Наталья Самовер
Опубликовано на сайте slon.ru 10 января 2014 года
Мульда – это железнодорожная станция за полярным кругом в Республике Коми, к западу от Воркуты. Туда не ходят пассажирские поезда. Название этой станции знают одни воркутяне да работники Северной железной дороги. Как практически вся инфраструктура этих мест, станция Мульда создавалась трудом заключенных. Железная дорога здесь была построена в конце 1940-х годов.
Подневольное население Печоры, Инты, Воркуты в то время разделялось на две категории – каторжане и простые заключенные. Первых сокращенно называли катээрами, вторых обычно зовут зэками. Однако на Воркуте бытовало другое произношение этого слова – «зыки», созвучное с древним названием народа коми – зыряне. Зыки – новое советское племя, населившее тундру, изменившее ее облик и покрывшее ее своими могилами, безымянными, как скифские курганы в иных – южных – степях.
В воспоминаниях воркутинской каторжанки Елены Владимировны Марковой, включенных в электронную базу данных Сахаровского центра «Воспоминания о ГУЛАГе и их авторы», есть страшный эпизод: «В конце 1940-х годов был расстрелян на Мульде весь мужской лагерь. Когда наш женский этап пригнали в этот опустевший лагерь, то в бараках стены и полы были залиты кровью и забрызганы человеческими мозгами».
Речь идет о небольшом отдельном лагпункте (ОЛП) на строительстве железнодорожной ветки Хановей – Мульда. Группа женщин-каторжанок оказались там осенью 1948 года, вскоре после неведомой трагедии.
Позднее Маркова напишет об этом стихи:
Мертвый ОЛП
О мертвом ОЛПе, залитом человеческой кровью, рассказывала воркутинским краеведам и другая каторжанка – Анна Васильевна Крикун.
На 25-километровой ветке Хановей – Мульда располагалось несколько лагерных колонн, как было принято на железнодорожном строительстве, привязанных к будущим разъездам и станциям. На десятом километре, считая от Хановея, находился разъезд Викторъёль (варианты названия Виктор-Иоль, Викторьель), за ним 14-й километр, затем на 17,5 километре – Мусюр. Маркова и по сей день не уверена, что точно знает, где именно она тогда очутилась – то ли на станции Мульда, то ли на 14-м километре. «Когда нас гоняли этапом, мы не всегда понимали, где находимся, – объясняет она в ответ на расспросы сотрудников Сахаровского центра. – Никто нам не говорил: "Сейчас мы вас переведем туда-то". Всегда это была дополнительная травма для нас. Идешь неизвестно куда, неизвестно на что... Только позже мы узнавали, где были».
Женщин-каторжанок пригнали в это страшное место не только для того, чтобы отмыть зону от следов массового убийства и подготовить ее к заселению новыми заключенными. Стройка не могла ждать, она нуждалась в рабочих руках, и женщин направили на работы на железнодорожном полотне.
Но что же все-таки там случилось? Кто, когда, почему погиб страшной смертью в тех бараках?
Расправа
Сырая, болотистая, пересеченная множеством ручьев и оврагов местность в этом районе труднопроходима для пешего человека, в особенности истощенного недоеданием и тяжелым трудом. Голая тундра просматривается на многие километры, крохотные кустики полярной ивы и карликовой березы (грибы выше вырастают!) неспособны скрыть перемещения людей. Между тем на ликвидацию побега были брошены серьезные силы, включая несколько самолетов местной транспортной авиации, которые вели разведку с воздуха. Но погубило беглецов все-таки предательство. «Скорейшей ликвидации [...] побега заключенных способствовали военизированная стрелковая охрана Воркутлага и самолеты, которые все время курсировали и этим самым мешали побегу, и то, что один бежавший (сведен силой оружия) вернулся и [...] привел вооруженный отряд ВСО к местонахождению бежавшей вооруженной группы», – докладывал прокурор Бубнов.
Где находилось то место, где сложили головы двадцать человек во главе с Минкиевичем и Сушковым? В донесении Бубнова географический пункт не назван, лишь указано расстояние, пройденное беглецами, – около восьми километров. Скорее всего, они двигались вдоль железной дороги; это был единственный ориентир в тундре. Все обитаемые пункты, включая зоны, также располагались у железной дороги. В радиусе восьми километров от Мусюра на юг находились разъезды 14-й километр и Викторъёль, однако о попытках их захвата в донесении ничего не говорится. В семи с половиной километрах к северу от Мусюра располжена Мульда – конечная станция той ветки, на строительстве которой работали все окрестные зыки, и именно это место в памяти Елены Марковой и Анны Крикун связывается с «мертвым ОЛПом». Могли ли Минкиевич и Сушков направиться именно туда – в тупик? Это вполне возможно, так как Мульда расположена еще ближе к Воркуте, чем Мусюр, и, решив проблему переправы через реку, можно было бы при благоприятном стечении обстоятельств надеяться на захват города и присоединение к восстанию тысяч воркутинских зыков и каторжан. Через Воркуту лежал и путь в горы, Полярный Урал, где можно было бы укрыться беглецам.
Описывая ликвидацию побега, прокурор Бубнов не упоминает о захвате каких-либо строений, поэтому из его донесения создается впечатление, что последний бой беглецов произошел в открытой тундре. Но почему же две очевидицы говорят об окровавленных бараках?
В конце 1940-х годов на Мульде существовали две отдельные зоны, об этом рассказывают Маркова и Крикун, остатки бараков и оград еще можно обнаружить по другую сторону железной дороги от современного поселка. Возможно, беглецам с Мусюра удалось добраться до одной из них, но там по какой-то причине не было заключенных. Пустые бараки, однако, годились на то, чтобы укрыться в них от погони и отдохнуть. Когда предатель привел вохровцев, они, очевидно, застали беглецов врасплох, и те, хотя и располагали большим количеством оружия, не смогли оказать серьезного сопротивления.
О том, что в финале был не бой, а настоящая резня, говорят незначительные потери со стороны ВСО. Согласно донесению Бубнова, один офицер был смертельно ранен (было ли это огнестрельное ранение, не уточняется), и еще один боец получил легкое ранение штыком в шею. Похоже, беглецы и преследователи схватились врукопашную, а за этим последовала жесточайшая бойня, в ходе которой прямо в бараках выстрелами, штыками, прикладами были убиты двадцать человек, включая Минкиевича и Сушкова. Судя по отсутствию упоминания о раненых беглецах, их добили на месте. Остальные сдались.
Согласно спецдонесению, задержанные были доставлены на станцию Печора, административный центр Севпечлага, для производства следствия. Под суд за восстание и побег должны были пойти около сорока человек. Дальнейшая судьба этих людей неизвестна, но парадокс пенитенциарной системы того времени состоял в том, что их положение после осуждения вряд ли могло стать хуже, чем до побега. Смертная казнь была отменена, а предельный срок заключения по закону составлял 25 лет. Однако огромный, заведомо невыносимый срок и жестокий лагерь особого режима и так уже присутствовали в жизни заключенных штрафной колонны №15, и именно это подвигло их на побег. Ничего страшнее и тяжелее быть уже не могло.
Из отчета прокурора Бубнова может сложиться впечатление, что операция по ликвидации группового побега завершилась уже 6 июня, однако после задержания большой невооруженной группы беглецов и бойни, в результате которой была уничтожена большая часть группы вооруженной, видимо, продолжалось прочесывание тундры с целью поимки разбежавшихся в разные стороны одиночек. На 15 июня трое беглецов (или их тела) еще не были найдены.
Воспоминания Ярослава Николина
Множество ярких подробностей, не совсем совпадающих с прокурорским донесением, содержится в воспоминаниях выжившего участника тех событий, заключенного колонны №15 Ярослава Степановича Николина, «политического», в 19-летнем возрасте осужденного как украинский националист на двадцать лет лишения свободы. Местоположение колонны у Николина ассоциируется не с Мусюром, а с находящимся южнее разъездом Викторъёль (по памяти он пишет «Викториоли»). Туда Николина привезли после лагерной больницы, куда он попал доходягой из другой, 13-й колонны.
Лидеров восстания Николин называет «старыми фронтовиками» и в то же время «нечистью». В ситуации лета 1948 года это означало, скорее всего, «сук» – уголовников, побывавших на войне и тем самым нарушивших «воровской закон», после чего, оказавшись в лагерях, они могли позволить себе и другие нарушения, в частности, занятие выгодной должности бригадира. К таким персонажам, очевидно, принадлежал Сушков, жестокость которого Николин испытал на себе в 13-й колонне. В своих воспоминаниях он ошибочно называет Сушкова Александром, но уверенно идентифицирует одного из зачинщиков восстания со своим прежним знакомым. Со вторым зачинщиком – Минкиевичем – Николин знаком не был.
Днем 5 июня, когда бригада, работавшая на строительстве железнодорожного полотна в районе Мусюра (мемуарист пишет «Мисюр»), разоружила охрану, Николин спал в бараке после ночной смены. О том, как именно развивались события за периметром зоны, он узнал, видимо, гораздо позднее – из рассказов неких очевидцев. Своими глазами он увидел только вторую фазу восстания – захват лагеря вооруженными людьми, пришедшими снаружи.
«Вдруг в барак ворвался один из заключенных и командным голосом потребовал соблюдать дисциплину и выстроиться всем на линейку. Тогда впервые и прозвучали грозные слова "вооруженное восстание", – пишет Николин. – По приказу все заключенные выстроились в середине зоны. Перед нами стояли несколько вооруженных человек, среди которых был и мой бывший бригадир из 13-го лагпункта Сушков. У него всегда был устрашающий вид, а сейчас он вообще стал похож на зверя. Один из зачинщиков – низкорослый худой мужчина средних лет – тут же начал речь. "Братцы, – крикнул он, – хватит быть сталинскими рабами! Давайте все на свободу! Может, мы и погибнем, зато на свободе"».
Колонну охватил хаос.
«В зоне начался грабеж, убийства, люди превратились в бешеных собак», – вспоминает далее Николин. Разграбив кухню и каптерку, заключенные начали покидать зону. Картина массового побега, которую рисует очевидец, гораздо сложнее, чем то, что описано в донесении Бубнова. Мы узнаем, что помимо крупных групп беглецов за периметр вырвалось еще много одиночек. Очевидно, в основном это были люди с очень большими сроками заключения – как уголовники, так и «политические», для которых побег был единственным, пусть и ускользающе малым, шансом обрести свободу. «Уходили в основном в одиночку или парами, редко большими группами, – рассказывает Николин. – Оставались только воры, карманники с малым сроком, для которых колония была домом родным, и те, кто надеялся на амнистию (на дедушку Калинина). Бежали бандиты с большим сроком заключения и те, кому терять было нечего. Ушла одна большая вооруженная группа».
В этой кутерьме юноша, ни морально, ни физически не готовый к восстанию и побегу, совершенно потерял голову. Общей волной его вынесло из лагеря, и он побежал один в тундру, куда глаза глядят, не зная местности, не имея ни малейшего представления о том, как ему быть дальше. Однако от слабости и охватившего его страха он не смог далеко уйти и в конце концов на следующий день вернулся в зону.
По-видимому, на короткое время тундра в ближайших окрестностях колонны №15 наполнилась беглецами. Николин повстречал двоих. Один находился в состоянии эйфории; оказавшись на свободе без оружия и снаряжения, лишь с каким-то небольшим кульком и шахматной доской в руках, он был бодр и решительно двигался в одному ему известном направлении. Второй в прострации сидел на берегу водоема, смачивал водой вынесенную из зоны муку, ел, не замечая ничего вокруг себя, и уже никуда не мог идти.
Около двух суток зона простояла с опустевшими вышками, с открытыми настежь воротами. Никто не убирал тела убитых. Заключенные, не ушедшие в побег, покорно ждали своей участи. К ним присоединился вернувшийся Николин.
Что происходило в это время с беглецами, он не знал. Уже вернувшись в свой барак, Николин услышал в небе гул самолета, но больше он не видел и не слышал ничего. «Все, кто находился вне зоны, были уничтожены. Стреляли их на подходе к лагерю, били, как волков, с самолетов по всей тундре», – этот его рассказ об участи бежавших основывается на чужих словах.
По воспоминаниям Николина, лагерь был оцеплен солдатами только на третий день, то есть 7 июня. На вышках вновь появилась вооруженная охрана. Под мелким холодным дождем раздетых донага заключенных выгнали за периметр. Очевидно, в это время производился обыск всей территории колонны, после чего людей по одному запустили обратно. На счастье Николина, тот факт, что он покидал зону, не был зафиксирован, никто не выдал его, и ему не предъявили обвинения в побеге. А затем в лагерь стали привозить для опознания трупы беглецов. Это продолжалось несколько дней; среди убитых был и Сушков. Тела своего бывшего бригадира Николин не видел, но слышал, что Сушкову выкололи глаза.
Глумление над трупом одного из руководителей восстания, вероятно, можно рассматривать как подтверждение особой жестокости расправы, учиненной над беглецами, застигнутыми в бараках на Мульде.
Вдоль железнодорожной ветки Хановей – Мульда немало захоронений заключенных, однако они, скорее всего, не имеют отношения к участникам восстания и побега из 15-й колонны. Опознанные тела, по словам Николина, бросали в тундре без погребения. Впрочем, единственный раз, когда он сам принимал участие в процедуре опознания, зыки с разрешения конвоира все-таки смогли похоронить убитого товарища.
Судя по воспоминаниям Николина, после этого никаких трагических событий на территории колонны №15 не происходило. О судьбе задержанных он узнал с чужих слов, причем в довольно фантастической версии: «По рассказам тех, кто присутствовал на суде в Печоре в качестве свидетелей по делу о вооруженном восстании, группа зачинщиков, которая исчезла у нас на глазах, была перехвачена в районе Уральских гор войсками и практически полностью уничтожена. Некоторым особо опасным бунтовщикам надели цепи на руки и увезли в Воркуту».
«Старый Буян, Самара, Печорлаг. Повествование врача Трудникова»
В недавно вышедших отдельной книгой беллетризированных воспоминаниях другого «политического», Сергея Николаевича Чекина, под названием «Старый Буян, Самара, Печорлаг. Повествование врача Трудникова» восстанию на ветке Хановей – Мульда посвящена глава «Особорежимная Пятнадцатая». Однако при всей красочности рассказа книга Чекина не может служить надежным источником, прежде всего потому, что автор лично не был ни участником, ни свидетелем описываемых событий. Он неточно указывает географию восстания (железнодорожная ветка Хановей – Воркута), ошибочно называет год (1947). Тем не менее он, сам в то время отбывая наказание в Северо-Печорском ИТЛ, очевидно, имел возможность слышать относительно адекватный рассказ о событиях в 15-й колонне. В частности, автору «Повествования врача Трудникова» были известны реальные фамилии организаторов восстания (но не их имена) и то, что один из них был бригадиром; он также знал о митинге в захваченной зоне, о разделении беглецов на две большие группы, о самолете-разведчике, о том, что решающая роль в ликвидации побега принадлежала частям ВСО Воркутлага, а не Севпечлага, к которому относилась колонна № 15, и даже о том, что восстание началось в субботу – банный день для охраны. Тем не менее под пером Сергея Чекина эта история существенно видоизменилась в результате литературной обработки.
Сушков описан в «Повествовании врача Трудникова» как колоритный уголовник, «старый лагерный волк». «Могучей физической силы, средних лет. С тяжелой поступью, ходил не спеша, малообщительный», – таким рисует Чекин этого персонажа, не упоминая, однако, самую характерную особенность внешности реального Сушкова – уродливый шрам через все лицо, который запомнился Николину. При этом в других вариантах текста Чекин пытался создать совершенно иной, скорее положительный образ Сушкова как «политического», старого революционера из рабочих, бывшего председателя колхоза, отца троих детей. Но в центре его рассказа находится все-таки не Сушков, а второй руководитель восстания – Минкиевич. Несмотря на то, что alter ego автора, врач Трудников, говорит о личном знакомстве с Минкиевичем, Чекин путается в написании его необычной фамилии, называя его то Минклевичем, то Минкилевичем. Этому человеку автор «Повествования врача Трудникова» симпатизирует: «Культурный, образованный, лет тридцати пяти, коренной москвич, подвижный, стройный, энергичный, экспансивный – он тяжело переживал заключение. Его жена Орлова – московская актриса, отец – директор какого-то предприятия или завода». Минкиевич в его описании – бывший офицер-окруженец, подполковник, осужденный по политическим обвинениям.
Художественный замысел Чекина становится ясен из первых же фраз: «На одной из колонн пятого отделения [...] собрали с большими сроками заключения на особую режимную колонну более пятисот заключенных, наполовину госпреступников, "врагов народа", и наполовину воров и бандитов, "друзей народа". Тяжелые условия режима, длительные сроки заключения, неверие в то, что удастся выдержать и сохранить жизнь до конца срока, [...] привели всю колонну к стихийному восстанию, возглавленному бывшим подполковником Минклевичем и уголовником Сушковым». В его изображении восстание в «особорежимной Пятнадцатой» под руководством пары лидеров, фронтовика-«политического» и матерого уголовника, становится символом трагического общенародного сопротивления ненавистному режиму «царя Иосифа».
Сомнительна и достоверность рассказа Чекина о кульминационной точке лагерного восстания. «Минклевич и Сушков вооружились автоматами и двумя револьверами, раздали винтовки, револьверы и гранаты, собрали всех на митинг и начали держать речи о том, что пришла пора покончить со сталинским режимом – с тиранией и произволом, со сталинской шайкой и им самим, что в соседних воркутинских каторжных лагерях тоже началось восстание (хотя восстания там не было), "вся Воркута с нами" – и прочее, и тому подобное. В конечном итоге предложили: кто хочет быть с нами, восставшими, идите направо, а кто хочет оставаться, идите налево. Пойдем громить охрану каторжных колонн», – пишет он. Однако Николин, непосредственно стоявший в строю зыков, перед которыми держали речь зачинщики, не упоминает о том, чтобы они говорили о восстании в соседних лагерях и призывали к соединению с каторжанами. В его памяти остался только призыв к побегу.
Впрочем, для Чекина как идейного социалиста ключевой сценой повествования является все-таки не освобождение зоны, а последний бой восставших, в котором Минкиевич и Сушков неожиданно предстают как убежденные большевики и картинно погибают с пением «Интернационала». О расправе в бараках Чекин либо ничего не слышал (как не слышал об этом и Николин), либо сознательно отказался от такого финала ради более эффектной концовки.
В целом «Повествование врача Трудникова» буквально соткано из различных рассказов о бунтах, восстаниях и побегах, бытовавших в лагерной среде. Явно фольклорную природу имеет преувеличение Чекиным масштабов восстания – длительности (четыре дня), количества бежавших (около 250 человек) и количества оружия, оказавшегося у них на руках (вплоть до гранат). При этом беглецам, ушедшим в тундру, по его собственным словам, безоружными, с палками, он почему-то приписывает намерение взорвать железнодорожный мост через реку Воркуту. Эта странная деталь является, скорее всего, отзвуком слухов о Печорском десанте, выброшенном немцами ровно за пять лет до описываемых событий, в начале июня 1943 года, в Кожвинском районе Республики Коми. В задачи этого десанта входили подрыв моста через Печору и перерезание железнодорожной магистрали. Организаторы десанта надеялись, что следом за этой диверсией вспыхнет массовое восстание заключенных в Печоре и Воркуте. Идея широкого восстания буквально витала в воздухе лагерных «северов».
Губерман, Солженицын, Штамм
Устная версия рассказа о восстании 15-й штрафной колонны, вероятно, послужила основой для литературной обработки не одному Чекину. Ее след можно обнаружить в романе Игоря Губермана «Штрихи к портрету» (1994), где один из персонажей рассказывает историю про восстание на железнодорожной стройке «далеко за Воркутой», весьма напоминающую «Повествование врача Трудникова»: разоружение охраны в банный день, захват зоны, общее построение и призыв идти освобождать заключенных других лагерей, отчаянный марш-бросок на Воркуту, расстрел беглецов с воздуха. Однако из этого рассказа исчез второй лидер-уголовник; руководителем восстания в романе Губермана назван «политический» – некий полковник Мехтеев, азербайджанец, Герой Советского Союза. В отличие от реальных Минкиевича и Сушкова, он, по словам рассказчика, выжил.
Губерман сам отбывал наказание в колониях в Центральной России гораздо позже описываемых событий – в 1970-х годах. Можно только гадать, каким образом ему стало известно имя полковника Мехтеева, но реальное существование заключенного Бориса Мехтиева (sic!), «политического», бывшего летчика, полковника, подтверждается воспоминаниями бывших заключенных Олега Боровского и Армана Малумяна. В начале 1950-х годов он содержался во внутренней тюрьме Речлага, куда был помещен за совершение какого-то серьезного проступка.
Разумеется, не обошел вниманием эти события и Александр Солженицын. Восстание строителей ветки Хановей – Мульда, правда, перенесенное на другое место, узнается в описанном в «Архипелаге ГУЛАГ» «легендарном восстании 1948 года на 501-й стройке – на строительстве железной дороги Сивая Маска – Салехард». «Легендарно оно потому, – поясняет Солженицын, – что все в лагерях о нем шепчут, и никто толком не знает. Легендарно потому, что вспыхнуло не в Особых лагерях, где к этому сложилось настроение и почва, а в ИТЛовских, где люди разъединены стукачами, раздавлены блатными, где оплевано даже право их быть политическими и где даже в голову не могло поместиться, что возможен мятеж заключенных». Солженицын говорит о двоих руководителях восстания; один из них изуродованным лицом напоминает Сушкова, но оба названы «политическими», бывшими военными: «Говорят, что во главе был бывший полковник Воронин (или Воронов), одноглазый. Еще называют старшего лейтенанта бронетанковых войск Сакуренко». Такая версия вполне укладывается в концепцию Солженицына о лидирующей роли «политических» в лагерном сопротивлении.
Описание самого восстания в «Архипелаге ГУЛАГ» в целом похоже на рассказ очевидца Ярослава Николина, за исключением сообщения о взятии соседнего лагпункта и воздушном десанте, который был выброшен для того, чтобы отрезать восставшим путь на Воркуту. Финал же совершенно фантастичен: «А расстреливали и разгоняли восставших штурмовики на бреющем полете».
Наконец, похожая история, но уже не как слух, а как исторический факт, вошла в обзор лагерных восстаний в статье Александра Штамма «Кенгир как конец сталинского ГУЛАГа», опубликованной в 2004 году в журнале «Посев». Здесь также фигурирует фамилия Мехтеев. Поражает поистине эпический размах событий, относимых Штаммом к 1948 году: «В печорских лагерях (станция Абезь) политические заключенные, возглавляемые осужденным подполковником Б. Мехтеевым, подняли восстание, перебили охрану и освободили тысячи собратьев по несчастью. Освобождая лагеря один за другим, повстанцы пытались дойти до Воркуты, чтобы освободить каторжников-шахтеров. Всего восставшим удалось освободить до 70 тысяч человек. Повстанцы прошли с боями около 80 км. Чтобы предотвратить взятие Воркуты, власти выбросили воздушный десант. В двухнедельных боях с восставшими применялись авиация и артиллерия. В результате повстанцы были разбиты. Уцелевшие ушли на северо-запад Урала, где несколько лет партизанили. Мехтеев был захвачен и приговорен к 25 годам заключения».
Завершая обзор различных версий истории восстания 15-й штрафной колонны, надо отметить и еще один интересный факт – раздвоение легенды. Так, Николин коротко упоминает о некоем крупном восстании в районе станции Абезь и неудачной попытке прорыва к Воркуте, отделяя эти события от восстания, свидетелем которого он сам был, и относя их к 1949 году. И в сборнике «Коммунистический режим и народное сопротивление в России. 1917–1991» под редакцией Б. С. Пушкарева, вышедшем в издательстве «Посев» в 1997 году, восстание бывших офицеров Советской армии под руководством Мехтеева в Печорских лагерях, сопровождавшееся походом на Воркуту, и просто восстание заключенных под руководством Воронина на стройке железной дороги Лабытнанги – Игарка рассматриваются как два отдельных события, оба произошедшие летом 1948 года.
Мифологизация восстания в лагерном фольклоре
Как бы то ни было, несмотря на всевозможные вариации, очевидно, что мы, выражаясь языком современной текстологии, имеем дело с единым метатекстом, укорененном в лагерном фольклоре.
О том, в каких условиях формировался этот феномен, красноречиво говорят воспоминания самих бывших заключенных. «Мучительными были полнейший информационный голод, отлучение от книг, журналов, газет, радио. Мы были как бы перенесены в доисторическую эпоху, когда понятия о письменности еще не существовало», – вспоминает воркутинская каторжанка Елена Маркова. «В этой стране надежд, а стало быть, стране слухов, догадок, предположений, гипотез, – вторит ей колымчанин Варлам Шаламов, – любое событие обрастает легендой раньше, чем доклад-рапорт местного начальника об этом событии успевает доставить на высоких скоростях фельдъегерь в какие-нибудь "высшие сферы"».
Каждый новый этап, приходивший в зону, приносил с собой новые крупицы информации о внешнем мире, о том, что происходило в других лагерях и, в том числе, о бунтах, побегах и восстаниях, имена лидеров, рассказы об их судьбах. Встречаясь в лагерных больницах, на пересылках, заключенные обменивались такими рассказами. Недостаток точных сведений восполнялся догадками, аналогиями и воображением. Слухи распространялись, обрастая все новыми подробностями. Многократно переданные из уст в уста, они оттачивались, все более превращаясь в легенды. К такого рода легендам относится и рассказ о восстании и массовом побеге заключенных, общая фабула которого сложилась в таком виде: где-то в Печорских лагерях произошло вооруженное восстание, во главе которого стоял бывший кадровый офицер – полковник или подполковник; восставшие захватили несколько лагерей, освободили тамошних зэков, и их численность достигла нескольких тысяч или даже нескольких десятков тысяч человек. Дальнейшее описывается как настоящая война: беглецы, наступая на Воркуту, смогли пройти большое расстояние, после чего были жесточайшим образом уничтожены с использованием воздушного десанта, авиации, артиллерии и даже танков. При этом часть бежавших все-таки смогла уйти в горы и затеряться.
Подобные мифологизированные рассказы о самоосвобождении тысяч зэков и о настоящих войсковых операциях по подавлению восстаний до сих пор встречаются в публицистике и даже в некоторых научных работах, в которые они проникли через воспоминания бывших заключенных. Тем важнее зафиксировать их природу и понять их реальное значение.
Фольклорная матрица народных сказаний о побегах в далекие земли, массовых восстаниях и трагической гибели восставших, имплицитно присутствующая здесь, фактически просматривается довольно слабо; господствует яркий колорит конца 1940-х годов, образованный смешением ярости недавних фронтовиков с уголовным эпосом, повествующим о лихих побегах.
Эта легенда многослойна. Ее событийный костяк образуют воспоминания об Усть-Усинском восстании конца января 1942 года под руководством Марка Ретюнина. Тогда после самоосвобождения лагпункта Лесорейд хорошо подготовленные и организованные вооруженные беглецы действительно захватили несколько мелких населенных пунктов, освободили заключенных КПЗ и лагерной подкомандировки, из которых часть присоединилась к ним, и смогли за неделю с боями пройти более ста километров, прежде чем были окружены и уничтожены силами ВОХР.
Но окончательному формированию легенды послужили события лета 1948 года, отмеченного всплеском восстаний и групповых побегов из северных лагерей. По официальной информации, помимо восстания заключенных 15-й колонны, в течение месяца такое происходило в районе Воркуты и Печоры еще трижды.
5 июня, в один день с восстанием в районе Мусюра – Мульды, 64 человека совершили вооруженный побег из Воркутинского ИТЛ. Подробности этих событий неизвестны.
18 июня в Обском ИТЛ произошло восстание и групповой побег заключенных, работавших на строительстве железной дороги Чум – Лабытнанги (501-я стройка). Численность бежавших составила, по официальным данным, 33 человека. Через несколько дней группа из девятнадцати уголовников захватила, разграбила и полностью вырезала целое стойбище ненцев. Было убито 42 человека, включая женщин и грудных младенцев. Поиск беглецов и перестрелки с ними продолжались две недели, причем боевые группы десантировались в труднодоступные районы с самолета. Вероятно, именно отсюда в единую легенду о лагерном восстании вошла такая впечатляющая деталь, как рассказ о подавлении его с помощью воздушного десанта.
Еще один вооруженный групповой побег из того же Обского ИТЛ произошел через неделю после первого, в ночь с 26 на 27 июня. На этот раз на свободу вырвались 30 человек. В обоих случаях захвата и самоосвобождения целых зон не происходило, однако для преследования и уничтожения бежавших привлекались значительные силы, в частности, видимо, с целью предотвращения возможного расширения восстания за счет вовлечения в него соседних лагерных подразделений.
Эти операции не похожи на войну с использованием регулярных войск, танков, минометов, артиллерии и боевой авиации, в которую их превратила лагерная молва, но вооруженное противостояние беглых зыков и частей ВОХР было налицо.
Происходящее серьезно встревожило власти. Констатируя напряженную обстановку, сложившуюся в это время в лагерях на Крайнем Севере, недавно назначенный Генеральный прокурор СССР Григорий Сафонов в проекте своего письма секретарю ЦК ВКП(б) Георгию Маленкову от 17 августа 1948 года отмечал, обобщая, что происходящее «носило характер организованного выступления особо опасных преступников, которые ставили перед собой задачу – освобождение других заключенных и уничтожение работников охраны и лагеря».
«Фактически вооруженные побеги уже в то время рассматривались как возможная предпосылка широкомасштабных восстаний в ряде окраинных районов СССР. Именно в таком качестве события лета 1948 года вошли в устную гулаговскую традицию», – пишет историк Владимир Козлов во введении к упомянутому шестому тому сборника документов «История сталинского ГУЛАГа», озаглавленному «Восстания, бунты, забастовки заключенных».
О том же – о зашкаливающей ненависти к лагерному начальству, которая переносилась на весь сталинский режим как на источник жестокости и несправедливости, о растущей решимости и активности заключенных свидетельствует и формировавшаяся в это время зэковская легенда о восстании.
Если первоначальным центром ее формирования были лагеря на Крайнем Севере, то через несколько лет она распространилась уже по всему ГУЛАГу. При этом менялись не только подробности, но и место событий. Рассказ все более отрывался от реальной основы и мифологизировался.
Так, опубликованный в том же томе «Истории сталинского ГУЛАГа» отчет об агентурно-оперативной работе в мордовском Дубравлаге за второй квартал 1952 года содержит пересказ «провокационно-клеветнических слухов», распространявшихся среди заключенных, и в том числе такого: «Во многих якобы лагерях в настоящий момент неспокойно. Обремененные непосильным трудом, режимом и крайне большими сроками заключения, заключенные проводят организованные протесты, перерастающие иногда в бунты. Так, будто бы на Колыме одним из полковников власовской «армии» [...] был организован мятеж. Ему удалось сколотить отряд из заключенных, разоружить охрану, а после этого произвести освобождение ряда лагерей. Происходили будто бы большие столкновения его отрядов с регулярными войсками армии. Причем со стороны последних принимали участие самолеты и танки. Однако ликвидировать мятеж не удалось. Большинство приисков сожжено. Поименованный полковник с отрядами закрепился на зимовку где-то далеко на севере в ожидании помощи американцев».
Ничего подобного на Колыме в действительности не происходило, однако не достоверность рассказа важна в этой легенде. Важен сам факт ее существования. Конец 1940-х – начало 1950-х годов – время брожения умов в лагерях и формирования коллективного самосознания заключенных. Мечта-легенда о массовом восстании зэков, сражении с регулярными войсками и о свободе, добытой кровью, объединяла и сплачивала бесправных, озлобленных, отчаявшихся, разобщенных людей, рассеянных по тысячам лагпунктов, командировок, тюрем, колонн, шахт и приисков. Рассказы о том, как где-то вдали другие заключенные борются и героически погибают, вселяли мужество и надежду.
Взведенная мина замедленного действия уже тикала в тундре, тайге и степях. До взрыва оставалось всего несколько лет. Воображаемые сценарии решающей битвы между сидящей по лагерям частью народа и режимом, держащим эту часть в неволе, многократно проигрывались в сотнях тысяч голов, прежде чем такая битва стала реальностью. В 1953–1954 годах Норильское, Воркутинское, Кенгирское восстания, зрелый протест, удивительно непохожий на предшествующие беспорядочные бунты и побеги, потрясут ГУЛАГ, надломят его силу и запустят обратный отсчет – до амнистии, до реабилитации.
Post scriptum
Укладка главного пути на линии Хановей – Мульда была завершена в том же 1948 году.
Сегодня станции Мусюр не существует. Мульда – конечная станция Северной железной дороги. Дальше только рудничные углесборочные ветки кольцом замыкаются вокруг Воркуты. В 1954-м Мульда сама получила статус поселка городского типа. В конце 1950-х здесь было более трех тысяч человек постоянного населения, но в последние годы поселок полностью обезлюдел. Зияют пустыми окнами пятиэтажки, понемногу крошится никому не нужный бетон. Жизнь осталась лишь на товарной станции, через которую проходит большая часть угля воркутинских шахт. Несколько десятков железнодорожников из Воркуты и близлежащих жилых поселков каждый день приезжают сюда на работу. Ликвидирована находившаяся на холме неподалеку тропосферная радиорелейная станция – чудо техники середины 1960-х годов. Разъехались служившие на станции военные связисты. Зоны в районе Мульды опустели еще раньше. Сейчас на их месте лишь полусгнившие бревна бараков и рухнувшие частоколы, осколки кирпича, и повсюду в траве, во мху, в зарослях ив и карликовой березы, как плети особого тундрового растения – ржавая колючая проволока. За безымянными захоронениями заключенных присматривает воркутинский «Мемориал». На спутниковых снимках видно, как рядом расползается, погребая под собой тундру, громадный породный отвал Центральной обогатительной фабрики «Печорская». Если бы не ее мрачные циклопические корпуса, пейзаж этих мест состоял бы всего из двух элементов – неба и тундры – с узкой полоской железной дороги между ними.
Это уже не та кривая, на живую нитку собранная однопутка, которую, надрываясь, строили зыки конца 1940-х годов. Другие рельсы, другие шпалы, другая насыпь. Но по-прежнему вдоль нее молчаливые остатки ОЛПов размечают расстояние до Хановея.
Опубликовано на сайте slon.ru 10 января 2014 года
Мульда – это железнодорожная станция за полярным кругом в Республике Коми, к западу от Воркуты. Туда не ходят пассажирские поезда. Название этой станции знают одни воркутяне да работники Северной железной дороги. Как практически вся инфраструктура этих мест, станция Мульда создавалась трудом заключенных. Железная дорога здесь была построена в конце 1940-х годов.
Подневольное население Печоры, Инты, Воркуты в то время разделялось на две категории – каторжане и простые заключенные. Первых сокращенно называли катээрами, вторых обычно зовут зэками. Однако на Воркуте бытовало другое произношение этого слова – «зыки», созвучное с древним названием народа коми – зыряне. Зыки – новое советское племя, населившее тундру, изменившее ее облик и покрывшее ее своими могилами, безымянными, как скифские курганы в иных – южных – степях.В воспоминаниях воркутинской каторжанки Елены Владимировны Марковой, включенных в электронную базу данных Сахаровского центра «Воспоминания о ГУЛАГе и их авторы», есть страшный эпизод: «В конце 1940-х годов был расстрелян на Мульде весь мужской лагерь. Когда наш женский этап пригнали в этот опустевший лагерь, то в бараках стены и полы были залиты кровью и забрызганы человеческими мозгами».
Речь идет о небольшом отдельном лагпункте (ОЛП) на строительстве железнодорожной ветки Хановей – Мульда. Группа женщин-каторжанок оказались там осенью 1948 года, вскоре после неведомой трагедии.
Позднее Маркова напишет об этом стихи:
Мертвый ОЛП
Нас пригнали этапом. Зона странно молчала.
Нас пригнали на Мульду, а лагерь был пуст…
Тишина нас пугала, тишина угрожала
И предчувствием тяжким теснила нам грудь.
Мы вошли и застыли… Там, на стенах бараков,
Пятна свежие крови и выстрелов след…
На полу и на нарах – всюду страшные знаки,
Темно-красные знаки окровавленных тел...
Что же было на Мульде, в черной горестной тундре?
Кто расскажет-опишет самосудный расстрел?
Сколько душ погубили в дальнем ОЛПе на Мульде?
Кто ответит-заплатит за такой беспредел?
Нас пригнали на Мульду. Зона тяжко молчала…
Нас пригнали этапом, а лагерь был пуст.
Тишина нас пугала, тишина угрожала,
И дыхание смерти не давало уснуть…
О мертвом ОЛПе, залитом человеческой кровью, рассказывала воркутинским краеведам и другая каторжанка – Анна Васильевна Крикун.
Женщин-каторжанок пригнали в это страшное место не только для того, чтобы отмыть зону от следов массового убийства и подготовить ее к заселению новыми заключенными. Стройка не могла ждать, она нуждалась в рабочих руках, и женщин направили на работы на железнодорожном полотне.
Но что же все-таки там случилось? Кто, когда, почему погиб страшной смертью в тех бараках?
Расправа
Сырая, болотистая, пересеченная множеством ручьев и оврагов местность в этом районе труднопроходима для пешего человека, в особенности истощенного недоеданием и тяжелым трудом. Голая тундра просматривается на многие километры, крохотные кустики полярной ивы и карликовой березы (грибы выше вырастают!) неспособны скрыть перемещения людей. Между тем на ликвидацию побега были брошены серьезные силы, включая несколько самолетов местной транспортной авиации, которые вели разведку с воздуха. Но погубило беглецов все-таки предательство. «Скорейшей ликвидации [...] побега заключенных способствовали военизированная стрелковая охрана Воркутлага и самолеты, которые все время курсировали и этим самым мешали побегу, и то, что один бежавший (сведен силой оружия) вернулся и [...] привел вооруженный отряд ВСО к местонахождению бежавшей вооруженной группы», – докладывал прокурор Бубнов.
Где находилось то место, где сложили головы двадцать человек во главе с Минкиевичем и Сушковым? В донесении Бубнова географический пункт не назван, лишь указано расстояние, пройденное беглецами, – около восьми километров. Скорее всего, они двигались вдоль железной дороги; это был единственный ориентир в тундре. Все обитаемые пункты, включая зоны, также располагались у железной дороги. В радиусе восьми километров от Мусюра на юг находились разъезды 14-й километр и Викторъёль, однако о попытках их захвата в донесении ничего не говорится. В семи с половиной километрах к северу от Мусюра располжена Мульда – конечная станция той ветки, на строительстве которой работали все окрестные зыки, и именно это место в памяти Елены Марковой и Анны Крикун связывается с «мертвым ОЛПом». Могли ли Минкиевич и Сушков направиться именно туда – в тупик? Это вполне возможно, так как Мульда расположена еще ближе к Воркуте, чем Мусюр, и, решив проблему переправы через реку, можно было бы при благоприятном стечении обстоятельств надеяться на захват города и присоединение к восстанию тысяч воркутинских зыков и каторжан. Через Воркуту лежал и путь в горы, Полярный Урал, где можно было бы укрыться беглецам.
Описывая ликвидацию побега, прокурор Бубнов не упоминает о захвате каких-либо строений, поэтому из его донесения создается впечатление, что последний бой беглецов произошел в открытой тундре. Но почему же две очевидицы говорят об окровавленных бараках?
В конце 1940-х годов на Мульде существовали две отдельные зоны, об этом рассказывают Маркова и Крикун, остатки бараков и оград еще можно обнаружить по другую сторону железной дороги от современного поселка. Возможно, беглецам с Мусюра удалось добраться до одной из них, но там по какой-то причине не было заключенных. Пустые бараки, однако, годились на то, чтобы укрыться в них от погони и отдохнуть. Когда предатель привел вохровцев, они, очевидно, застали беглецов врасплох, и те, хотя и располагали большим количеством оружия, не смогли оказать серьезного сопротивления.
О том, что в финале был не бой, а настоящая резня, говорят незначительные потери со стороны ВСО. Согласно донесению Бубнова, один офицер был смертельно ранен (было ли это огнестрельное ранение, не уточняется), и еще один боец получил легкое ранение штыком в шею. Похоже, беглецы и преследователи схватились врукопашную, а за этим последовала жесточайшая бойня, в ходе которой прямо в бараках выстрелами, штыками, прикладами были убиты двадцать человек, включая Минкиевича и Сушкова. Судя по отсутствию упоминания о раненых беглецах, их добили на месте. Остальные сдались.
Согласно спецдонесению, задержанные были доставлены на станцию Печора, административный центр Севпечлага, для производства следствия. Под суд за восстание и побег должны были пойти около сорока человек. Дальнейшая судьба этих людей неизвестна, но парадокс пенитенциарной системы того времени состоял в том, что их положение после осуждения вряд ли могло стать хуже, чем до побега. Смертная казнь была отменена, а предельный срок заключения по закону составлял 25 лет. Однако огромный, заведомо невыносимый срок и жестокий лагерь особого режима и так уже присутствовали в жизни заключенных штрафной колонны №15, и именно это подвигло их на побег. Ничего страшнее и тяжелее быть уже не могло.
Из отчета прокурора Бубнова может сложиться впечатление, что операция по ликвидации группового побега завершилась уже 6 июня, однако после задержания большой невооруженной группы беглецов и бойни, в результате которой была уничтожена большая часть группы вооруженной, видимо, продолжалось прочесывание тундры с целью поимки разбежавшихся в разные стороны одиночек. На 15 июня трое беглецов (или их тела) еще не были найдены.
Воспоминания Ярослава Николина
Множество ярких подробностей, не совсем совпадающих с прокурорским донесением, содержится в воспоминаниях выжившего участника тех событий, заключенного колонны №15 Ярослава Степановича Николина, «политического», в 19-летнем возрасте осужденного как украинский националист на двадцать лет лишения свободы. Местоположение колонны у Николина ассоциируется не с Мусюром, а с находящимся южнее разъездом Викторъёль (по памяти он пишет «Викториоли»). Туда Николина привезли после лагерной больницы, куда он попал доходягой из другой, 13-й колонны.
Лидеров восстания Николин называет «старыми фронтовиками» и в то же время «нечистью». В ситуации лета 1948 года это означало, скорее всего, «сук» – уголовников, побывавших на войне и тем самым нарушивших «воровской закон», после чего, оказавшись в лагерях, они могли позволить себе и другие нарушения, в частности, занятие выгодной должности бригадира. К таким персонажам, очевидно, принадлежал Сушков, жестокость которого Николин испытал на себе в 13-й колонне. В своих воспоминаниях он ошибочно называет Сушкова Александром, но уверенно идентифицирует одного из зачинщиков восстания со своим прежним знакомым. Со вторым зачинщиком – Минкиевичем – Николин знаком не был.
Днем 5 июня, когда бригада, работавшая на строительстве железнодорожного полотна в районе Мусюра (мемуарист пишет «Мисюр»), разоружила охрану, Николин спал в бараке после ночной смены. О том, как именно развивались события за периметром зоны, он узнал, видимо, гораздо позднее – из рассказов неких очевидцев. Своими глазами он увидел только вторую фазу восстания – захват лагеря вооруженными людьми, пришедшими снаружи.
«Вдруг в барак ворвался один из заключенных и командным голосом потребовал соблюдать дисциплину и выстроиться всем на линейку. Тогда впервые и прозвучали грозные слова "вооруженное восстание", – пишет Николин. – По приказу все заключенные выстроились в середине зоны. Перед нами стояли несколько вооруженных человек, среди которых был и мой бывший бригадир из 13-го лагпункта Сушков. У него всегда был устрашающий вид, а сейчас он вообще стал похож на зверя. Один из зачинщиков – низкорослый худой мужчина средних лет – тут же начал речь. "Братцы, – крикнул он, – хватит быть сталинскими рабами! Давайте все на свободу! Может, мы и погибнем, зато на свободе"».
Колонну охватил хаос.
«В зоне начался грабеж, убийства, люди превратились в бешеных собак», – вспоминает далее Николин. Разграбив кухню и каптерку, заключенные начали покидать зону. Картина массового побега, которую рисует очевидец, гораздо сложнее, чем то, что описано в донесении Бубнова. Мы узнаем, что помимо крупных групп беглецов за периметр вырвалось еще много одиночек. Очевидно, в основном это были люди с очень большими сроками заключения – как уголовники, так и «политические», для которых побег был единственным, пусть и ускользающе малым, шансом обрести свободу. «Уходили в основном в одиночку или парами, редко большими группами, – рассказывает Николин. – Оставались только воры, карманники с малым сроком, для которых колония была домом родным, и те, кто надеялся на амнистию (на дедушку Калинина). Бежали бандиты с большим сроком заключения и те, кому терять было нечего. Ушла одна большая вооруженная группа».
В этой кутерьме юноша, ни морально, ни физически не готовый к восстанию и побегу, совершенно потерял голову. Общей волной его вынесло из лагеря, и он побежал один в тундру, куда глаза глядят, не зная местности, не имея ни малейшего представления о том, как ему быть дальше. Однако от слабости и охватившего его страха он не смог далеко уйти и в конце концов на следующий день вернулся в зону.
По-видимому, на короткое время тундра в ближайших окрестностях колонны №15 наполнилась беглецами. Николин повстречал двоих. Один находился в состоянии эйфории; оказавшись на свободе без оружия и снаряжения, лишь с каким-то небольшим кульком и шахматной доской в руках, он был бодр и решительно двигался в одному ему известном направлении. Второй в прострации сидел на берегу водоема, смачивал водой вынесенную из зоны муку, ел, не замечая ничего вокруг себя, и уже никуда не мог идти.
Около двух суток зона простояла с опустевшими вышками, с открытыми настежь воротами. Никто не убирал тела убитых. Заключенные, не ушедшие в побег, покорно ждали своей участи. К ним присоединился вернувшийся Николин.
Что происходило в это время с беглецами, он не знал. Уже вернувшись в свой барак, Николин услышал в небе гул самолета, но больше он не видел и не слышал ничего. «Все, кто находился вне зоны, были уничтожены. Стреляли их на подходе к лагерю, били, как волков, с самолетов по всей тундре», – этот его рассказ об участи бежавших основывается на чужих словах.
По воспоминаниям Николина, лагерь был оцеплен солдатами только на третий день, то есть 7 июня. На вышках вновь появилась вооруженная охрана. Под мелким холодным дождем раздетых донага заключенных выгнали за периметр. Очевидно, в это время производился обыск всей территории колонны, после чего людей по одному запустили обратно. На счастье Николина, тот факт, что он покидал зону, не был зафиксирован, никто не выдал его, и ему не предъявили обвинения в побеге. А затем в лагерь стали привозить для опознания трупы беглецов. Это продолжалось несколько дней; среди убитых был и Сушков. Тела своего бывшего бригадира Николин не видел, но слышал, что Сушкову выкололи глаза.
Глумление над трупом одного из руководителей восстания, вероятно, можно рассматривать как подтверждение особой жестокости расправы, учиненной над беглецами, застигнутыми в бараках на Мульде.
Вдоль железнодорожной ветки Хановей – Мульда немало захоронений заключенных, однако они, скорее всего, не имеют отношения к участникам восстания и побега из 15-й колонны. Опознанные тела, по словам Николина, бросали в тундре без погребения. Впрочем, единственный раз, когда он сам принимал участие в процедуре опознания, зыки с разрешения конвоира все-таки смогли похоронить убитого товарища.
Судя по воспоминаниям Николина, после этого никаких трагических событий на территории колонны №15 не происходило. О судьбе задержанных он узнал с чужих слов, причем в довольно фантастической версии: «По рассказам тех, кто присутствовал на суде в Печоре в качестве свидетелей по делу о вооруженном восстании, группа зачинщиков, которая исчезла у нас на глазах, была перехвачена в районе Уральских гор войсками и практически полностью уничтожена. Некоторым особо опасным бунтовщикам надели цепи на руки и увезли в Воркуту».
«Старый Буян, Самара, Печорлаг. Повествование врача Трудникова»
В недавно вышедших отдельной книгой беллетризированных воспоминаниях другого «политического», Сергея Николаевича Чекина, под названием «Старый Буян, Самара, Печорлаг. Повествование врача Трудникова» восстанию на ветке Хановей – Мульда посвящена глава «Особорежимная Пятнадцатая». Однако при всей красочности рассказа книга Чекина не может служить надежным источником, прежде всего потому, что автор лично не был ни участником, ни свидетелем описываемых событий. Он неточно указывает географию восстания (железнодорожная ветка Хановей – Воркута), ошибочно называет год (1947). Тем не менее он, сам в то время отбывая наказание в Северо-Печорском ИТЛ, очевидно, имел возможность слышать относительно адекватный рассказ о событиях в 15-й колонне. В частности, автору «Повествования врача Трудникова» были известны реальные фамилии организаторов восстания (но не их имена) и то, что один из них был бригадиром; он также знал о митинге в захваченной зоне, о разделении беглецов на две большие группы, о самолете-разведчике, о том, что решающая роль в ликвидации побега принадлежала частям ВСО Воркутлага, а не Севпечлага, к которому относилась колонна № 15, и даже о том, что восстание началось в субботу – банный день для охраны. Тем не менее под пером Сергея Чекина эта история существенно видоизменилась в результате литературной обработки.
Сушков описан в «Повествовании врача Трудникова» как колоритный уголовник, «старый лагерный волк». «Могучей физической силы, средних лет. С тяжелой поступью, ходил не спеша, малообщительный», – таким рисует Чекин этого персонажа, не упоминая, однако, самую характерную особенность внешности реального Сушкова – уродливый шрам через все лицо, который запомнился Николину. При этом в других вариантах текста Чекин пытался создать совершенно иной, скорее положительный образ Сушкова как «политического», старого революционера из рабочих, бывшего председателя колхоза, отца троих детей. Но в центре его рассказа находится все-таки не Сушков, а второй руководитель восстания – Минкиевич. Несмотря на то, что alter ego автора, врач Трудников, говорит о личном знакомстве с Минкиевичем, Чекин путается в написании его необычной фамилии, называя его то Минклевичем, то Минкилевичем. Этому человеку автор «Повествования врача Трудникова» симпатизирует: «Культурный, образованный, лет тридцати пяти, коренной москвич, подвижный, стройный, энергичный, экспансивный – он тяжело переживал заключение. Его жена Орлова – московская актриса, отец – директор какого-то предприятия или завода». Минкиевич в его описании – бывший офицер-окруженец, подполковник, осужденный по политическим обвинениям.
Художественный замысел Чекина становится ясен из первых же фраз: «На одной из колонн пятого отделения [...] собрали с большими сроками заключения на особую режимную колонну более пятисот заключенных, наполовину госпреступников, "врагов народа", и наполовину воров и бандитов, "друзей народа". Тяжелые условия режима, длительные сроки заключения, неверие в то, что удастся выдержать и сохранить жизнь до конца срока, [...] привели всю колонну к стихийному восстанию, возглавленному бывшим подполковником Минклевичем и уголовником Сушковым». В его изображении восстание в «особорежимной Пятнадцатой» под руководством пары лидеров, фронтовика-«политического» и матерого уголовника, становится символом трагического общенародного сопротивления ненавистному режиму «царя Иосифа».
Сомнительна и достоверность рассказа Чекина о кульминационной точке лагерного восстания. «Минклевич и Сушков вооружились автоматами и двумя револьверами, раздали винтовки, револьверы и гранаты, собрали всех на митинг и начали держать речи о том, что пришла пора покончить со сталинским режимом – с тиранией и произволом, со сталинской шайкой и им самим, что в соседних воркутинских каторжных лагерях тоже началось восстание (хотя восстания там не было), "вся Воркута с нами" – и прочее, и тому подобное. В конечном итоге предложили: кто хочет быть с нами, восставшими, идите направо, а кто хочет оставаться, идите налево. Пойдем громить охрану каторжных колонн», – пишет он. Однако Николин, непосредственно стоявший в строю зыков, перед которыми держали речь зачинщики, не упоминает о том, чтобы они говорили о восстании в соседних лагерях и призывали к соединению с каторжанами. В его памяти остался только призыв к побегу.
Впрочем, для Чекина как идейного социалиста ключевой сценой повествования является все-таки не освобождение зоны, а последний бой восставших, в котором Минкиевич и Сушков неожиданно предстают как убежденные большевики и картинно погибают с пением «Интернационала». О расправе в бараках Чекин либо ничего не слышал (как не слышал об этом и Николин), либо сознательно отказался от такого финала ради более эффектной концовки.
В целом «Повествование врача Трудникова» буквально соткано из различных рассказов о бунтах, восстаниях и побегах, бытовавших в лагерной среде. Явно фольклорную природу имеет преувеличение Чекиным масштабов восстания – длительности (четыре дня), количества бежавших (около 250 человек) и количества оружия, оказавшегося у них на руках (вплоть до гранат). При этом беглецам, ушедшим в тундру, по его собственным словам, безоружными, с палками, он почему-то приписывает намерение взорвать железнодорожный мост через реку Воркуту. Эта странная деталь является, скорее всего, отзвуком слухов о Печорском десанте, выброшенном немцами ровно за пять лет до описываемых событий, в начале июня 1943 года, в Кожвинском районе Республики Коми. В задачи этого десанта входили подрыв моста через Печору и перерезание железнодорожной магистрали. Организаторы десанта надеялись, что следом за этой диверсией вспыхнет массовое восстание заключенных в Печоре и Воркуте. Идея широкого восстания буквально витала в воздухе лагерных «северов».
Губерман, Солженицын, Штамм
Устная версия рассказа о восстании 15-й штрафной колонны, вероятно, послужила основой для литературной обработки не одному Чекину. Ее след можно обнаружить в романе Игоря Губермана «Штрихи к портрету» (1994), где один из персонажей рассказывает историю про восстание на железнодорожной стройке «далеко за Воркутой», весьма напоминающую «Повествование врача Трудникова»: разоружение охраны в банный день, захват зоны, общее построение и призыв идти освобождать заключенных других лагерей, отчаянный марш-бросок на Воркуту, расстрел беглецов с воздуха. Однако из этого рассказа исчез второй лидер-уголовник; руководителем восстания в романе Губермана назван «политический» – некий полковник Мехтеев, азербайджанец, Герой Советского Союза. В отличие от реальных Минкиевича и Сушкова, он, по словам рассказчика, выжил.
Губерман сам отбывал наказание в колониях в Центральной России гораздо позже описываемых событий – в 1970-х годах. Можно только гадать, каким образом ему стало известно имя полковника Мехтеева, но реальное существование заключенного Бориса Мехтиева (sic!), «политического», бывшего летчика, полковника, подтверждается воспоминаниями бывших заключенных Олега Боровского и Армана Малумяна. В начале 1950-х годов он содержался во внутренней тюрьме Речлага, куда был помещен за совершение какого-то серьезного проступка.
Разумеется, не обошел вниманием эти события и Александр Солженицын. Восстание строителей ветки Хановей – Мульда, правда, перенесенное на другое место, узнается в описанном в «Архипелаге ГУЛАГ» «легендарном восстании 1948 года на 501-й стройке – на строительстве железной дороги Сивая Маска – Салехард». «Легендарно оно потому, – поясняет Солженицын, – что все в лагерях о нем шепчут, и никто толком не знает. Легендарно потому, что вспыхнуло не в Особых лагерях, где к этому сложилось настроение и почва, а в ИТЛовских, где люди разъединены стукачами, раздавлены блатными, где оплевано даже право их быть политическими и где даже в голову не могло поместиться, что возможен мятеж заключенных». Солженицын говорит о двоих руководителях восстания; один из них изуродованным лицом напоминает Сушкова, но оба названы «политическими», бывшими военными: «Говорят, что во главе был бывший полковник Воронин (или Воронов), одноглазый. Еще называют старшего лейтенанта бронетанковых войск Сакуренко». Такая версия вполне укладывается в концепцию Солженицына о лидирующей роли «политических» в лагерном сопротивлении.
Описание самого восстания в «Архипелаге ГУЛАГ» в целом похоже на рассказ очевидца Ярослава Николина, за исключением сообщения о взятии соседнего лагпункта и воздушном десанте, который был выброшен для того, чтобы отрезать восставшим путь на Воркуту. Финал же совершенно фантастичен: «А расстреливали и разгоняли восставших штурмовики на бреющем полете».
Наконец, похожая история, но уже не как слух, а как исторический факт, вошла в обзор лагерных восстаний в статье Александра Штамма «Кенгир как конец сталинского ГУЛАГа», опубликованной в 2004 году в журнале «Посев». Здесь также фигурирует фамилия Мехтеев. Поражает поистине эпический размах событий, относимых Штаммом к 1948 году: «В печорских лагерях (станция Абезь) политические заключенные, возглавляемые осужденным подполковником Б. Мехтеевым, подняли восстание, перебили охрану и освободили тысячи собратьев по несчастью. Освобождая лагеря один за другим, повстанцы пытались дойти до Воркуты, чтобы освободить каторжников-шахтеров. Всего восставшим удалось освободить до 70 тысяч человек. Повстанцы прошли с боями около 80 км. Чтобы предотвратить взятие Воркуты, власти выбросили воздушный десант. В двухнедельных боях с восставшими применялись авиация и артиллерия. В результате повстанцы были разбиты. Уцелевшие ушли на северо-запад Урала, где несколько лет партизанили. Мехтеев был захвачен и приговорен к 25 годам заключения».
Завершая обзор различных версий истории восстания 15-й штрафной колонны, надо отметить и еще один интересный факт – раздвоение легенды. Так, Николин коротко упоминает о некоем крупном восстании в районе станции Абезь и неудачной попытке прорыва к Воркуте, отделяя эти события от восстания, свидетелем которого он сам был, и относя их к 1949 году. И в сборнике «Коммунистический режим и народное сопротивление в России. 1917–1991» под редакцией Б. С. Пушкарева, вышедшем в издательстве «Посев» в 1997 году, восстание бывших офицеров Советской армии под руководством Мехтеева в Печорских лагерях, сопровождавшееся походом на Воркуту, и просто восстание заключенных под руководством Воронина на стройке железной дороги Лабытнанги – Игарка рассматриваются как два отдельных события, оба произошедшие летом 1948 года.
Мифологизация восстания в лагерном фольклоре
Как бы то ни было, несмотря на всевозможные вариации, очевидно, что мы, выражаясь языком современной текстологии, имеем дело с единым метатекстом, укорененном в лагерном фольклоре.
О том, в каких условиях формировался этот феномен, красноречиво говорят воспоминания самих бывших заключенных. «Мучительными были полнейший информационный голод, отлучение от книг, журналов, газет, радио. Мы были как бы перенесены в доисторическую эпоху, когда понятия о письменности еще не существовало», – вспоминает воркутинская каторжанка Елена Маркова. «В этой стране надежд, а стало быть, стране слухов, догадок, предположений, гипотез, – вторит ей колымчанин Варлам Шаламов, – любое событие обрастает легендой раньше, чем доклад-рапорт местного начальника об этом событии успевает доставить на высоких скоростях фельдъегерь в какие-нибудь "высшие сферы"».
Каждый новый этап, приходивший в зону, приносил с собой новые крупицы информации о внешнем мире, о том, что происходило в других лагерях и, в том числе, о бунтах, побегах и восстаниях, имена лидеров, рассказы об их судьбах. Встречаясь в лагерных больницах, на пересылках, заключенные обменивались такими рассказами. Недостаток точных сведений восполнялся догадками, аналогиями и воображением. Слухи распространялись, обрастая все новыми подробностями. Многократно переданные из уст в уста, они оттачивались, все более превращаясь в легенды. К такого рода легендам относится и рассказ о восстании и массовом побеге заключенных, общая фабула которого сложилась в таком виде: где-то в Печорских лагерях произошло вооруженное восстание, во главе которого стоял бывший кадровый офицер – полковник или подполковник; восставшие захватили несколько лагерей, освободили тамошних зэков, и их численность достигла нескольких тысяч или даже нескольких десятков тысяч человек. Дальнейшее описывается как настоящая война: беглецы, наступая на Воркуту, смогли пройти большое расстояние, после чего были жесточайшим образом уничтожены с использованием воздушного десанта, авиации, артиллерии и даже танков. При этом часть бежавших все-таки смогла уйти в горы и затеряться.
Подобные мифологизированные рассказы о самоосвобождении тысяч зэков и о настоящих войсковых операциях по подавлению восстаний до сих пор встречаются в публицистике и даже в некоторых научных работах, в которые они проникли через воспоминания бывших заключенных. Тем важнее зафиксировать их природу и понять их реальное значение.
Фольклорная матрица народных сказаний о побегах в далекие земли, массовых восстаниях и трагической гибели восставших, имплицитно присутствующая здесь, фактически просматривается довольно слабо; господствует яркий колорит конца 1940-х годов, образованный смешением ярости недавних фронтовиков с уголовным эпосом, повествующим о лихих побегах.
Эта легенда многослойна. Ее событийный костяк образуют воспоминания об Усть-Усинском восстании конца января 1942 года под руководством Марка Ретюнина. Тогда после самоосвобождения лагпункта Лесорейд хорошо подготовленные и организованные вооруженные беглецы действительно захватили несколько мелких населенных пунктов, освободили заключенных КПЗ и лагерной подкомандировки, из которых часть присоединилась к ним, и смогли за неделю с боями пройти более ста километров, прежде чем были окружены и уничтожены силами ВОХР.
Но окончательному формированию легенды послужили события лета 1948 года, отмеченного всплеском восстаний и групповых побегов из северных лагерей. По официальной информации, помимо восстания заключенных 15-й колонны, в течение месяца такое происходило в районе Воркуты и Печоры еще трижды.
5 июня, в один день с восстанием в районе Мусюра – Мульды, 64 человека совершили вооруженный побег из Воркутинского ИТЛ. Подробности этих событий неизвестны.
18 июня в Обском ИТЛ произошло восстание и групповой побег заключенных, работавших на строительстве железной дороги Чум – Лабытнанги (501-я стройка). Численность бежавших составила, по официальным данным, 33 человека. Через несколько дней группа из девятнадцати уголовников захватила, разграбила и полностью вырезала целое стойбище ненцев. Было убито 42 человека, включая женщин и грудных младенцев. Поиск беглецов и перестрелки с ними продолжались две недели, причем боевые группы десантировались в труднодоступные районы с самолета. Вероятно, именно отсюда в единую легенду о лагерном восстании вошла такая впечатляющая деталь, как рассказ о подавлении его с помощью воздушного десанта.
Еще один вооруженный групповой побег из того же Обского ИТЛ произошел через неделю после первого, в ночь с 26 на 27 июня. На этот раз на свободу вырвались 30 человек. В обоих случаях захвата и самоосвобождения целых зон не происходило, однако для преследования и уничтожения бежавших привлекались значительные силы, в частности, видимо, с целью предотвращения возможного расширения восстания за счет вовлечения в него соседних лагерных подразделений.
Эти операции не похожи на войну с использованием регулярных войск, танков, минометов, артиллерии и боевой авиации, в которую их превратила лагерная молва, но вооруженное противостояние беглых зыков и частей ВОХР было налицо.
Происходящее серьезно встревожило власти. Констатируя напряженную обстановку, сложившуюся в это время в лагерях на Крайнем Севере, недавно назначенный Генеральный прокурор СССР Григорий Сафонов в проекте своего письма секретарю ЦК ВКП(б) Георгию Маленкову от 17 августа 1948 года отмечал, обобщая, что происходящее «носило характер организованного выступления особо опасных преступников, которые ставили перед собой задачу – освобождение других заключенных и уничтожение работников охраны и лагеря».
«Фактически вооруженные побеги уже в то время рассматривались как возможная предпосылка широкомасштабных восстаний в ряде окраинных районов СССР. Именно в таком качестве события лета 1948 года вошли в устную гулаговскую традицию», – пишет историк Владимир Козлов во введении к упомянутому шестому тому сборника документов «История сталинского ГУЛАГа», озаглавленному «Восстания, бунты, забастовки заключенных».
О том же – о зашкаливающей ненависти к лагерному начальству, которая переносилась на весь сталинский режим как на источник жестокости и несправедливости, о растущей решимости и активности заключенных свидетельствует и формировавшаяся в это время зэковская легенда о восстании.
Если первоначальным центром ее формирования были лагеря на Крайнем Севере, то через несколько лет она распространилась уже по всему ГУЛАГу. При этом менялись не только подробности, но и место событий. Рассказ все более отрывался от реальной основы и мифологизировался.
Так, опубликованный в том же томе «Истории сталинского ГУЛАГа» отчет об агентурно-оперативной работе в мордовском Дубравлаге за второй квартал 1952 года содержит пересказ «провокационно-клеветнических слухов», распространявшихся среди заключенных, и в том числе такого: «Во многих якобы лагерях в настоящий момент неспокойно. Обремененные непосильным трудом, режимом и крайне большими сроками заключения, заключенные проводят организованные протесты, перерастающие иногда в бунты. Так, будто бы на Колыме одним из полковников власовской «армии» [...] был организован мятеж. Ему удалось сколотить отряд из заключенных, разоружить охрану, а после этого произвести освобождение ряда лагерей. Происходили будто бы большие столкновения его отрядов с регулярными войсками армии. Причем со стороны последних принимали участие самолеты и танки. Однако ликвидировать мятеж не удалось. Большинство приисков сожжено. Поименованный полковник с отрядами закрепился на зимовку где-то далеко на севере в ожидании помощи американцев».
Ничего подобного на Колыме в действительности не происходило, однако не достоверность рассказа важна в этой легенде. Важен сам факт ее существования. Конец 1940-х – начало 1950-х годов – время брожения умов в лагерях и формирования коллективного самосознания заключенных. Мечта-легенда о массовом восстании зэков, сражении с регулярными войсками и о свободе, добытой кровью, объединяла и сплачивала бесправных, озлобленных, отчаявшихся, разобщенных людей, рассеянных по тысячам лагпунктов, командировок, тюрем, колонн, шахт и приисков. Рассказы о том, как где-то вдали другие заключенные борются и героически погибают, вселяли мужество и надежду.
Взведенная мина замедленного действия уже тикала в тундре, тайге и степях. До взрыва оставалось всего несколько лет. Воображаемые сценарии решающей битвы между сидящей по лагерям частью народа и режимом, держащим эту часть в неволе, многократно проигрывались в сотнях тысяч голов, прежде чем такая битва стала реальностью. В 1953–1954 годах Норильское, Воркутинское, Кенгирское восстания, зрелый протест, удивительно непохожий на предшествующие беспорядочные бунты и побеги, потрясут ГУЛАГ, надломят его силу и запустят обратный отсчет – до амнистии, до реабилитации.
Post scriptum
Укладка главного пути на линии Хановей – Мульда была завершена в том же 1948 году.
Сегодня станции Мусюр не существует. Мульда – конечная станция Северной железной дороги. Дальше только рудничные углесборочные ветки кольцом замыкаются вокруг Воркуты. В 1954-м Мульда сама получила статус поселка городского типа. В конце 1950-х здесь было более трех тысяч человек постоянного населения, но в последние годы поселок полностью обезлюдел. Зияют пустыми окнами пятиэтажки, понемногу крошится никому не нужный бетон. Жизнь осталась лишь на товарной станции, через которую проходит большая часть угля воркутинских шахт. Несколько десятков железнодорожников из Воркуты и близлежащих жилых поселков каждый день приезжают сюда на работу. Ликвидирована находившаяся на холме неподалеку тропосферная радиорелейная станция – чудо техники середины 1960-х годов. Разъехались служившие на станции военные связисты. Зоны в районе Мульды опустели еще раньше. Сейчас на их месте лишь полусгнившие бревна бараков и рухнувшие частоколы, осколки кирпича, и повсюду в траве, во мху, в зарослях ив и карликовой березы, как плети особого тундрового растения – ржавая колючая проволока. За безымянными захоронениями заключенных присматривает воркутинский «Мемориал». На спутниковых снимках видно, как рядом расползается, погребая под собой тундру, громадный породный отвал Центральной обогатительной фабрики «Печорская». Если бы не ее мрачные циклопические корпуса, пейзаж этих мест состоял бы всего из двух элементов – неба и тундры – с узкой полоской железной дороги между ними.
Это уже не та кривая, на живую нитку собранная однопутка, которую, надрываясь, строили зыки конца 1940-х годов. Другие рельсы, другие шпалы, другая насыпь. Но по-прежнему вдоль нее молчаливые остатки ОЛПов размечают расстояние до Хановея.
Комментариев нет:
Отправить комментарий