четверг, 25 декабря 2014 г.

Одна из сорока тысяч

Игорь Осочников,
редактор отдела расследований «НВ». Фото автора
Опубликовано на сайте газеты "Невское время" 25 декабря 2014 года

Журналист «НВ» ознакомился в архиве ФСБ с делом своей бабушки, расстрелянной в годы Большого террора


Если верить исследованиям, с начала 1937 года и в течение последующих полутора лет в Ленинграде были расстреляны более 40 тысяч человек. Это почти полтора процента от населения города. Не знаю почему, но мозг этим цифрам ужасается, а вот сердце они не трогают. Это всего лишь статистика. Наверное, это понимают и историки. Чтобы усилить эффект, они стремятся среди жертв перечислить как можно больше значимых фигур: учёных, писателей, артистов, врачей. Как будто их смерть чем-то отличается от гибели обычного человека. «Простой» обыватель, каковых попало в жернова сталинских репрессий великое множество, так же дорог для своих родных и близких, как актёр или политик. Но о нём молчат. Потому как он – статистика! Правда, когда в этой самой «статистике» оказывается человек, кровь которого течёт в тебе, отношение меняется коренным образом. Сразу начинаешь видеть ужас и смерть в этих цифрах! Сорок тысяч капель крови, образовавших море…



Бабушка, которой я не знал

Григуль-Кирпичникова Альвина Петровна. Мама моей мамы. Бабушка Аля. Я никогда не называл её так, потому что никогда не видел. Её арестовали 77 лет назад, в ночь со второго на третье декабря 1937 года. Через много лет мой дед Максим вместе со справкой о реабилитации получил свидетельство о смерти, из которого следовало, что его жена скончалась в 1943 году от крупозного воспаления лёгких. Все понимали, что это ложь. Но вслух не говорили. Для того чтобы понять страх, царивший в семьях репрессированных вплоть до конца 80-х годов прошлого века, нужно было пожить в такой семье. Те, кого самого или близких в ночи увозил воронок, не избавились от этого ужаса до конца. Другой мой дед – отец отца, – просидев 11 лет в лагерях и пройдя путь от Соловков до Магадана, через канал имени Москвы и Серпантинку, откуда вышел живым только благодаря «бериевской амнистии», лишь в 1990 году перед самой смертью начал потихоньку рассказывать, что и как происходило ТАМ. Как на утренней поверке в лагере могли «По приговору трибунала…» недосчитаться целой бригады за то, что работала не так, как хотело того начальство зоны. Как из-за недостатка мест в пересыльных тюрьмах и лагерях заключённых казнили целыми этапами. Без приговора… Вспоминал бессистемно, когда накатывало. На все мои просьбы наговорить историю своей жизни на диктофон для растущих правнучек, только отмахивался: «Зачем им это нужно?» Но при этом жутко не любил Солженицына, обвиняя того во лжи и передёргивании фактов.

Так что я рос в семье, «битой» по обеим линиям. Поэтому о тех событиях старались без особой нужды не вспоминать. Отец вообще молчал, лишь к случаю в разговорах с ним мелькали эпизоды жизни в Магаданской области, куда семья переехала к деду после его возвращения из лагеря в 1944 году. Папины родители были живы, и это освобождало его от моих вопросов. Информацию можно было получить из первоисточника.

А вот про Альвину Петровну до недавней поры мои сведения были отрывочными. Уже теперь в солидном возрасте я отдаю должное маминому мужеству. В те времена она делала всё, чтобы я знал о том, что она была, и о её трагической судьбе. Мамино желание во что бы то ни стало сохранить память о бабушке Але порой выливалось в курьёзные поступки. Вот один из примеров.

Альвина Петровна была латышкой, поэтому мужа звала не Максимом, а Максом. Так и записала его в свидетельстве о рождении дочери. Много лет спустя, вопреки желанию деда, мама проявила упорство. До конца дней в память о своей маме она носила отчество Максовна, вместо Максимовна. Но много рассказать она не могла – сама не знала. В момент ареста бабушки ей было 4 года.

Я давно намеревался хоть отчасти восполнить этот пробел в истории семьи. Но всё не мог собраться духом. Думалось – всё будет слишком сложно. На деле оказалось, что нет. Написал заявление на имя начальника УФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области и уже через неделю обнаружил в почтовом ящике письмо, из которого следовало, что препятствий для ознакомления нет, нужно лишь позвонить по указанному телефону и уточнить дату. Уже во время звонка мне сообщили, что в случае, если есть возможность документально доказать родство, могу приносить фотоаппарат, чтобы при желании переснять заинтересовавшие документы.

Дело № 38158-37

И вот в моих руках стандартный скоросшиватель типа тех, что продаются в любом отделе канцтоваров. На обложке номер 38158-37 и данные подследственного – Григуль-Кирпичникова Альвина Петровна. Под этой обложкой последние дни её не такой уж и долгой – 35 лет – жизни, о которых никто в семье ничего не знал. Могли только догадываться. Не без лёгкой дрожи открываю обложку и… вот оно, первое разочарование. Фотографии нет. Судя по всему, сотрудники НКВД не считали нужным делать снимок человека, который, как они знали заранее, не покинет уже тюремных стен живым. А хотелось увидеть, какой она была. В семье сохранилась всего одна маленькая фотография бабушки, типа паспортной. Когда-то в далёком детстве мне её показывала мама. Но потом снимок куда-то затерялся.

Часть дела так и не рассекречена, поэтому понять, с чего всё началось, достаточно трудно. Часть подшитых бумаг закрыта плотными конвертами, через которые гарантированно нельзя прочитать ни слова. Первым открытым документом оказалось постановление об избрании меры пресечения, датированное 2 декабря 1937 года. И вот тут уже начинаются первые нестыковки, которые лучше любых слов дают понять, что же творилось тогда. Начать можно с того, что фамилия в документах то Кирпичникова-Григуль, то наоборот. Адрес по постановлению: Васильевский остров, 15-я линия, дом 22, квартира 13, а вот по анкете арестованного, которая также подшита в дело, номер квартиры – 11. Странно другое. Постановление об избрании меры пресечения подписано 2 декабря. Анкета датирована

3-м числом. Значит, доставили в тюрьму уже третьего. А вот бабушкина подпись (впервые в жизни увидел её почерк) под словами: «Настоящее постановление мне объявлено» – датирована 22 (!) декабря! Выходит, практически три недели она провела в тюрьме без предъявления обвинений, не зная, что её ждёт? Не понимая, что происходит с её родными. Из других документов, подшитых в дело, – протоколов, объяснительных и прочего – получается, что бабушку арестовали в тот момент, когда её мужа не было не то чтобы дома, а даже в городе. Дед работал прорабом по монтажу электрооборудования на строящихся кораблях и в тот день был в командировке в Николаеве. В квартире были двое: 35-летняя женщина и её 4-летняя дочь. Даже брат мужа, живший в соседней квартире, в тот момент находился на работе и не мог забрать ребёнка. Мою маму на первое время приютила соседка. А уже на следующий день она оказалась у дяди. Дед, вызванный телеграммой брата, приехал только через несколько дней. Нетрудно понять, что творилось на душе у бабушки. А может, в этом и была одна из самых изощрённых пыток? За три недели такого ожидания любая мать будет готова подписать всё, что от неё потребуют! Лишь бы дали надежду, сказали, что с ребёнком всё в порядке!

На этом фоне неправильное написание фамилии и чехарда с номером квартиры – такая мелочь!

Кстати, заполненная при доставке в тюрьму анкета дала достаточно много для понимания того, кем же была Альвина Петровна. Начнём с того, что образование у неё было по классификации того времени «низшее» – 2 класса деревенской школы. При этом она была членом Ленсовета от домохозяек (было и такое). Оказывается, и родственников было хоть отбавляй. В одном только Ленинграде, судя по анкете, жили три её брата и две сестры. Кстати, немного забегая вперёд, скажу, что никто из них к моменту реабилитации в 1959 году по прежним адресам не проживал. Справки об этом подшиты в дело. Погибли? Уехали в эвакуацию? Также репрессированы? Этого, наверное, я уже не узнаю никогда.

С 1931 по 1937 год бабушка была членом ВКП(б). Исключили, судя по всему, когда её судьба была уже предрешена, но до собственно ареста дело ещё не дошло. Жутко представить себе состояние человека. Понимаешь, что вокруг тебя сжимается петля, а деться некуда. И ждёшь, вздрагивая от каждого шороха, шума машины за окном, шагов на лестнице.

В анкете этого нет, но из других документов следует, что бабушка Аля не просто так попала в поле зрения НКВД. Главная её проблема была в национальности – она была латышкой. А значит, очень хорошо подходила на роль шпиона.

Латвийская шпионка

Это, собственно, и подтверждает протокол допроса от 21 декабря 1937 года. Заметьте – допрос проходил ещё до того, как бабушке объявили о том, что она арестована и по каким статьям обвиняется. Хотя лично у меня есть основания подозревать, что допроса как такового не было. А был некий формальный акт подписания заранее заготовленного документа. Уж слишком красивым по сравнению с анкетой, даже, я бы сказал, каллиграфическим почерком заполнен протокол. Его явно не строчили на скорую руку со слов арестованного. Не стоит забывать, что вряд ли в те времена у простых работников НКВД водилось вожделенное вечное перо, которым они писали протоколы допросов. Скорее всего, самое обычное, с чернильницей на столе, в которую его постоянно нужно было макать. Да и формулировки ответов в протоколе явно не для человека с образованием два класса деревенской школы.

«Вопрос: Вы арестованы как агент Латвийской разведки, проводивший разведывательную деятельность в СССР в пользу Латвии. Дайте показания по этому вопросу.

Ответ: Я шпионажем не занималась и никому никаких сведений не передавала.

Вопрос: Вы Григуль Антона знаете?

Ответ: Григуль Антон является моим дядей. Проживал он в Струго-Красненском районе до 1931 года. Потом он был арестован и в 1932 году осуждён…» (здесь и далее орфография и пунктуация оригинала сохранены).

Тут необходимы некоторые пояснения. Как мне удалось выяснить, Антон Григуль действительно был арестован в 1931 году. Вот только ни о каком шпионаже в его деле речи не было. Он обвинялся в тривиальной контрабанде и в том, что зарабатывал, переправляя желающих через границу за соответствующее вознаграждение. Да и приговор у него был явно не шпионский: 5 лет лагерей, которые в последний момент были заменены высылкой. То есть к моменту ареста бабушки он уже должен был отбыть срок и получить право свободного перемещения по стране. Если, конечно, вторично не угодил в НКВД. При реальном допросе всё это всплыло бы в показаниях бабушки и было бы отражено в протоколе. Но во времена кровавого конвейера такие «точности» только мешали отлаженной работе подчинённых народного комиссара Ежова.

«Вопрос: Следствие располагает данными изобличающими Вас в преступной шпионской работе в пользу Латвии. Предлагаем Вам дать правдивые показания о своей преступной деятельности.


Ответ: Я вынуждена рассказать следствию правду так как действительно являлась соучастницей моего дяди Григуль Антона, в шпионской деятельности, которую вели мы совместно в пользу Латвии…

В 1930 г. при встрече с дядей Григуль Антоном, к тому времени уже раскулаченным, и в бесед с ним я целиком и полностью поддержала и разделяла его контрреволюционные настроения. Тогда же на квартире у меня дядя сообщил мне, что он ещё с периода 1923–24 гг. когда занимался контрабандой поддерживает связь с Латвией и помогает ей, передавая властям Латвийским различные сведения о Сов. союзе…»

Ну и дальше всё в том же стиле. О тайных встречах с консулом Латвии в пригородах Ленинграда – на шоссе за Новой Деревней и по дороге на Пулково. Которые прекратились, согласно протоколу, в 1926 году. Очередной ляп, который не было нужды исправлять. Всё было уже предрешено.

И самое главное – каким образом домохозяйка с маленьким ребёнком на руках собирала эти самые секретные сведения?

«Путём личных наблюдений а также, а также и путём осторожных расспросов случайных знакомых из числа военнослужащих Кр. Армии»

По счастливым для нашей семьи обстоятельствам муж, работавший в судостроительной промышленности, как источник шпионской информации не упомянут ни разу. Возможно, его арест не входил в планы сотрудников НКВД. Но допускаю, что бабушку вынудили подписать протокол, от которого за версту разит высшей мерой, пообещав оставить в живых дочь и мужа.

«Записано с моих слов верно мной лично прочитано причём расписываюсь…»

И маму с дедом действительно почти не тронули. Их «всего лишь» выслали в Кустанай на поселение. И не этапом, а по предписанию. Согласитесь, не лагерь и не детский дом, что было по тем временам в порядке вещей для родственников врагов народа.

Напомню: допрос датирован 21 декабря, а 22-го уже было подписано обвинительное заключение. Либо бюрократическая машина НКВД работала с невиданной скоростью, либо, что вероятнее, документ был запущен в оборот ещё до того, как бабушка поставила свою подпись под протоколом допроса.

«На основании изложенного ОБВИНЯЕТСЯ: ГРИГУЛЬ-КИРПИЧНИКОВА Альвина Петровна, 1902 г. р., ур. Ленобласти Струго-Красненского района дер. Николаево, латышка, гр-ка СССР, быв. член ВКП(б) исключена в 1937 году за связь с врагами народа в том, что будучи завербованной в 1930 году она на протяжении 1930–1931 гг. и 1934–1936 гг. занималась разведывательной деятельностью на территории Советского Союза в пользу Латвии… Настоящее дело… подлежит направления в НКВД СССР для рассмотрения по 1 категории».

Самого приговора в деле не осталось. Возможно, его изъяли в 1959 году, когда шёл процесс реабилитации. Вместо него справка о том, что 10 января 1938 года бабушка была приговорена «к ВМН в особом порядке комиссией НКВД».

И небольшой пожелтевший листок, как сказали бы сейчас, формата А5. Делать акт для каждого казнённого времени не было. В заготовленный бланк лишь впечатывали фамилию, после которой: «вышеуказанный осуждённый РАССТРЕЛЯН». Дата 16 января 1938 года. И длинная подпись человека обстоятельного, не любящего спешки.

Как утверждают исследователи, приговоры приводили в исполнение в тюрьме на Нижегородской, 39 (сегодня – улица Академика Лебедева). По ночам крытые грузовики развозили тела по секретным могильникам. Больше всего – на Левашовскую пустошь, где теперь мемориальное кладбище.

Теперь я знаю, когда и как ушла из жизни бабушка Аля. Но не знаю, где она похоронена. Хотя так ли уж это важно?

Год назад в Москве зародилась гражданская инициатива «Последний адрес». Цель её – установка памятных табличек на домах, откуда отправились в свой последний путь жертвы политического террора.

воскресенье, 7 декабря 2014 г.

"В XX веке с нами произошло нечто ужасное"

Дарья Вараксина
Опубликовано на сайте ИА "Росбалт" 06 декабря 2014 года

Историк Анатолий Разумов в своем рабочем кабинете в Российской национальной библиотеке по крупицам восстанавливает историю репрессий. И каждая крупица — это не документ или биографическая справка, а человеческая жизнь. Недавно Анатолию Яковлевичу удалось найти точную дату расстрела Николая Гумилева. "Петербургский авангард" заглянул в хранилище нашей национальной памяти.


— Анатолий Яковлевич, как вам удалось установить точную дату расстрела Николая Гумилева, арестованного по делу Таганцева в 1921 году?

— В процессе многолетнего изучения документов по расстрелам с 1917-го по 1954 год я нашел предписание о расстреле осужденных по делу Таганцева и итоговую запись о приведении приговора в исполнение (Дело "Петроградской боевой организации В. Н. Таганцева" — одно из первых дел в Советской России, когда массовому расстрелу подверглись представители научной и творческой интеллигенции. — прим. "Росбалта"). В предписании коменданту Петроградской ГубЧК (Губернская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. — прим. "Росбалта") Пучкову, которое вышло 24 августа, содержится приказ о расстреле 58 человек. Однако мы видим, что в списке 59 номеров. Владимир Таганцев, находившийся под первым номером, вычеркнут. Его расстреляли позднее. Штабс-капитана Генриха Рыльке (20-й номер) вернули обратно. Вероятно, его взяли из тюрьмы вместе с другими арестованными, но на тот момент он еще не был приговорен. Приговор ему вынесли позже. Николай Гумилев (номер 31) — расстрелян в общей группе.

— В какой день расстреляли 57 арестованных, включая Гумилева?


— Их расстреляли в ночь на 26 августа 1921 года, а Таганцева — 28 августа. Ранее точные сведения о дате их смерти были неизвестны. Предполагалось, что арестованных могли казнить в день вынесения приговора (24 августа) или на следующий день. Это предположение оказалось неверным. Как видно из итоговой записи о приведении приговора в исполнение, дата расстрела — 26 августа.

— Рыльке тоже приговорили к расстрелу?

— Да, 3 октября, а казнили 9 октября в 7:00. Ведь список, который мы видим, содержит не все имена расстрелянных по делу Таганцева. Была вторая партия, она насчитывала 44 человека. Некоторые из них шли по делу Таганцева, а другие были связаны непосредственно с Кронштадтским восстанием (вооруженное выступление гарнизона Кронштадта и экипажей некоторых кораблей Балтфлота против большевиков. — прим. "Росбалта"). Предполагается, что расстреливали осужденных в 7 часов утра. Это время повторяется в документах. Ночью, по одному из свидетельств, в 3:00 приговоренных обычно вывозили на грузовике с Гороховой улицы (в то время Комисссаровской), где была расположена ПетроЧК, и отправляли в сторону Ржевского полигона.

— Известно ли место их расстрела?

— Вероятно, это произошло недалеко от музея-усадьбы Приютино. В документах такого рода место расстрела практически никогда не указывалось.

— Возможно ли найти их могилы?

— Думаю, возможно, но широкий поиск вдоль Рябовского шоссе по окраине полигона пока не принес результатов. В районе порохового погреба полигона была найдена могила шести неизвестных, но кем они были и когда расстреляны — вопрос. Если же смотреть схему Павла Лукницкого, составленную со слов Ахматовой, то можно сделать вывод, что место располагается ближе к усадьбе Приютино. Надеюсь, что когда-нибудь мы их найдем.

— Сколько лет вы посвятили восстановлению даты расстрела осужденных по делу Таганцева?

— В 1994 году в газете "Вечерний Петербург" были опубликованы мои материалы по делу Таганцева с именами осужденных. В заметке "Гумилев о деле Гумилева" я рассказывал, как побывал в гостях у Льва Николаевича 12 января 1991 года. В то время я общался с сыновьями двух людей, обвинявшихся по этому делу: Львом Гумилевым и Кириллом Таганцевым. Получается, что занимаюсь исследованием этого вопроса почти 25 лет.

— Дело было полностью сфальсифицировано?

— Да, именно так. Несомненно, осужденные по данному делу были умными людьми и критически относились к жестокости власти. Они симпатизировали восставшим кронштадтцам и общались в кругу, где звучали вольнолюбивые идеи. Но то, что этих людей, многие из которых даже не знали друг друга, объединили в целую организацию, является абсолютно типичной манерой создания подобных фальсификаций. Во главе такой придуманной организации ставили звучную фамилию, например Таганцев. Он был сыном знаменитого противника смертной казни в России. Советской власти было важно, чтобы организация носила громкое имя. Настоящего следствия по делу не проводили. Судите сами: 3 августа Гумилева арестовали, 24-го -приговорили, 26-го — расстреляли. Какое великое следствие они успели провести за это время?

— Впоследствии дело стало образцовым?

— Да, образцовым. В середине 30-х его даже перепечатали на машинке и сшили дубликат. Следователи, спрашивая о знакомстве обвиняемого с теми или иными людьми, рисовали линии связи. Многие честно отвечали на вопросы, не предполагая, что их расстреляют. Тем не менее, люди говорили одно, а трактовались их слова совершенно по-другому. Некоторые обвиняемые даже не попадали на следствие. Например, бывший офицер царской армии Герман был убит при переходе границы, а ведь на его фигуре строилось множество обвинений в сторону организации. Такой подход был абсолютно типичным. Некоторые из организаторов Таганского дела позднее тоже были репрессированы. Именно так Советская власть поступила с чекистом Аграновым, который стал большим человеком в НКВД, но в 38-м году его расстреляли.

— Насколько жестокими были расстрелы?

— Жесточайшими. Они не стали такими ко времени Большого террора (период наиболее массовых репрессий и политических преследований в СССР 1937—1938 гг. — прим. "Росбалта"), а были жестокими изначально. Надо сказать, что эти процедуры нельзя охарактеризовать только как расстрелы. Людей и живыми закапывали, и в шахту сбрасывали, и дубинами добивали. Нет никакого сомнения, что во время Красного террора большевики именно так и поступали. В книге Теплякова "Процедура исполнения смертных приговоров" эти подробности описаны. В ее основе лежат сибирские материалы, но я подтверждаю написанное материалами собственного участия в исследовании ряда мест, где совершались расстрелы, в том числе и одного из крупнейших могильников — Бутовского полигона в Москве. Мы опубликовали отчет об исследовании, из которого становится ясным, что высшая мера наказания часто бывала расстрелом только на бумаге.

— Расскажите подробнее, что вам удалось выяснить в процессе исследования на Бутовском полигоне?


— Для того, чтобы закопать десятки тысяч людей, порой по несколько сотен за ночь, нужно было придумать технологию расстрела. В процессе исследования мы поняли, что на Бутовском полигоне использовался экскаватор карьерного типа, который рыл траншеи шириной и глубиной до 4 метров. При каждом расстреле в этих траншеях заполнялась ячейка. Людей сбрасывали в яму и растаскивали. В положении тел была видна упорядоченность. Среди останков виднелись округлые срезы кольев на расстоянии метра друг от друга. Скорее всего, их вбивали для поддержания этой конструкции из человеческих тел.

Людей складывали как поленницу до пяти слоев. Из 59 черепов только в четырех мы обнаружили пулевые отверстия. Зато на костях были видны вмятины от ударов тупыми предметами. В процессе раскопок я расчищал останки двух людей, пальцы которых были переплетены. Они лежали на дне ямы и, думаю, были живы, когда их закапывали. Дело в том, что в Москве приговоренных к казни возили в фургонах с введенными внутрь выхлопными трубами. Многих привозили в таком состоянии, что стрелять было необязательно.

— Случалось ли приговоренным к расстрелу избежать казни?

— Если имел место судебный приговор, то у человека была возможность подать кассационную жалобу. В таком случае осужденного могли помиловать или заменить приговор. Если же осужденный попадал во внесудебный расстрельный список, и напротив его фамилии стояла галочка, можно уверенно утверждать, что он был бы в любом случае убит. Очень редко при исполнении приговора человек оставался в живых по невнимательности исполнителя. Например, одному сибирскому осужденному удалось выбраться из ямы. Он отправился в Москву, полагая, что сможет рассказать правду об этих ужасных событиях. Мужчину, конечно же, расстреляли, так как людей, которые попадали в списки, не отпускали в жизнь. Если бы речь шла о настоящей казни, акт содержал бы подпись прокурора, а факт смерти фиксировал медицинский работник. В ряде областей поступали именно по такому старому принципу. Однако в большинстве случаев ничего подобного не было. Поэтому можно сказать, что мы имеем дело не с казнью, а расследованием массовых убийств.

— Во время репрессий в нашей стране было уничтожено большое количество ученых, представителей творческой интеллигенции. Вы проводите параллели между этим явлением и состоянием культуры в современной России?


— Репрессии не могли не повлиять на культуру и жизнь современного общества. Даже по так называемому заговору Таганцева мы видим, что дела фабриковали на вольнодумных, свободных, самостоятельных личностей, которые были на многое способны. Но надо отметить, что уничтожали не только ученых, преподавателей, врачей. Террор был тотальным. Поэтому и существуют разные книги памяти, посвященные геологам, дипломатам, судостроителям, железнодорожникам и так далее. Репрессировали всех и во многом лучших. Самое страшное — ни одного из этих людей нельзя заменить. В Ленинграде был расстрелян астрофизик Бронштейн, которого не только городу, стране никто не заменит. Но в Ленинграде все-таки были другие ученые. А что говорить о маленьких деревнях, из которых забирали, допустим, 17 мужчин и расстреливали? Это настоящая трагедия. И заключалась она не только в самих смертях, но и в тотальной лжи вокруг этой темы. Родственникам приговоренных к расстрелу говорили, что их близкие отправлены в лагеря. Сами обвиняемые тоже не знали о приговоре. Это издевательство над сущностью самой человеческой жизни. По официальным данным, во время Большого террора были расстреляны около 800 тысяч человек за полтора года. Представьте себе уровень парализованности населения — тогда и позднее. Не сказаться такие события могли только на бесчувственных людях.

— Часто ли вам приходится сталкиваться с людьми, которые не чувствуют или не понимают масштаба этой проблемы? Присутствует ли такое непонимание в научной среде?


— Масса людей думает, что сведения преувеличены. Некоторые считают, что всему виной доносы соседей. Другие полагают, что руководители государства о репрессиях ничего не знали. Эти и подобные им суждения распространены намного шире, чем вы думаете. Научная среда — не исключение. Умом и сердцем ученые ничем не отличаются от других людей. Не каждый способен понять глубину трагедии и пережить ее.

— Почему вы как историк посвятили свою жизнь исследованию темы репрессий? Что привело вас к этой работе?


— Будучи школьником, я жил в Германии, в ГДР. Отец служил там в группе советских войск. Школьников регулярно возили по местам фашистских концлагерей. Я видел эту часть ужасов XX века и стал задаваться вопросом, почему в нашей стране о многих погибших ничего не известно? Почему мы видим ложь в биографических справках? Все это нормальные вопросы, которые должны задавать себе люди. Я по своим убеждениям являюсь абсолютным противником насильственного прерывания жизни, а в нашей стране речь идет о миллионах репрессированных. И это не преувеличение. Каждого имени мы не знаем, а должны знать. Никого не забыть, всех назвать поименно и постараться найти могилы — вот наше дело.

— Анатолий Яковлевич, расскажите про серию книг памяти "Ленинградский мартиролог". Сколько имен содержит издание? Какую информацию о погибших можно найти в этих книгах?


— В 12 томах "Ленинградского мартиролога" содержится около 50 тыс. имен. В этих книгах представлены биографические справки обо всех, кто учтен как расстрелянный или подлежавший расстрелу. Огромные числа, учитывая, что речь идет только о Ленинградской области и периоде 37-38-х годов. Поначалу я и мои коллеги думали, что томов будет меньше, но ведь мы решили рассказать о каждом несчастном. Книга задумывалась как общая для всех, кто мог сказать доброе слово о расстрелянных в те годы. Родственники приносили воспоминания, фото, выступая свидетелями и авторами книги. Первые экземпляры нового тома всегда публично передаю семьям погибших. И тогда особенно видно, каких людей погубили…. Воспоминания у родственников разные, но некоторые слова идут рефреном.

— Что повторяется в этих воспоминаниях?

— Читая воспоминания, мы часто видим: "Он был непьющим, работящим, совестливым". И рефреном идут слова: "Папа наклонился, поцеловал и сказал слушаться маму. “Я вернусь. Это ошибка"". Разные вариации, но суть одна и та же. Некоторые из моих коллег считали, что не нужно сохранять "повторы", одинаковый текст. Но ведь эти слова не выдуманы. Все воспоминания воссоздают одну и ту же картину: человек уходит из семьи, возможно, навсегда, но должен сказать, что вернется. Скорее всего, он сам в это верит, потому что не сделал ничего такого, чтобы не вернуться. Некоторые родственники по сей день не признают документов о расстреле, особенно если в семье было предание, что после ареста и пропажи без вести человека где-то встречали, где-то видели. Мы имеем дело с эпосом об ужасе репрессий. В XX веке с нами произошло нечто ужасное. Это настоящая катастрофа. Должно быть какое-то количество людей, которые понимают глубину этой трагедии и расскажут о ней своим детям.

— Сколько томов вы планируете издать?


— Сейчас мы планируем 17 томов по годам репрессий, от 1917-го до 1954 года. Предположительно, серия книг будет включать около 70 тыс. имен. Наибольшее количество репрессированных пришлось на годы Большого террора. В другие годы расстреливали не так много, но чаще отправляли в лагеря. Информацию о погибших можно узнать и посредством нашего электронного ресурса — "Возвращенные имена. Книги памяти России" на сайте РНБ. Ресурс имеет высокую посещаемость: около 11% всех пользователей сайта библиотеки обращаются к этой электронной книге памяти. Как правило, родственники погибших сначала ищут информацию на сайте, потом пишут, звонят и приходят. Обычно люди хотят узнать, где и когда умерли их родители, бабушки, дедушки. В редких случаях нам даже удается воссоединить семьи.

— Не могли бы вы рассказать одну из таких историй?


— Я расскажу совершенно невероятную историю. Пришло как-то письмо с просьбой найти информацию о родственниках мужчины по имени Алдис. В 1950-х годах он, его мама и бабушка были высланы из Латвии в Амурскую область. Мама и бабушка умерли, а мальчика усыновила другая семья. Родственники Алдиса, которые остались в Латвии, искали его, но не могли найти. Тайна усыновления не позволяла сообщить, где он. Сам Алдис очень хотел найти след своего отца и родных. Многолетние поиски, обращение в передачу "Жди меня" не принесли результата. Это письмо мне прислала женщина, которая очень хотела помочь в поисках. Алдис — отчим мужа ее дочери. Он ничего не знал об этом письме. Я связался с корреспондентом в Риге, который мне помогает. Он взял справочник по Латвии и стал искать родственников Алдиса. Фамилия у него редкая, поэтому родственники нашлись быстро. Корреспондент позвонил им, и оказалось, что там полдеревни плачет от радости. Они все это время ждали, искали и не могли найти. Латвийские родственники дозвонились в Амурскую область первыми. Тетя Алдиса позвонила ему, когда он был на работе: "Алдис, дорогой, наконец-то мы тебя нашли". Алдис чуть не лишился дара речи.

— Какие чувства вы испытываете, когда удается помочь людям найти их близких?

— Вы даже не представляете, какое счастье я испытываю, когда вижу это. Радость приходит даже, когда помогаешь людям найти могилу родственника или какие-то данные о нем. За 25 лет работы я не перестал относиться к делам погибших как судьбам живых людей. Это не просто бумажки и биографические справки. Я ведь о людях читаю. Их жизни встают передо мной.

— Как вы считаете, почему людям нужно знать и помнить о своих корнях?

— Считаю, что мы топчемся на месте, потому что мало помним. Без национальной памяти нет нам движения вперед. Погибшие были одними из лучших, во многом они были героями. И совершенно уж точно, что они стали героями моей работы. В архивно-следственных делах их героизм скрыт и замазан. Советская власть хотела изобразить осужденного исчадием ада. Но когда соединяешь эти документы с воспоминаниями и свидетельствами, понимаешь, какими мужественными были эти люди, сколько мучений они выдержали в лагерях и перед казнью.

— Что является самым сложным в вашей работе?


— Общение с родственниками. Ты смотришь в глаза людям, которым впервые отвечаешь за все. Некоторые из них не верят или не хотят верить в правду. Среди них могут быть и убежденные сталинисты. Приходят и родственники тех, кто отвечал за репрессии. Они задаются вопросом, почему в семье человек был хорошим, а в социальной жизни занимался такими ужасными делами. Да точно ли это так? А нужно говорить правду всем. Нельзя обманывать после лжи, которая длилась десятилетиями. Я говорю все, что я знаю: от раскопок до следственных дел. И это очень непросто.

— 48% (ФОМ) россиян не исключают возможность политических репрессий как в СССР. Причисляете себя к этим 48% процентам?


Ко мне часто приходят родственники репрессированных, а таких людей в нашей стране очень много, репрессии коснулись практически всех. Вижу, что люди до сих пор испытывают опасения, ведь на протяжении десятилетий осторожность была основным принципом жизни. Поэтому мы имеем ту статистику, о которой вы спрашиваете. Этот страх остался у людей в крови. После 1917 года население находилось под жесточайшим контролем государственных органов. Некоторых арестовывали несколько раз. Это происходило с одними и теми же людьми, одними и теми же семьями. И страх, и желание нагонять страх никуда не ушли — живут с нами физически и, соответственно, могут воплотиться в реальные ситуации. Как историк я знаю, что ничего не повторяется точно в том виде, в котором существовало ранее. Но нашу страну сейчас сильно кружит, она пока не обрела национальную память.