Автор публикации: Леонид ЕКЕЛЬ
Дата публикации: 01.02.2011
| Люди и время глазами Леонида ЕКЕЛЯ |
— Когда тебе без малого девяносто, дни (о ночах и говорить нечего) тянутся, как годы. А годы мелькают, как дни. Это в юности все наоборот...У стариков сон короткий. Сомкнешь глаза на час–другой, а потом до утра не уснуть. Как будто несешь ночную вахту. Отчасти так оно и есть. Время от времени спускаюсь в подвал и подкидываю брикет в котел. Хранитель домашнего очага — моя главная обязанность. Ну а днем — дела по хозяйству. Коровку накормить да напоить. Со свинчом управиться. Курам зерна сыпануть.
Открою дверь сарая — и вся живность встрепенется. Заговорит на свой лад. Корова шумно вздохнет. Подойду, потреплю за шею, «лустой» хлеба угощу. Она и рада. Красуля моя — одна на все Терховичи. Сельчане нынче пошли такие, что каждый норовит избавиться от домашней живности. Зачем, мол, горбатиться на подворье, когда все можно купить в магазине. Не хотят люди думать о том, что без хозяйства нельзя быть хозяином. Оно привязывает к земле. И я скажу так: подворье дает крестьянину больше сил, чем их забирает. Сиднем сидеть в хате и прислушиваться только к своим болям — это не жизнь. А вот когда день проходит в делах и заботах, чувствуешь себя человеком.
Мои годы, как высокая горка. Взберешься на нее — и вся жизнь перед глазами. А у долгой жизни — долгая память...
Крутой излом
Сентябрь 1935 года. К нам нагрянули незваные гости: начальник логойской милиции, секретарь сельсовета и еще какие–то люди. Отец, увидев их, изменился в лице. Вели они себя на нашем дворе по–хозяйски. Как свой собственный осмотрели новый добротный сарай. Заглянули в хлев и гумно. Зашли в дом. Секретарь вытащил какие–то бумаги и сообщил, что решением местного органа власти нас раскулачивают и высылают в Котлас. А все наше имущество перейдет в колхоз.
«Одежду с собой не брать. Только самое необходимое. Запаситесь едой на дорогу, — приказал начальник милиции. — И грузитесь на телегу». «А как быть с хозяйкой? — спрашивает отец. — Она больна. Уже который день не поднимается с постели». «Больная останется. А выздоровеет — пусть убирается из дому. Здесь будет центральная усадьба нового колхоза», — распорядился милицейский чин.
В чем мы были одеты, в том и остались. Накинули на себя только верхнюю одежку. Отец сумел как–то сунуть в узел с вещами два кожуха. Положили в торбу хлеб и сало. Простились с мамой. Глядя на нее, казалось, что сердце разорвется от боли. Я словно чувствовал, что никогда ее больше не увижу...
Когда разместились на телеге, секретарь пересчитал нас. «А где еще один?» — спрашивает он у отца. «А мне откуда знать? Был дома». «Кого–то нет?» — грозный голос начальника милиции. Секретарь заглянул в список. «Хозяин Аниськович Леонтий Францевич есть. С ним его дети: Иосиф — 24 года; Полина — 20 лет; Казимир — 14 лет; Петр — 11 лет. Нет Антона...» «Искать!» — рявкнул начальник. Бросились его люди в поиски, да, видимо, время торопило. Так и уехали без Антона. (Но и к нему судьба не проявила милосердия. Шесть лет он скитался по чужим углам. Жил в постоянном страхе, что его схватят и накажут. Схватили не наши, а немцы. Отправили на работу в Германию. Там он подорвал здоровье. И, вернувшись на родину, не много прожил на белом свете.)
Вот и Жирблевичи скрылись из глаз. «Куда вы нас везете?» — спрашивает отец у сопровождающих. «В Смолевичи. Там на «чугунке» ждет вас, мироедов, спецсостав». — «Кого ты, человече, называешь мироедами? Посмотри, в чем мы обуты. Ты вот сапоги носишь, а мы — в лаптях». — «Ах ты, кулацкая душа! Про лапти вспомнил? Ты лучше расскажи про 20 гектаров земли. Про двух лошадей, двух коров да про молотилку». — «Все это мы нажили своим горбом. Наемных работников у нас никогда не было». — «Довольно! Прекратить разговоры!»
До самой «чугунки» ехали молча, снедаемые тоской и мучительным вопросом: «Что с нами будет?» Жестокая и страшная волна смыла всех нас за борт жизни. Откуда ждать спасения? Да и будет ли оно?
Упаковали нас в вагоны–телятники по 30, а может, и по 40 человек. Поставили бак с водой и наглухо закрыли двери. И распахнула великая страна, «где так вольно дышит человек», перед невольниками свои просторы. В вонючем телятнике дышалось нам совсем не вольно. И в прямом, и в переносном смысле. На весь вагон — одно зарешеченное оконце под самой крышей. В углу из пробитой в полу дыры торчит кусок трубы. Это — туалет. Занавесили угол, чтобы хоть как–то прикрыть срам...
Каждая семья держалась своим маленьким табором. Мы тоже. Перезнакомились с ближайшими соседями. Такие же горемыки, как и мы. Очевидно, это была последняя волна раскулаченных. Поскребыши сталинской коллективизации...
Разговаривали вполголоса и с оглядкой. Будто боялись, что кто–то кому–то донесет. Положение у всех было одинаковое. И одинаковым был страх перед неведомым. «Господи! Что с нами будет?» — слышалось то слева, то справа. И от этого бесконечно повторяемого и безответного вопроса, казалось, можно было сойти с ума. Отец держался, но иногда и на него находило. «За что? В чем наша вина?» — спрашивал он себя и умолкал надолго. Я задал отцу этот вопрос, когда дядю Янку, его родного брата, в январе 1934 года осудили на 10 лет лишения свободы. Отец сказал, чтобы я никогда об этом никого не спрашивал. А то сам окажусь там же. Оказались же в отдаленных местностях СССР мы всей семьей. Только в другом направлении, чем дядя Янка. А его злой рок забросил на строительство канала Москва — Волга. Мы получили от него только одно письмо. «Живу хорошо, — писал он. — Работаю по пояс в воде. Водой и питаюсь. Иногда выдают кусочек хлеба...» Опухшего от голода его положат в больницу для заключенных. Там он и умрет. Об этом много лет спустя расскажут люди, видевшие его.
Односельчане относились к Янке Францевичу с большим уважением. Вот за это и ненавидел его секретарь сельского Совета. Однажды Янку вызвали в сельсовет и передали пакет, который он должен отнести в Логойск. Старший брат, подогрев сургучные печати, вскрыл конверт. Там был донос на моего дядю. Секретарь сельсовета сообщал районным властям, что Янка Аниськович оказал влияние на отсталую часть крестьян и организовал саботаж заготовок льна. И сам не сдал ни одного килограмма льна, пеньки, конопли и льняного семени, хотя имел все возможности.
«Послушай, брат, — говорит Янке отец, — завтра же садись на поезд и поезжай к родне в Харьков. Город огромный. Там легко затеряться. А пакет надо уничтожить». Уезжать из родных мест дядя Янка наотрез отказался. Конверт опять запечатали, и на следующий день он отнес его в Логойск. Там его сразу арестовали.
А поезд между тем все шел и шел на север. Мелькнули огни Ярославля. Потом были Рыбинск и Вятка. В тупиках наш состав не держали. Перецепят паровоз — и снова стучат колеса. Днем и ночью. Ночью и днем. Мы потеряли счет времени. Где–то на шестые сутки прибыли в Котлас. Высадили нас из вагонов и первым делом постригли всех под нулевку. Женщины и девушки ревут, умоляют оставить волосы. Да кто их будет слушать, когда там копошатся вши...
От станции серая масса переселенцев с горбами–узлами на спинах, как мутная река, потекла к устью Вычегды. Там погрузились на баржу. Детей и женщин оставили, а мужиков и парней, как бурлаков, заставили идти бичевою. Баржа медленно двинулась вверх по течению реки Вычегды. А через несколько суток мы прибыли в поселок Усть–Коин в Коми АССР. Старожилы встретили нас хохотом. Кулаки в лаптях — зрелище для них небывалое. Многие из них были не просто кулаки, а настоящие помещики. Иван Тихов из Оренбургской области подружился с нашей семьей и женился на Полине. Он рассказывал, что имел 500 гектаров земли и две мельницы...
Первых переселенцев в 1930 году высадили прямо в тайгу. Из четырех тысяч половина легла в землю. А те, кто выжил, построили бараки, школу, клуб, магазин. Мы приехали уже на готовое. Ни охраны, ни колючей проволоки. Главное начальство в поселке — комендант. Мастера, бригадиры назначались из зырян (коренное население Коми АССР). Но вели они себя мирно. Никогда не возникало серьезных конфликтов и среди переселенцев.
От нас требовалось только одно: ударный труд. Работали мы не по 8 часов, а от темна до темна. Как на своем поле. Не знали ни праздников, ни выходных. Самой тяжелой была первая зима. Мерзли. Голодали. А потом, когда появились деньги и мы могли купить и продукты, и одежду, отец скажет: «И здесь можно жить». Но как тосковал он по крестьянской работе! Как надеялся вернуться домой. Мечте его не суждено было сбыться. В 1942 году отца похоронят на кладбище в Кылтовском леспромхозе. В этом же году не станет и мамы. Погибнет сестра Полина. Где–то на берегу, а может, и на дне Вислы лежат кости без вести пропавшего Петра. Младшего братишки. Безвременные потери дорогих мне людей преследуют меня всю жизнь. «За что мне дана такая судьба?» — не раз спрашивал я себя. На мучительный вопрос нет ответа.
А потом была война. Но это отдельная страница моей жизни, не подвластная времени.
За два часа до рассвета
— Нашу семью разбросали по разным леспромхозам. Старший брат работал трактористом, отец — плотником. Я окончил в Сыктывкаре курсы шоферов и после стажировки получил водительские права. Возил лес на газогенераторном автомобиле ЗиС–21.
Труднее всех было младшему брату Петру. Зарабатывал он копейки. Наголодался парень. Особенно когда ввели карточную систему. Расстояния между леспромхозами огромные. Транспорт не ходил. Встречаться мы не могли. Изредка писали друг другу письма...
До конца 1941 года по брони я продолжал возить лес. Потребность в нем была великая. А зимой 1942–го собрали переселенцев в леспромхозе. Выдали по буханке хлеба и банке тушенки и посадили в машины. Напутственных слов нам никто не говорил. Привезли на страдания и увозят, может быть, на верную смерть... Крепко нас обидела власть, а когда понадобилось ее защищать, никто не напоминал, что мы — враги народа. «Ах, судьба моя, судьба, что же ты со мной вытворяешь?» — не раз всплывало в моей душе, пока везли нас в Котлас. Однако страха не было. Не знаю, чем можно объяснить, но при моем совсем не богатырском сложении силу я в себе чувствовал большую. Может, потому, что уже прошел испытание и оно закалило меня. И научило не бояться.
В Котласе из тех, кто был покрепче, имел среднее или семилетнее образование, сформировали команду. И направили в школу младших командиров. Я оказался в их числе.
Однажды я патрулировал на вокзале в Котласе. Подошел эшелон с новобранцами. Стоянка всего 15 минут. Спрашиваю у командира, нет ли среди призыва Петра Аниськовича. «Есть, — отвечает он. — В пятом вагоне». Я бегом. На плече винтовка с примкнутым штыком. К оружию в вагоне тянутся молодые руки, хотят дотронуться. А я лихорадочно перебегаю глазами с одного лица на другое — ищу брата. Почти в конце вагона на верхних нарах сидит в уголке мой младший братишка. «Петя!» — кричу на весь вагон. Встрепенулся, спрыгнул с нар. Обнялись. Прижался ко мне, а плечи колотятся. Худенький. Совсем подросток. И все повторяет: «Ты нашел меня, брат! Ты меня нашел!» Не успели и двух слов сказать, а уже команда: «По вагонам!» «Подожди, Казик! Я сейчас!» Бросился Петя в свой угол, схватил вещмешок. Развязывает веревку, а руки дрожат... Достает буханку хлеба, хочет от нее отрезать... «Возьми, брат! У меня ничего больше нет». — «Да ты что, Петя! Нас хорошо кормят. А тебе еще столько ехать»... И так защемило у меня сердце! Знаю, что и его отправляли на фронт, как и меня. Рядом ни одного родного человека. И так мне горько стало, так обидно. Отвернулся, чтобы Петя не увидел моих глаз... А он уткнулся мне в плечо и что–то шепчет. А что — понять не могу. В вагоне шум, гам. Паровоз подает гудки...Мой самый младший брат стал командиром отделения ПТР. Был тяжело ранен в грудь. Месяца четыре лечился в госпитале. А в 1944 году старшая сестра получила из воинской части, где служил Петр, сообщение о нем, как о без вести пропавшем...
А дальше был Карельский фронт. Служил я в отдельном аэросанном батальоне. Кругом леса и болота. Танки не пройдут. Вот и придумали наши конструкторы поставить на специальные сани авиационный двигатель. А спереди установить бронеплиту и пулемет. Экипаж — два человека. Пулеметчик и водитель. Скорость аэросани развивали приличную. И маневренность у них была хорошая. Во всяком случае, ни у немцев, ни у финнов ничего подобного не было. А мы свою боевую задачу выполняли как следует.
А летом наша рота, выполняя задание, попала в окружение. Немцы отрезали нас от своих. Загнали в болото. Вырваться мы не можем. Но и у врага не хватает сил взять нас. Патроны на исходе, еды никакой. Даже воды не было. Выдавишь влагу из болота и пьешь эту жижу...
Больше недели держали нас немцы в кольце. Мы были измождены до такой степени, что не было сил двигаться. Но думалось не о смерти: «Мне всего 22 года. Неужели моя жизнь закончится на этом проклятом болоте? Да ни за что! Наши обязательно пробьются!» И настолько велика была вера: нас не бросят, нас спасут, что я подбадривал и других.
В тех глухих болотах Карелии как будто кто–то шепнул мне вот эти простые слова: «Кто убивает в себе надежду, тот умирает раньше своей смерти». Я запомнил их на всю жизнь.
Наши прорвали кольцо окружения и вывели роту к своим...
А вскоре в моей судьбе наступили крутые перемены. В 1944 году у нас выпускалось столько танков, что экипажей катастрофически не хватало. Вот и собрали со всех фронтов солдат и сержантов, имевших хоть малейшее отношение к технике. И отправили в Свердловск на краткосрочные курсы танкистов. Набралось курсантов тысяч сорок. Накормить такую массу молодых здоровых ребят — дело немыслимое. Поэтому о нормах продуктов не было и речи. Утром жиденькая каша, в обед — супчик, из которого ничего не выловишь, да 200 граммов хлеба на весь день. Голодали порядком. И одна мысль в голове: «Скорей бы на фронт!» С учебой у меня было все в порядке. А многим она давалась туго. Таким курсантам угрожали трибуналом: мол, специально учишься плохо, чтобы не попасть на фронт...
После курсов — в Москву. А уже оттуда — на 1–й Белорусский фронт, которым командовал Маршал Советского Союза Г.К.Жуков. Несколько раз я видел его своими глазами.
Когда эшелон шел через Беларусь, изболелось мое сердце. Страшные следы разрушения, как кинохроника конца света...
В пять часов утра за 120 минут до рассвета на позиции противника обрушился огонь неведомой силы. Его плотность — 170 орудий на 1 км прорыва. Внезапно вспыхнули 140 зенитных прожекторов, установленных через каждые 200 метров. Они освещали места переправы через Одер и объекты атаки. Так 16 апреля 1945 года началось великое наступление на Берлин.
Тысячи танков устремились к мостам и паромам, чтобы переправиться через Одер и взломать на том берегу немецкую оборону.
...Понтонный мост слегка притоплен, чтобы сделать его невидимым для авиации. И только вешки по краям указывают границы. Ширина Одера местами до 380 метров. Напряжение нечеловеческое. С замиранием сердца ждешь, что танк внезапно пойдет ко дну. И одна лишь мысль пульсирует в голове: «Только бы зацепиться за берег! Только бы зацепиться за берег!» Есть! Зацепились! Ну, теперь я — кум королю! И пошли сокрушать одно оборонительное сооружение за другим. А из них была создана целая система до самого Берлина. А там что ни квартал — то крепость. И окна домов — бойницы, откуда в любую минуту может грохнуть выстрел фаустпатрона.
Солдат на войне, отдельная человеческая жизнь — микроскопическая частица. Но именно из действий этих частиц и создавалась Великая Победа. А до нее уже оставались считанные часы...
Помнить все, что было на войне, выше человеческих сил. Чаще вспоминаются эпизоды, где нужно было совершить поступок. Пусть и не всегда героический.
...Ночная разведка танками — это вызвать огонь на себя и сообщать по рации, чем по тебе бьют. В бой ввязываться нельзя. Посылают в разведку наш танк и еще два. Докладываю адъютанту командира полка: «Танк неисправен. Шесть цилиндров из 12 не работают». — «Как это не работают? А ну, запускай двигатель. Посмотрим». Танк стоял на горке и легко покатил назад. «Назад идет, а вперед не может?!» Подскакивает ко мне адъютант и ствол парабеллума к подбородку: «Мозги вышибу, так твою растак! Под трибунал захотел?»
Командир танка из зырян. По–русски говорит плохо. Перепугался. «Моя в моторе не понимает. Может, механик–водитель струсил...»
Пошли мы в разведку. А на душе так скверно... Два танка ушли далеко вперед, а мы еле плетемся. Напоролись на переезд. Там немцы. Осветили нас ракетами и давай лупить по танку. «Бросаем танк!» — приказывает командир. «А ты, оказывается, сволочь, — говорит ему заряжающий. — Обвинил сержанта в трусости, а как сам поступаешь? Нет уж. Погибать будем все вместе».
Я стал уклоняться в сторону и вывел «тридцатьчетверку» из–под обстрела. Сообщили своим, где находимся. Утром притащили нас в полк. А там уже офицер из особого отдела крутится... Вскрыли механики двигатель, и все стало ясно: отказал плунжерный насос, подающий топливо под высоким давлением.
...С дороги, по которой должны были пройти наши танки, не свернешь ни влево, ни вправо. С одной стороны — болото, с другой — подлесок. Идеальное место для засады, подумалось мне. И эта мысль не покидала меня ни на минуту. Присмотрелся, как следует. Так оно и есть: за кустами замаскирована пушка. Возле нее — 4 немца. Два немца — пулеметный расчет. Бросаю танк через кусты. Немцы пытаются развернуть пушку мне навстречу. Поздно. С ходу раздавил пушку гусеницами, впрессовал в землю пулемет и шестерых немцев...
За этот мой рывок наградили меня орденом Славы. Есть за войну и другие награды: два ордена Отечественной войны, медали «За отвагу» и «За взятие Берлина». Орден Трудового Красного Знамени — это за мирный труд. До 70 лет не расставался я с баранкой.
Чего только не было в моей жизни... Все ушло. И все во мне осталось.
Фото автора
Комментариев нет:
Отправить комментарий