Татьяна БОРИСОВА
30.09.2011
Человек и пароход
— Семейными тайнами я начал интересоваться слишком поздно, — сожалеет об упущенных возможностях мой собеседник. — Вернулся из лагеря в тот год, когда умер отец. Его похоронили на Немецком кладбище. Мама со значением отмечала, что «а вот Теодор похоронен на Ваганьковском»...
Из семейных разговоров знаю, что именно Теодор и познакомил моих родителей. Мама в 1918 году вместе с ним работала в Наркомате иностранных дел у Чичерина. У отца и Теодора был не только общий круг друзей — латышские стрелки, — но и кровное, пусть и непрямое, родство. Мой отец — родом из Эстонии. Про Теодора известно мало, вроде корни фамилии из Швеции. И это неудивительно. У моего деда было семь братьев. И они, как только подрастали, уходили в море, так было тогда принято, — в Швецию, Финляндию, дальше. По семейным раскладам Теодор — двоюродный брат моего отца.
В 1926 году дипкурьер Нетте погиб во время нападения бандитов на курьерский поезд. Понятно, что не дипломатическая переписка была их целью: курьеры в те годы перевозили на Запад различные ценности. «Достояние республики» Теодор Нетте защитил ценой жизни. Лично знавший его Владимир Маяковский откликнулся на смерть стихотворением. Благодаря поэту Нетте и помнят как «человека и пароход» даже те, кто не очень сведущ в истории.
Я несколько лет назад был в музее МИД, показал наши семейные фотографии. В архивах таких не было, и я подарил музею копии.
Теодор Нетте, когда мать однажды вынесла меня в пеленках гостям, шутливо по–латышски заметил: главное, чтобы наш маленький не стал таким, как большой Лев. Мама в те годы была большой поклонницей Троцкого, много слышала его блестящих выступлений. В его честь меня и назвала. Но потом это имя на десятилетия постарались забыть не только в нашей семье. Да и вообще в те времена родителей не было принято расспрашивать. А сейчас и спросить не у кого. Попросил в архиве МИД какие–нибудь документы про Юлию Тамм (мою маму), а мне в ответ пришел отказ, будто нет ничего...
Чтобы моим внукам не пришлось сожалеть, что они не успели меня расспросить о чем–либо, я подготовил книгу воспоминаний «Клятва». Сейчас с ней работает литературный редактор издательства «Ювента», которое и выпустит ее в свет.
От «диверсанта» до «шпиона»
Лев Александрович Нетте родился в Москве в 1925 году. На его глазах взрывали храм Христа Спасителя и знаменитую Сухаревскую башню. Та была сделана с таким запасом прочности, что после каждого очередного взрыва только оседала. Мальчик Лева, наблюдавший эти архитектурные метаморфозы по пути в школу, вряд ли мог предположить, что через несколько лет жизнь всей страны будет так же взорвана и разрушена.
Его призвали в армию в 1943–м. С 18 лет на фронте. После специальных курсов «диверсантов» был заброшен на территорию Эстонии для воссоединения с местными партизанскими отрядами. Но в реальности никаких народных мстителей диверсанты там не нашли. Зато, оказавшись в тылу врага, быстро попали в плен. Практически мальчишкой Лев прошел фашистские лагеря, работал на немецких заводах до 1945 года. Освободили его американцы. Именно это обстоятельство — несколько месяцев в американских фильтрационных лагерях — сыграло роковую роль в судьбе.
— Я после плена и освобождения служил во Владимире–Волынском, — вспоминает Лев Александрович. — Одной из самых любимых тем для моих сослуживцев были разговоры про американцев: как у них там служба, что на кухне, какое оружие, какие порядки. Я с воодушевлением рассказывал, как мне понравились их отношения между солдатами и офицерами — уважительные, без крика...
Все эти разговоры мне и припомнили наши «особисты». До демобилизации оставались недели, и те, видимо, решили, что такие взгляды не для Москвы. Меня обвинили в том, что американцы–освободители меня завербовали. Обвиняя в шпионаже, требовали назвать резидентов, шифры... А это — ночные допросы и дни с окриками «не спать» — в ледяном погребе, частенько без сознания, после побоев.
После трех таких месяцев я был готов подписать все, что угодно. Тем более когда пообещали на суд «предателя родины» привезти родителей... Этого я вынести не мог.
Не меньшей моральной пыткой стал и этап. Привезли в Москву, и родные переулки и улицы я увидел через решетку автофургона. Затем — вокзал, теплушки, и так через всю необъятную Россию. Конечным пунктом маршрута стал Норильск, а я — заключенным «П 876». Это конец 1948–го. Мне 23 года, а срок, который «впаяли», — даже больше прожитой жизни: 25 лет лагерей и 5 лет поражения в правах...
Белорусский след
Мы сидим у Льва Александровича на кухне, в самом теплом месте его московской квартиры. Я пришла за историей о «белорусском следе» восстания в Норильске. Восстание, которое считают началом демонтажа всего «архипелага ГУЛАГ», началось в мае 1953–го. Причин для неповиновения заключенных было много. Одна из них в том, что после смерти Сталина выпускать из тюрем и лагерей начали уголовников, а сотни тысяч «политических», осужденных по надуманным обвинениям, оставались гулаговскими рабами.
Горлаг в Норильске был не просто одним из страшных лагерей. Он являлся важной частью всего экономического комплекса страны. С начала 30–х годов заключенные в условиях полярной зимы и вечной мерзлоты строили горнодобывающие предприятия и добывали для них руду редких металлов: никеля, цинка, меди, палладиума, серебра.
Когда в мае 1953 года в Норильске после убийства четырех заключенных в 5–м отделении Горлага началось восстание, был создан забастовочный комитет. В него вошли самые авторитетные люди. Одним из них был белорус Григорий Климович — поэт, личность, бунтарь...
Забастовка не осталась внутренним лагерным делом. О ней из листовок, плакатов, поднятых воздушными змеями ввысь, узнали во всем Норильске. Забастовали и перестали выходить на работу заключенные, и — остановились рудники и металлургические комбинаты. Только страх за недополученное ценное сырье заставил Москву прислать в Норильск комиссию переговорщиков.
В обратном направлении
— Впервые я узнал про Климовича еще в 1951 году. Меня попросили отнести для него передачу — дежурил «свой» охранник — в барак усиленного режима, куда Григорий частенько попадал за свои стихи. Он меня на год моложе, но лагерный стаж больше на пять лет — на целую жизнь... А увидел его лично только в июне 1953 года, во время переговоров забастовочного комитета с московской комиссией. Григорий выделялся среди переговорщиков. Дерзок, остр на язык. Из–за чего у него было много врагов и внутри лагеря.
К концу лета 53–го, когда часть требований заключенных выполнили, весь забастовочный комитет по этапу отправили в более изолированные места. Мне Григорий много лет спустя рассказывал, что самым страшным был этап по Енисею на барже. В конце 30–х баржи тонули, частенько становясь братской могилой для сотен бедолаг. Тогда, во время этапа на барже, и был написан Норильский гимн — в 53–м году. Впервые он был исполнен, когда баржа все же причалила к берегу.
В 90–е годы мы с Григорием активно переписывались. В одном из писем он написал мне то, о чем нельзя забывать не только нам, свидетелям той эпохи, но и всем неравнодушным людям. «С 1932 по 1953 год — 20 лет беспрерывно шли этапы только в одном направлении — в Норильск. Обратной дороги не было. Все остались там, в норильской тундре, а это, по скромным подсчетам, свыше 300 тысяч человек. И только наш этап в 53–м году открыл навигацию в обратном направлении. Такое количество жертв знает только еще Колыма. И нам, оставшимся в живых, нельзя промолчать об этих жертвах», — писал мне Климович.
Знаете, каждый из нас мог бы подписаться под словами Григория: «Когда комиссия Президиума Верховного Совета зачитала: «Из–за отсутствия состава преступления освободить со снятием судимости», горькая обида сдавила горло, на глазах выступили слезы... Захотелось что–то сказать в ответ, да не найдется слов. Очень уж больно бередило душу пережитое горе. За что меня судили? Вот вопрос, на который я не находил ответа тогда и не нахожу сегодня».
Это из книги Григория Климовича «Конец Горлага», которая вышла в минском издательстве в 1999 году. Я прочитал книгу и восхитился! В 2001 году я написал ему, как высоко оценил его работу, поздравил и поблагодарил за огромный труд, назвал его настоящим подвигом. Я очень просил Климовича ответить мне. Но он не ответил. Как узнал позже, его к этому времени не стало.
Но прошлое не умирает. С нами остались его книги, его стихи.
Москва.
Ссылка: Лев Нетте: человек–эпоха - «СБ-Беларусь Сегодня»
30.09.2011
Говорят, в России надо жить долго, чтобы узнать, чем закончится очередной крутой поворот ее истории. Однако быть участником событий, вовсе не способствующих долголетию, и остаться их свидетелем, удается немногим. Личная история 86–летнего москвича Льва Нетте вместила в себя столько событий и судьбоносных пересечений и встреч, что с лихвой хватило бы на несколько жизней. Он — человек–эпоха. И это не метафора. Но мой первый вопрос при встрече с Львом Нетте был все же литературный: «А кем вам приходится Теодор Нетте?»
— Семейными тайнами я начал интересоваться слишком поздно, — сожалеет об упущенных возможностях мой собеседник. — Вернулся из лагеря в тот год, когда умер отец. Его похоронили на Немецком кладбище. Мама со значением отмечала, что «а вот Теодор похоронен на Ваганьковском»...
Из семейных разговоров знаю, что именно Теодор и познакомил моих родителей. Мама в 1918 году вместе с ним работала в Наркомате иностранных дел у Чичерина. У отца и Теодора был не только общий круг друзей — латышские стрелки, — но и кровное, пусть и непрямое, родство. Мой отец — родом из Эстонии. Про Теодора известно мало, вроде корни фамилии из Швеции. И это неудивительно. У моего деда было семь братьев. И они, как только подрастали, уходили в море, так было тогда принято, — в Швецию, Финляндию, дальше. По семейным раскладам Теодор — двоюродный брат моего отца.
В 1926 году дипкурьер Нетте погиб во время нападения бандитов на курьерский поезд. Понятно, что не дипломатическая переписка была их целью: курьеры в те годы перевозили на Запад различные ценности. «Достояние республики» Теодор Нетте защитил ценой жизни. Лично знавший его Владимир Маяковский откликнулся на смерть стихотворением. Благодаря поэту Нетте и помнят как «человека и пароход» даже те, кто не очень сведущ в истории.
Я несколько лет назад был в музее МИД, показал наши семейные фотографии. В архивах таких не было, и я подарил музею копии.
Теодор Нетте, когда мать однажды вынесла меня в пеленках гостям, шутливо по–латышски заметил: главное, чтобы наш маленький не стал таким, как большой Лев. Мама в те годы была большой поклонницей Троцкого, много слышала его блестящих выступлений. В его честь меня и назвала. Но потом это имя на десятилетия постарались забыть не только в нашей семье. Да и вообще в те времена родителей не было принято расспрашивать. А сейчас и спросить не у кого. Попросил в архиве МИД какие–нибудь документы про Юлию Тамм (мою маму), а мне в ответ пришел отказ, будто нет ничего...
Чтобы моим внукам не пришлось сожалеть, что они не успели меня расспросить о чем–либо, я подготовил книгу воспоминаний «Клятва». Сейчас с ней работает литературный редактор издательства «Ювента», которое и выпустит ее в свет.
От «диверсанта» до «шпиона»
Лев Александрович Нетте родился в Москве в 1925 году. На его глазах взрывали храм Христа Спасителя и знаменитую Сухаревскую башню. Та была сделана с таким запасом прочности, что после каждого очередного взрыва только оседала. Мальчик Лева, наблюдавший эти архитектурные метаморфозы по пути в школу, вряд ли мог предположить, что через несколько лет жизнь всей страны будет так же взорвана и разрушена.
Его призвали в армию в 1943–м. С 18 лет на фронте. После специальных курсов «диверсантов» был заброшен на территорию Эстонии для воссоединения с местными партизанскими отрядами. Но в реальности никаких народных мстителей диверсанты там не нашли. Зато, оказавшись в тылу врага, быстро попали в плен. Практически мальчишкой Лев прошел фашистские лагеря, работал на немецких заводах до 1945 года. Освободили его американцы. Именно это обстоятельство — несколько месяцев в американских фильтрационных лагерях — сыграло роковую роль в судьбе.
— Я после плена и освобождения служил во Владимире–Волынском, — вспоминает Лев Александрович. — Одной из самых любимых тем для моих сослуживцев были разговоры про американцев: как у них там служба, что на кухне, какое оружие, какие порядки. Я с воодушевлением рассказывал, как мне понравились их отношения между солдатами и офицерами — уважительные, без крика...
Все эти разговоры мне и припомнили наши «особисты». До демобилизации оставались недели, и те, видимо, решили, что такие взгляды не для Москвы. Меня обвинили в том, что американцы–освободители меня завербовали. Обвиняя в шпионаже, требовали назвать резидентов, шифры... А это — ночные допросы и дни с окриками «не спать» — в ледяном погребе, частенько без сознания, после побоев.
После трех таких месяцев я был готов подписать все, что угодно. Тем более когда пообещали на суд «предателя родины» привезти родителей... Этого я вынести не мог.
Не меньшей моральной пыткой стал и этап. Привезли в Москву, и родные переулки и улицы я увидел через решетку автофургона. Затем — вокзал, теплушки, и так через всю необъятную Россию. Конечным пунктом маршрута стал Норильск, а я — заключенным «П 876». Это конец 1948–го. Мне 23 года, а срок, который «впаяли», — даже больше прожитой жизни: 25 лет лагерей и 5 лет поражения в правах...
Белорусский след
Мы сидим у Льва Александровича на кухне, в самом теплом месте его московской квартиры. Я пришла за историей о «белорусском следе» восстания в Норильске. Восстание, которое считают началом демонтажа всего «архипелага ГУЛАГ», началось в мае 1953–го. Причин для неповиновения заключенных было много. Одна из них в том, что после смерти Сталина выпускать из тюрем и лагерей начали уголовников, а сотни тысяч «политических», осужденных по надуманным обвинениям, оставались гулаговскими рабами.
Горлаг в Норильске был не просто одним из страшных лагерей. Он являлся важной частью всего экономического комплекса страны. С начала 30–х годов заключенные в условиях полярной зимы и вечной мерзлоты строили горнодобывающие предприятия и добывали для них руду редких металлов: никеля, цинка, меди, палладиума, серебра.
Забастовка не осталась внутренним лагерным делом. О ней из листовок, плакатов, поднятых воздушными змеями ввысь, узнали во всем Норильске. Забастовали и перестали выходить на работу заключенные, и — остановились рудники и металлургические комбинаты. Только страх за недополученное ценное сырье заставил Москву прислать в Норильск комиссию переговорщиков.
В обратном направлении
— Впервые я узнал про Климовича еще в 1951 году. Меня попросили отнести для него передачу — дежурил «свой» охранник — в барак усиленного режима, куда Григорий частенько попадал за свои стихи. Он меня на год моложе, но лагерный стаж больше на пять лет — на целую жизнь... А увидел его лично только в июне 1953 года, во время переговоров забастовочного комитета с московской комиссией. Григорий выделялся среди переговорщиков. Дерзок, остр на язык. Из–за чего у него было много врагов и внутри лагеря.
К концу лета 53–го, когда часть требований заключенных выполнили, весь забастовочный комитет по этапу отправили в более изолированные места. Мне Григорий много лет спустя рассказывал, что самым страшным был этап по Енисею на барже. В конце 30–х баржи тонули, частенько становясь братской могилой для сотен бедолаг. Тогда, во время этапа на барже, и был написан Норильский гимн — в 53–м году. Впервые он был исполнен, когда баржа все же причалила к берегу.
В 90–е годы мы с Григорием активно переписывались. В одном из писем он написал мне то, о чем нельзя забывать не только нам, свидетелям той эпохи, но и всем неравнодушным людям. «С 1932 по 1953 год — 20 лет беспрерывно шли этапы только в одном направлении — в Норильск. Обратной дороги не было. Все остались там, в норильской тундре, а это, по скромным подсчетам, свыше 300 тысяч человек. И только наш этап в 53–м году открыл навигацию в обратном направлении. Такое количество жертв знает только еще Колыма. И нам, оставшимся в живых, нельзя промолчать об этих жертвах», — писал мне Климович.
Знаете, каждый из нас мог бы подписаться под словами Григория: «Когда комиссия Президиума Верховного Совета зачитала: «Из–за отсутствия состава преступления освободить со снятием судимости», горькая обида сдавила горло, на глазах выступили слезы... Захотелось что–то сказать в ответ, да не найдется слов. Очень уж больно бередило душу пережитое горе. За что меня судили? Вот вопрос, на который я не находил ответа тогда и не нахожу сегодня».
Это из книги Григория Климовича «Конец Горлага», которая вышла в минском издательстве в 1999 году. Я прочитал книгу и восхитился! В 2001 году я написал ему, как высоко оценил его работу, поздравил и поблагодарил за огромный труд, назвал его настоящим подвигом. Я очень просил Климовича ответить мне. Но он не ответил. Как узнал позже, его к этому времени не стало.
Но прошлое не умирает. С нами остались его книги, его стихи.
Москва.
Ссылка: Лев Нетте: человек–эпоха - «СБ-Беларусь Сегодня»
Комментариев нет:
Отправить комментарий