27 января 2011
По решению ООН, принятому в 2005 году, сегодня во всем мире отмечается день памяти жертв холокоста. 27 января 1945 года советскими войсками был освобожден концентрационный лагерь Освенцим в Польше. По некоторым оценкам, там было загублено от 1,5 до 2,2 миллиона человек, из них не менее 1 миллиона 100 тысяч евреев. “Мы не должны закрывать глаза на идеологии ненависти и дискриминации, где бы они ни появлялись”, — подчеркнул тогда генеральный секретарь ООН Кофи Аннан, объясняя это решение.
Позже в связи с этой датой Владимир Путин отметил, что общество всего мира должно передать будущему поколению правду о преступлениях нацизма и защитить все человечество от ксенофобии, расизма и экстремизма...
Вместо предисловия
В ХАКАСИИ, особенно в Абакане, как я знаю, еще остались бывшие ученики, студенты и коллеги замечательных педагогов — супругов Тененбаум. Марк Исаакович — знаток пятнадцати языков — в конце Великой Отечественной войны оказался в нашем городе. Позади были эвакуация из Польши, необоснованное обвинение в шпионаже, арест и ГУЛАГ. По словам его сына Филиппа, выбраться из лагеря отцу помог местный главврач, выдавший справку о якобы острой инфекционной форме туберкулеза. В результате отца выдворили из мест заключения и отправили в Абакан без права выезда, в ссылку. Добиться реабилитации Марка Исааковича сыну удалось лишь в 1992 году.
Ида Орешкова, ныне ветеран труда, бывшая ученица Марка Исааковича, вспоминает о нем как о человеке высокой культуры и образованности. Доброта, уважительное отношение к людям — все это вызывало симпатию к учителю немецкого языка школы № 11, куда его приняли, несмотря на трагизм его положения. Ида Антоновна помнит внешний вид учителя, плохо одетого, в стоптанных калошах, привязанных к ногам веревками. Но его знания, доброжелательная манера обращения с детьми и начитанность покоряли.
Лично я познакомилась с Тененбаумами в 1949 году, будучи студенткой Абаканского пединститута, где Марк Исаакович преподавал латынь, немецкий и английский языки. Его супруга Зинаида Клементьевна тогда работала в школе № 11 учителем немецкого языка. Их сын Филипп учился на литературном факультете АГПИ. Блестяще окончив пединститут, он занялся журналистикой.
Вот уже около полувека ведется наша переписка. Волею судьбы Филипп Маркович оказался на родине предков — в Израиле, живет в Иерусалиме.
Общение с семьей Тененбаумов — неисправимых оптимистов и жизнелюбов — считаю одной из светлых страниц своей жизни. Филипп, приславший свои воспоминания, которые я и предлагаю вниманию читателей, остается таким же, несмотря на пережитые невзгоды и страдания.
Ветеран труда Елена ЛАМАНСКАЯ
Абакан
“Ах, война, что ты, подлая, сделала...”
Я родился во Львове (Польша). Затем мы жили в Тернопольской области, в еврейском местечке Хоростков, так что для меня война началась уже 1 сентября 1939 года. Хотя еще задолго до нападения Германии на Польшу взрослые часто говорили о скором начале войны, и я видел, что мама, родственники и все в городе стали усиленно к ней готовиться, запасая продовольствие и товары. Мама закупала очень много спичек, иголок и ниток, чего я никак не мог понять, хотя во всех этих мероприятиях принимал самое деятельное участие.
Утро 1 сентября 1939 года началось с гула самолетов, паники в городе, рытья во дворах и садах небольших рвов, которые сверху закрывали досками и всяким хламом, наивно считая это укрытием от бомбежек.
Война для Польши была короткой и разгромной. С ее началом фирмы по торговле с заграницей зерном и бобовыми, владельцами которых были большие семьи моих родителей, в значительной степени снизили уровень и масштабы своей работы, кроме магазинов текстильных товаров. В школах занятия не проводились. Люди обсуждали проблему, куда бежать в случае приближения немцев.
Ранним утром 17 сентября над местечком пролетело множество самолетов. Для нас было странным, что летели они не с запада, а с востока. Через некоторое время мы услышали сильный гул, и в местечко вошли советские танки, броневики и грузовые автомобили с солдатами.
Впервые у магазинов появились очереди — люди, по примеру красноармейцев и их командиров, скупали все, чем были богаты прилавки. Папа собрал родственников и предложил всем объединиться, и на базе торговой фирмы и полей, принадлежащих им, создать и зарегистрировать артель, чтобы избежать немедленной конфискации. В эту артель вошли все многочисленные родственники.
В городе началась новая жизнь, полная тревог и страхов. Каждое утро мы узнавали о новых ночных арестах. В первую очередь арестовали беженцев из западных областей. Их “преступление” заключалось в том, что они были богаты и сумели спастись от фашистов. Куда их сослали и что с ними случилось, никто никогда уже не узнал. Потом начались аресты живших в местечке офицеров запаса польской армии, богатых собственников и зажиточных крестьян окрестных деревень.
Так в страхе, дрожа от каждого ночного звука, мы продолжали жить. И все равно радовались приходу Красной армии, так как это предотвратило неминуемую смерть от рук фашистских палачей.
На восток
РАННИМ утром 22 июня 1941 года местечко проснулось от страшного гула — на восток летели армады самолетов. Вторая мировая война продолжалась, а для нас это явилось началом ее нового этапа, новых тревог и страданий, а для многих — и смерти.
Несмотря на веру в силу и мощь Красной армии, мы стали свидетелями ее стремительного отступления. Фронт приближался с каждым днем.
В ночь на 1 июля 1941 года папа, как член горсовета, дежурил в помещении милиции. Как он потом рассказал, ночью прибежал уполномоченный НКВД и сказал, что армия оставляет город, железная дорога уже не работает, и он может помочь всем, кто хочет эвакуироваться. Папа такое желание изъявил и предложил найти и других желающих.
В 6 часов утра 1 июля к нашему дому подъехала телега с двумя вооруженными солдатами, запряженная парой крепких лошадей. Один из солдат дал маме записку от папы, чтобы мы немедленно уезжали, он поможет эвакуироваться другим и догонит нас. Мама, солдат и я погрузили на телегу приготовленные вещи — несколько мешков, в том числе и мешки с нитками, иголками и спичками. По пути мы захватили двух или трех человек. Папа с несколькими телегами эвакуированных в сопровождении вооруженных солдат догнал нас на выезде из города.
И началось наше многодневное “путешествие”. Обозом мы ехали до Проскурова (сейчас город Хмельницкий). К нашему каравану присоединялись новые телеги с беженцами, и он растянулся на многие километры, а немецкие самолеты с поразительной точностью через определенные промежутки времени подвергали нас пулеметному обстрелу. На этом пути только на ближайших телегах погибли несколько человек, в том числе и дети, немало было и раненых.
В Проскурове после многочасового утомительного ожидания на железнодорожном вокзале нам предложили погрузиться на открытые платформы, наполовину заполненные глиной. Из таких вагонов состоял весь состав, а впереди, сразу за паровозом, прицепили две платформы с зенитками и два вагона со снарядами.
Ехали мы медленно, с длительными остановками, преимущественно по лесистой местности. В пути нас часто бомбили и обстреливали. На второй или третий день, несмотря на обстрел и бомбежку, наш эшелон вынужден был остановиться перед поврежденным мостом. В это время, вероятно, небольшая бомба или пулеметная очередь угодила в вагон со снарядами, и они начали рваться, а в небе одни самолеты сменялись другими и продолжали непрерывный обстрел. Мы побежали в лес, зная, что поезд не уйдет — впереди поврежденный мост, а позади, почти вплотную, один за другим, эшелоны с эвакуированными и ранеными фронтовиками. Я лежал под деревом и боялся пошевелиться, а вокруг свистели пули, летели осколки снарядов. Я видел, как в мою сторону бежали три женщины и несколько ребятишек. Вдруг все три женщины и два мальчика почти одновременно упали. Как потом выяснилось, мальчики и одна женщина были убиты, а две другие ранены. Это были первые смерти, очевидцем которых я стал. В этот день и последующую ночь было еще немало убитых и раненых с нашего и соседних эшелонов. Только на следующий день, по окончании ремонта моста, мы так же медленно, с многочисленными длительными остановками двинулись дальше на восток.
Не буду описывать все приключения и несчастья, преследовавшие нас в пути, их было очень много. Через полтора месяца нас привезли в небольшое село Найденовка Ставропольского (в то время Орджоникидзевского) края. Два дня мы отдыхали, а потом стали ежедневно ходить в поле, помогая колхозникам убирать урожай. Папа, человек не совсем здоровый, через неделю поехал в краевой центр, где получил направление на работу преподавателем иностранных языков в среднюю школу в станицу Киевка Апанасенковского района. С большим трудом мы добрались до нового места.
Станица была большой, состояла из четырех на редкость богатых колхозов, жили там сосланные с Кубани кулаки, а они-то умели работать и вести хозяйство, что видно было и по добротным домам.
Нашими соседями там, куда нас поселили, оказалась семья преподавателя математики А.А. Кононова. Его жена, Елизавета Генриховна, была немкой по национальности, поэтому в самом начале войны их и выслали из Севастополя.
Расстрел в Левакумке
В НАЧАЛЕ 1942 года папу арестовали, обвинив в шпионаже в пользу сразу нескольких стран. Окончивший в свое время университет в Праге и владевший в совершенстве пятнадцатью языками, он, в понимании НКВД, “не мог не быть шпионом”. Впоследствии мы узнали, что без суда и следствия его заключили в Краслагерь (Красноярский край) по части 2-й 58-й статьи. Вместо папы в школе стала работать мама, учитель немецкого и английского языков.
4 августа 1942 года, в связи с наступлением фашистских войск, мы с мамой и семьей Кононовых на большой арбе, запряженной двумя волами, эвакуировались из села Киевка. Дороги были заполнены бежавшими от фашистов. По степи гнали огромные стада скота: овец, лошадей и верблюдов... Люди, гнавшие скот, мясо и молоко давали нам бесплатно и в любом количестве, а хлеб, вернее лепешки, мама выменивала на спички, иголки и нитки, которыми запаслась еще до начала войны.
Несколько дней спустя в селе Левакумка Буденовского района Ставропольского края у нашей арбы сломалось колесо. Мы остановились на разрушенном бомбежкой колхозном дворе. Колхозник за коробок спичек согласился к утру отремонтировать колесо. Но как только его установили на место и запрягли волов и мы собрались уже ехать дальше, в село ворвались немцы.
Трудно передать наше с мамой состояние. Елизавета Генриховна Кононова успокаивала нас и наконец решила: “Все свои документы уничтожьте! С сегодняшнего дня вы — моя дочь, а я немка, репрессированная органами НКВД, что подтверждено записью в моем паспорте. Сейчас пойдем искать немецкое начальство и добиваться какой-то охранной грамоты”.
Вскоре они вернулись и рассказали, что нашли немецкого коменданта, которому Кононова, предъявив свой паспорт, сказала, что она больна, и так как Пятигорск теперь немецкий город, с семьей едет туда лечиться. Комендант дал ей документ, в котором, насколько я помню, было написано: “Фольксдойче Елизавета Кононова с семьей следует своим транспортом на лечение в город Пятигорск. Приказываю всем властным структурам и воинским частям оказывать всяческую помощь этой семье по пути следования. Оберштурмбанфюрер СД...” (фамилию я не помню).
Получив документ, мы уже собрались выезжать, но в это время эскадрон казаков с криками, избивая плетками и толкая прикладами, загнал на хозяйственный двор, наверное, 300 — 400 евреев — стариков, женщин, детей. Измученным людям, еле державшимся на ногах, приказали встать вдоль стены огромного коровника и объявили: “Кто посмеет сесть или встать на колени, будет убит”. За время, что мы находились там, на наших глазах убили несколько десятков человек, причем детей убивали в основном прикладами. Этот ужас я до сих пор не могу забыть, он снится мне каждую ночь.
Командир эскадрона подъехал к нам и закричал: “А вы, жиды паршивые, чего здесь прохлаждаетесь? У стены и для вас места хватит”. Кононова показала ему бумагу от коменданта. Он сразу извинился, представился и заявил, что он сын казачьего атамана Орлова и приложит все силы, чтобы установить в России новый порядок, уничтожить всех жидов и коммунистов. Нас же он не может отпустить без разрешения политического руководителя, который должен приехать с минуты на минуту. Я боялся, что на моем лице могут отразиться переживания, вызванные всем увиденным и услышанным, и это может заметить палач, который и так с подозрением посматривал на меня. Наверное, об этом подумала и Елизавета Генриховна, поэтому отправила меня поить волов.
Минут через 20 — 30 на дрожках, в сопровождении нескольких казаков, приехал офицер гестапо. Проверив нашу справку, он заявил, что наступает вечер, и, так как за деревней лес, он отпустит нас только утром, а ночь мы проведем здесь, под охраной. Кононова уверила его, что в соседнем селе у нее живут родственники, с трудом уговорила отпустить нас. Отпуская, он дал нам для охраны и сопровождения до соседнего села 20 конных казаков.
Мы двинулись в путь в страхе, как бы эти “охранники” нас не расстреляли. Выехали за село и вскоре достигли опушки леса. Тут казаки нас остановили: “Дальше в лес на ночь глядя мы не поедем, а вы можете ехать. Но если хотя бы одна собака узнает, что мы вас не проводили до соседнего села, из-под земли достанем и расстреляем!”
Казаки спешились, а мы, опасаясь, что вслед нам будут стрелять, поехали дальше. Оглянувшись, увидели, что казаки уже начали выпивать. Мы въехали в лес, но и здесь нас еще долго преследовали звуки одиночных выстрелов. Это казачьи палачи на колхозном дворе убивали обессилевших невинных еврейских стариков, женщин и детей.
Еврейский мальчик
НОЧЬ мы провели в лесу, а утром поехали дальше. Так мы переезжали с места на место около двух месяцев. Самым необходимым мы запасались в селах, обменивали спички, нитки и иголки на продукты. Деньги никто не брал. Пребывание в селах сокращали до минимума, остановки на отдых и ночлег проводили в безлюдных местах. Там, где встречались или могли встретиться люди, меня прятали в соломе под вещами, так как заметили, что на меня поглядывают с некоторым подозрением.
Примерно с 10 октября ночи стали прохладнее, чаще шли дожди, и нужно было искать пристанище. Мы остановились в селе Иноземцево, но жить здесь оказалось невозможно. Село было настолько бедным, что даже кусочек хлеба выменять было нельзя, и через два дня мы двинулись искать другое место.
В станице Незлобная Георгиевского района Ставрополья нас остановил полицейский. Нас и раньше не раз останавливали и немцы, и полицейские для проверки, причем полицейские, как правило, не знавшие немецкого языка, только увидев официальный бланк и немецкую печать, тотчас же нас отпускали. На этот раз полицейский долго вертел документ в руках и все поглядывал по сторонам, пока, кланяясь, не остановил проходившего немецкого офицера. Тот оказался начальником располагавшегося в станице военного госпиталя. Он внимательно прочитал документ и вернул его Кононовой. Поговорив с Елизаветой Генриховной, ее мужем и мамой (молчали только дочь Кононовой Люда, не знавшая немецкого языка, и я, спрятанный под соломой и одеждой), он предложил: “Вы прекрасно владеете немецким языком, а мне в госпитале нужен переводчик. Не согласится ли кто-нибудь из вас пойти к нам работать? Квартирой же сейчас обеспечит вас он”. И указал на полицейского. Кононова дала согласие. Как потом выяснилось, этот начальник военного госпиталя одновременно исполнял обязанности коменданта станицы.
Полицейский тут же проводил к двухквартирному дому с сенями и двумя большими свободными комнатами, с плитой. Двор, сад и огород были укрыты глухим забором. Он показал на калитку в боковом заборе: “Калитка ведет в бесхозный сейчас, пустой колхозный двор с коровником, там вы можете держать своих волов. Вход в этот двор строго запрещен. Я как начальник местной полиции от имени коменданта дам вам письменное разрешение на пользование всем, что там есть. Сена и соломы там тоже хватит. В комнатах, как видите, есть все необходимое и много книг. Что вам не нужно, можете выбросить”.
Полицай ушел. На улице начало темнеть. Как только принесли ключи от калитки и разрешение, меня и волов мама с Людой отвели через нее (железные ворота с улицы были заварены) в коровник. С этого времени коровник и стал моим основным жильем, потому что входы в подвал и на чердак находились в сенях соседей, а держать меня в комнате было опасно: за Кононовой могли в любое время прийти из госпиталя. Вечером мама принесла мне вещи и еду. Устроить свое “жилье” на сеновале мне помогала Люда — она была на четыре года старше. Лестница оказалась довольно легкой, и я затащил ее наверх.
Мама и Люда ушли, а я остался один, в темноте, со своими тревожными мыслями. Ночью спал урывками, боялся, что кто-нибудь может зайти. В те короткие моменты, что я забывался, в эту ночь и все последующие меня мучил один и тот же сон. Я видел расстрел в Левакумке, но видел не тех людей, а лица своих многочисленных родственников, которые остались у немцев. Эти сны преследуют меня до сих пор, и я просыпаюсь в холодном поту. После войны оказалось, что действительно в живых остались только мама, папа и я, остальные родственники — более 500 человек — погибли.
Люди среди врагов
КОГДА-ТО в какой-то книге я читал об одиночестве, но только оказавшись наедине со своими горькими мыслями, страшными снами и в постоянном ожидании близкой насильственной смерти, я до глубины души понял, насколько страшным может быть одиночество. Страх же был ужасным. Любой шорох вызывал дрожь. Когда мама или Люда заходили в коровник, то сразу звали волов, чтобы я по голосу узнал их и не боялся. Они приходили кормить и поить волов, чистить коровник и в это время приносили мне еду и все необходимое. Домой меня забирали в субботу, поздно вечером, и я оставался там на воскресенье. Но и дома при каждом стуке в дверь бежал во вторую комнату и прятался под кровать. У меня были книги, много книг. Я пытался читать, а читать я очень любил, но совершенно не понимал прочитанное, так как все время думал о своей судьбе — о том, что будет со мной, с мамой, с нашими спасителями, сколько мы еще проживем...
Так прошло время до начала декабря. В первых числах месяца я заболел — температура поднялась до сорока. Меня взяли домой, и Кононова — фельдшер по специальности, заподозрив желтуху, поняла, что нужен врач. Местных врачей не было, она пригласила доктора из госпиталя (его фамилия была Рихтер) и сказала ему, что я сын ее сестры из Иноземцево и что там нет врачей.
К кровати подошел высокий офицер с пистолетом на левом боку. Я не мог воспринимать его как врача, я видел в нем палача. Когда же он начал меня осматривать и осторожно спускать трусы, мне показалось, что наступили последние мгновения жизни моей, мамы и наших спасителей, но до конца он их не спустил. В комнате в это время находились все, кроме Люды.
Окончив осмотр (смерть на этот раз снова нас миновала), врач сказал Кононовой, что у меня желтуха, нужны лекарства и диета. На ее вопрос он ответил: “Завтра утром зайдете ко мне. Я дам все необходимые лекарства и распоряжусь, чтобы вам ежедневно давали для племянника еду. Если же нужен будет врач, кроме меня из работников госпиталя никого не приглашайте”.
Услышав последние его слова, мы решили, что он понял, кто я. В эту ночь никто даже не ложился спать: боялись, чтобы этот врач не прислал гестаповцев или полицию. Но только потом мы поняли, что он оказался действительно порядочным человеком.
Теперь я уже жил в доме как племянник Кононовой, но во двор выходил только вечером.
Спасены!
В НАЧАЛЕ февраля стало ясно, что немцы отступают. Кононовой предложили уезжать вместе с госпиталем. Она решила ехать, боясь, что с приходом теперь уже Советской армии ее как немку, да еще работавшую в немецком военном госпитале, сразу же расстреляют, пострадает и семья. Накануне бегства немцев они уехали. Мы с мамой остались, несмотря на опасения оказаться в руках НКВД.
На третий день после освобождения станицы поздно вечером к нам постучал сосед и попросил открыть дверь, так как к нам пришли. Мы с мамой решили: это арест. Зашел мужчина в форме офицера НКВД, представился, показал удостоверение и попросил разрешения сесть. Видя наши испуганные лица, успокоил: “Не пугайтесь. Ваши страхи и опасения смерти закончились. Я знаю, кто вы, я тоже еврей, но здесь вы должны оставаться под вымышленной фамилией Маевская и всем говорить, что вы полька. Разные здесь остались люди. А если нужна будет какая-то помощь, то приходите ко мне, начальнику НКВД, в Георгиевск. На днях откроется школа, идите работать. Директор школы — ваш сосед, и я ему сказал, что вы учительница немецкого и английского языков”.
Мы прожили в этой станице еще больше года. Мама работала в школе, я учился. Только когда мы нашли папу, высланного из лагеря в связи с болезнью в Абакан, с помощью вышеупомянутого начальника НКВД мы переехали к нему и вернули свою национальность и фамилию.
Подготовила к печати Ольга КАРАЯНИ
Комментариев нет:
Отправить комментарий