вид неумение создать условия для работы имярека, имеющей «всесоюзное значение». Не думайте, что я по сему случаю почувствовал головокружение, – ведь удар, кот<оры>й получили мои ближайшие начальники в связи с моим «делом», никогда мне не простится. Врагов у меня настоящих не было, а сейчас их стало немало. К позиционной войне я не склонен, да и способностей не имею,– так что лучше было бы всё же уйти к осени. Но я не умею рассчитывать вперёд больше, чем на две недели (лагерная привычка, где перспектива была даже не на две недели, а на два дня, никак не больше!), а потому, не распаковывая чемоданов (мы уже «уложились» и продали большую часть домашнего инвентаря, до кроватей и посуды включительно), стал готовиться к очередным лекциям. У меня в этом году два сцец. курса («Белинский и его время» и «Основы текстологии» и семинар «Советский историч<еский> роман»). Курс текстологии, вероятно, единственный в СССР, да и я никогда не читал его в таком объёме (у меня бывали семинары по «литерат<урному>источниковедению», но это совсем иное!). После всех передряг я стал не в меру модным лектором». Ну а потом Оксману вернули ещё и профессорское звание.
Не дожидаясь официальной реабилитации, Оксман в марте 1955 года возбудил ходатайство о своём восстановлении в Союзе писателей. Он заручился поддержкой саратовских писателей Б.Озерного и Г.Боровикова и московского классика Фёдора Гладкова. Но в отделе кадров Союза писателей СССР потребовали согласовать этот вопрос со спецслужбами. Ответственный секретарь Саратовской писательской организации Б.Озерный в недоумении написал своим московским начальникам: «Справки о реабилитации т. Оксмана Ю.Г. в отделении СП не имеется. Нам разъяснили, что отдел кадров [ССП. – В.О.] может обратиться в комитет госбезопасности и запросить необходимые документы, согласно данным анкет т. Оксмана». Не помогло и вмешательство Гладкова. Другой советский классик В.Ажаев 14 декабря 1956 года письменно пояснил Гладкову: «Вопрос о восстановлении тов. Оксмана Ю.Г. задерживается в связи с тем, что тов. Оксман Ю.Г. ещё не реабилитирован». Оргсекретарь СП К.Воронков порекомендовал учёному обратиться за содействием к генеральному прокурору СССР Руденко. В общем чиновники из Союза писателей затянули решение вопроса на долгих четыре года.
 |
| И.Л. Андроников, И.С. Зильберштейн, Ю.Г. Оксман. Ленинград 1956 г. |
Добившись официальной реабилитации, Оксман хотел тут же наверстать упущенное. Идеи его просто переполняли. «Очень хотел бы, – писал он весной 1960 года К.П. Богаевской, – подготовить сборник статей о Белинском, академическое издание «Письма к Гоголю», а на мне висит ещё Пушкин, Рылеев, Тургенев. А сборник работ о Пушкине и декабристах?»
Однако Оксмана очень угнетал тот факт, что даже в академических кругах его усилия мало кто замечал. Отчитываясь перед Корнеем Чуковским, он в письме от 16 июля 1960 года заметил: «Третий год руковожу академич<еским> изданием Герцена, выпуская в год от 3-х до 4-х томов. У меня целый аппарат научных сотрудников. Но нет ни одной страницы текста и вариантов, нет ни одной строки комментариев, которые бы не отражали лично моей текстологической и научно-исследовательской и редакционно-технической работы. Мы закончили недавно публикации текстов «Колокола», введя в научный оборот около 150 анонимных статей и заметок Герцена. Но ведь никто не обратил внимания на этот Сизифов труд, как никто не сказал и доброго слова о двенадцати томах Герцена (в каждом более 40 печ<атных> листов), мною подготовленных к печати. Не сказано об этом ещё ничего не только в печати, но и в отчётах Акад<емии> Наук. Не очень меня привечает и Инст<итут> Миров<ой>Лит<ературы>, под фирмой которого я работаю четвёртый год».
Новая катастрофа в жизни Оксмана случилась в 1964 году. Учёного обвинили в порочных связях с иностранцами, в пособничестве антисоветчикам и распространении клеветнических заявлений. Хотя никакой политической деятельностью заниматься он не собирался.
История с иностранцами началась ещё в 1962 году, когда в МГУ в рамках соглашения о культурном сотрудничестве прибыл на стажировку заведующий русским отделом Калифорнийского университета Мартин Малиа. Интерес к Пушкину привёл Малиа к Оксману. Два учёных стали часто встречаться и вести научные беседы. В этих разговорах всплыло имя другого исследователя Глеба Струве – сына Петра Струве. Оксман потом передал этому Струве через Малиа письмо. А через какое-то время из Калифорнии в Москву приехала ученица Малиа – ассистентка Кэтрин Фойер. Однако когда Фойер возвращалась на Запад, на станции Выборг таможня изъяла у неё рукописи на английском и русском языках антисоветского содержания, в которых содержались ссылки на разговоры с Оксманом. После чего спецслужбы возбудили уголовное дело.
Ситуацию усугубил ещё один момент: в августе 1963 года в парижской газете «Русская мысль» появилась статья с отрицательными оценками текущего литпроцесса в Советском Союзе. Статья была подписана псевдонимнм XYZ. Чекисты решили, что настоящий её автор – Оксман.
После этого в квартире Оксмана был произведён обыск. Учёного обвинили в хранении антисоветской литературы. Но Оксман претензий не принял. «Какая же это антисоветская литература? – заявил он на одном из импровизированных судилищ. – Сочинения Гумилёва, Мандельштама, сборник «В честь Пастернака»… Разве может хоть один настоящий советский учёный пройти мимо этих материалов? Нужно быть невеждой, чтобы делать вид, что это не нужно или не интересно».
В общем, дело Оксмана 7 октября 1964 года было внесено на объединённое заседание секретариатов правлений Союза писателей СССР, СП РСФСР, Московского отделения СП РСФСР и дирекции ИМЛИ им. А.М. Горького. Роль председателя взял на себя Георгий Марков. Основным докладчиком власти назначили Константина Воронкова.
Оксман до последнего искренне не понимал, что ему инкриминируют. Когда от него потребовали объяснений, он сказал: «Мартин Малиа приехал шпионом. Почему я должен был его считать шпионом? Я с ним познакомился через Зайончковского – старого коммуниста, старого историка. Тот им руководил и меня познакомил как специалиста по Герцену. Единственная монография по Герцену, вышедшая за рубежом, – книга Малиа, и меня интересовало почитать… Он очень неглупый человек… Он мне дал монографию о Хлебникове, сборник о футуризме. Малиа сообщил, что пишет, кроме книги о русской истории по реформе Александра II, книгу о Мандельштаме и переводит на русский язык письма Чаадаева. Я читаю по-английски. Перед отпуском в Париж он дал мне рукопись своей работы о Мандельштаме. Я прочёл и написал на шести страницах уничтожающий разбор: биографически несостоятельно, историко-литературно несостоятельно. Он был очень огорчён: «Струве всё одобрил, сказал, что образцово написано…» Вернувшись из Калифорнии, Малиа привёз мне большое письмо от Струве… Меня увлекла эта мысль – участвовать в научной прессе Англии и Америки».
Но функционеров тема необходимости установления связей с западной научной прессой не интересовала. Анатолий Софронов, взяв на себя роль следователя, допытывался: как американцы узнали все подробности о последнем собрании московских писателей, на котором был провален руководитель СП России Леонид Соболев. Сергей Баруздин вообще юродствовал. Он заявил: «Комитет государственной безопасности занимался с вами как с воспитанником детского сада. Так ласково, так нежно. А ведь это же предательство. Если это не антисоветская деятельность, то во всяком случае антипатриотическая». Осудил Оксмана и сын Корнея Чуковского – Николай.
После недолгого обсуждения чинуши дружно проголосовали за исключение Оксмана из Союза писателей – «за совершение проступков антиобщественного характера». Учёный к этому оказался не готов. Для него это решение стало страшным ударом.
Не нашёл Оксман тогда поддержки и в ИМЛИ. Директор института Иван Анисимов, как только ему стало известно об интересе КГБ к учёному, тут же указал крупнейшему пушкинисту и герценоведу на дверь. Это несмотря на то, что официально в Комитете госбезопасности считали, что никаких оснований для привлечения Оксмана к судебной (а значит, и любой иной) ответственности не было. Просто партийные надзиратели решили перестраховаться. Не защитил исследователя и новый академик-секретарь Отделения литературы и языка АН СССР Михаил Храпченко. Академическое начальство вообще предпочло выбрать новую тактику – стало всячески замалчивать учёного.
Оксман пытался сохранить душевное равновесие. «Как-нибудь, – писал он 12 октября 1964 года, – проживу и без Союза, на правах Зощенко, Ахматовой, Пастернака. Не мне стыдно». Но силы уже убывали.
Оксмана попробовал отстоять Корней Чуковский. Он подготовил обращение в высокие инстанции. Чуковский писал: «К известному советскому учёному Юлиану Гигорьевичу Оксману применена жестокая гражданская казнь: замалчивание. Очевидно, по распоряжению свыше его имя систематически вычёркивается из статей, помещаемых в повременной печати. Вместо того, чтобы патриотически гордиться тем, что в нашей стране есть такой первоклассный учёный, нам предлагают считать это имя постыдным и скрывать его от советских читателей. Мера эта чрезвычайно мешает плодотворной научной работе замечательного исследователя, и здесь большой убыток для нашей культуры. Скрыть его фактически невозможно, так как без знания фундаментальных работ Ю.Г. Оксмана нельзя обойтись никому, кто вздумает серьёзно изучать историю русской культуры. Нельзя понять восстание декабристов, революционную поэзию Рылеева, творческий путь Белинского, истоки «Записок охотника» Тургенева... – не изучив исследований Оксмана. Оксман один из первых применивших к своим исследованиям подлинный марксистский метод, очень далёк от вульгарного социологизма, который свирепствовал в те годы, когда Оксман начинал свою деятельность. Именно эту особенность оценил в его работах А.М. Горький, избравший его своим заместителем в Пушкинском Доме. Вычеркнуть такого крупного учёного из истории советской науки невозможно. У него есть своя школа, есть десятки учеников и последователей, к которым причисляем себя и мы, – и конечно, его имя не умрёт для потомства. Вообще сомнительна целесообразность таких насильственных замалчиваний того или иного из заслуженных наших писателей. Подмечено, что всякий писатель, которого обрекают на эту гражданскую казнь, приобретает вследствие этого удесятерённую славу. Замалчивали Пунина, Куприна, Ахматову, Сашу Чёрного, Зощенко, Булгакова, Бабеля, Заболоцкого, – и от этого их имена стали особенно дороги советским людям, которые патриотически гордятся, что в недрах нашей русской культуры возникли такие большие таланты. Пора бы убедиться: что эти методы расправы с писателями не оправдали себя. Замалчивание хороших писателей и раздувание плохих».
Однако по каким-то причинам Чуковский это письмо так никуда и не отправил.
Изгнанный из ИМЛИ, Оксман тем не менее остался под контролем спецслужб. В июне 1965 года заместитель начальника 2-го Главка КГБ Филипп Бобков докладывал в ЦК КПСС, что отдельные представители творческой интеллигенции продемонстрировали недостойное поведение: «Наиболее характерными в этом отношении, – утверждал Бобков, – сотрудника Института мировой литературы им. Горького ОКСМАНА Ю.Г.*, доктора филологических наук, профессора, члена Союза писателей СССР (ранее ОКСМАН дважды привлекался к уголовной ответственности по обвинению в антисоветской агитации, впоследствии реабилитирован).
ОКСМАН на протяжении 1962 – первой половины 1963 года поддерживал связь с посещавшими нашу страну американскими учёными Мартином МАЛИА и Кэтрин ФОЙЕР, оказывал им содействие в завязывании знакомств с работниками творческой интеллигенции и сборе тенденциозных материалов о положении дел в советской науке, литературе и искусстве. Через них ОКСМАН установил нелегальную связь с проживающим в США белоэмигрантом Глебом СТРУВЕ, подозреваемым в принадлежности к американской разведке, и передавал ему клеветническую информацию. Реакционные элементы за рубежом использовали полученную от ОКСМАНА информацию для написания враждебных статей, а в ряде случаев переданные им клеветнические материалы опубликовали в белоэмигрантской печати под псевдонимом.
Имеется основание полагать, что опубликованные в 1963 году в белоэмигрантской печати клеветнические статьи «До новой оттепели далеко» и «Сталинисты среди советских писателей и учёных» принадлежат перу ОКСМАНА.
На допросах ОКСМАН не отрицал, что переданные им МАЛИА и ФОЙЕР материалы могли быть использованы для написания враждебных Советскому Союзу статей.
Так, в одном из писем СТРУВЕ к ОКСМАНУ говорится: «Я приготовил для печати документ, который вы передали Мартину МАЛИА об ермиловых и самариных, и надеюсь, что он скоро будет опубликован, конечно, без всякого указания на вас».
В другом письме указано: «Сегодня дошли до меня вместе с разными материалами о Георгии МАСЛОВЕ, столь любезно собранными и пересланными вами, и воспоминаниями ЕМТ (вдова поэта Г.В. МАСЛОВА – Е.М. ТАГЕР) о МАНДЕЛЬШТАМЕ два ваши письма. Мне хотелось бы задать вам ещё много вопросов и о разных людях. Некоторые биографические данные (о МАНДЕЛЬШТАМЕ) мне уже стали известны, но сообщённые вами подробности были новы и читать их было жутко».
Переписка ОКСМАНА и СТРУВЕ осуществлялась через дипломатические каналы.
По тем же нелегальным каналам ОКСМАН получил от СТРУВЕ антисоветские печатные издания мюнхенского, парижского и нью-йоркского белоэмигрантских центров: повесть Н.АРЖАКА «Говорит Москва», «Фантастические повести» Абрама ТЕРЦА и другие, содержащие злобную клевету на Великую Октябрьскую социалистическую революцию и советскую действительность. Указанная литература была изъята у ОКСМАНА при обыске. Отдельные издания он давал читать некоторым писателям и учёным.
Несмотря на наличие в действиях ОКСМАНА состава преступления, предусмотренного частью I статьи 70 УК РСФСР, учитывая возраст и состояние здоровья, было принято решение уголовное дело прекратить и вопрос о нём передать на решение общественности.
В октябре 1964 года на совместном заседании секретариата Союза писателей московской организации, Союза писателей РСФСР и секретариата правления Союза писателей СССР ОКСМАН был единогласно исключён из членов Союза писателей СССР, а впоследствии он был уволен из Института мировой литературы имени Горького Академии наук СССР».
Когда страсти поуспокоились, два заведующих кафедрами Горьковского университета – Г.В. Краснов и В.В. Пугачёв помогли Оксману оформиться к ним на работу. Он должен был раз в месяц ездить на три-четыре дня читать лекции в Горький. «Университет, – признался учёный Покусаеву, – мне нравится, город – не меньше, гостиница прекрасная, рестораны позволяют забыть мою скучную домашнюю диету. Хожу в кино, собираюсь в Болдино, физически чувствую себя в Нижнем лучше, чем в Москве».
Спасение от всех передряг Оксман видел исключительно в работе. Какие бы рогатки ему не ставили, он продолжал писать. «Последние месяцы, – писал он в конце 1965 года Евграфу Покусаеву, – я работал довольно много, «на-гора» выдано маловато. Добролюбовский однотомник, в котором идёт у меня большой обзор истории изучения текстов Доб<ролюбов>а, не вышел в сентябре, а ввиду перевёрстки перенесён на январь-февраль 1966 г. Одновременно с ним выйдет и работа на ту же тему, являющаяся окончанием первой, в «Уч<ёных> Зап<исках> Горьковского Ун<иверсите>та». На этом мои занятия Доб<ролюбовы>м (старый долг!) навсегда заканчиваются. Весь 1966 г. буду писать о декабристах и заканчивать сборник о «Зап<исках> охотника» (получилось нечто очень неудобочитаемое, но таков уж материал). Ни о чём всерьёз думать всё-таки пока нельзя – на будущей неделе операция (меня перевезут из акад<емической>больницы в специальную глазную) – первая по счёту, а затем будет ещё две – не то в начале 1966 г., не то раньше, не то позже».
Коллеги заказали Оксману для Учёных записок Горьковского университета статью о Добролюбове и рецензии. Это уже было что-то. Как вдруг цензура в последний момент потребовала все материалы Оксмана в «Учёных записках» подписать псевдонимами.
Узнав о свалившихся на учёного бедах, Юрий Лотман предложил учёному место преподавателя в Тарту. «Хочу побеспокоить Вас, – писал Лотман 23 ноября 1967 года Оксману, – чтобы поделиться с Вами одним планом, который, возможно, покажется Вам странным или трудновыполнимым. Всё же прошу его обдумать. Дело в том, что один из членов нашей кафедры – П.С. Рейфман – с 1 декабря на два года уходит в докторантуру. Таким образом, на кафедре образуется на два года полная ставка. У нас есть кое-какие кандидаты, но всё же, в первую очередь, мне пришло в голову предложить это место Вам (место до сих пор было доцентское, но я не сомневаюсь, что для Вас мы бы смогли превратить его в профессорское). Мы бы Вас не перегрузили – Вам можно было бы дать кое-какие спецкурсы и курс журналистики. Если бы Вы могли приезжать в Тарту два раза в год (учебный), каждый раз на месяц-полтора, это был бы максимум. Павел Семёнович Рейфман читал середину XIX века и журналистику. Это можно было бы заменить разного типа комбинациями, о которых мы, бесспорно, договорились бы. Возможно ли это? Я, со своей стороны, вёл предварительные переговоры с ректором и получил согласие».
Но на переход в Тартуский университет Оксман так и не решился. После всего пережитого он стал слепнуть. Силы его уже иссякли.
Умер Оксман 15 сентября 1970 года на своей московской квартире после длительного телефонного разговора от инсульта. После его смерти почти все материалы учёного к незавершённой монографии о Пушкине и декабристах были переданы в Горький профессору В.В. Пугачёву. Но из-за отсутствия финансов эти материалы остались неопубликованными.
* Здесь и далее выделено в документе.
Комментариев нет:
Отправить комментарий