Народ и наш «холокост»

Алексей Рощин
Опубликовано на сайте "Русская Планета" 13 сентября 2013 года

Политический социолог Алексей Рощин, основываясь на своей исследовательской практике, уже проанализировал отношение человека «из-за МКАД» к власти, системе ЖКХ, медицине, правоохранительной системе, бизнесменам, мигрантам, образованию, демократии, криминалитету, церкви,гомосексуализму, СМИ, СССР и правде. В этой статье он рассказывает об отношении народа к исторической памяти.

Почему россияне гонят прочь мысль об увековечивании памяти жертв ГУЛАГа
«Русская планета» продолжает публиковать цикл статей о типичном провинциале XXI века. 

День памяти жертв политических репрессий, у мемориала
«Невинно убиенным» в Ростове-на-Дону.
Фото: Валерий Матыцин / ИТАР-ТАСС

Название этой заметки определенно вызовет протест у значительной части читателей. «Какой еще холокост?! Это ж про евреев! Это не мы, это немцы! Мы-то тут при чем?» — и еще что-то в этом духе. На что я сразу возражу, что «холокост» — слово вообще-то греческое, а не еврейское, монополии на него ни у одного народа нет, а в нашей стране свой холокост безусловно был — это тридцатые-сороковые годы прошлого века, а если взять шире, то и вообще весь период с 1917 по 1953 год. Вот об этом «холокосте», точнее, об отношении к нему современного российского обывателя мы и поговорим.

Собственно, уже само это возмущение вопросом весьма показательно. Российский обыватель определенно перекормлен чувством вины. Любые попытки упоминаний о «жертвах террора», ГУЛАГе, «сталинских преступлениях», «голодоморе» и — заодно — о том же холокосте он встречает в штыки, а модное во второй половине 80-х слово «покаяние» вообще стало для него нынче чем-то вроде красной тряпки для быка. Почему так?

«Будь проклята ты, Колыма!»

Это явление, которое можно назвать чем-то вроде «внутреннего отрицания холокоста», для меня стало особенно отчетливо заметным в ту пору, когда я работал в «Колымском крае» — так тамошние жители называют Магаданскую область. Уж где-где, а там, казалось бы, в буквальном смысле каждый камень напоминает о гулаговском прошлом! Собственно, для местных жителей та память — обыденность.

Едешь по дороге из аэропорта в Магадан — шофер такси, как в иных краях об особо грибных и ягодных местах, рассказывает: «А вот, смотрите, тут справа лагерь в 1938 году полностью замерз, полторы тысячи человек, зеки вместе с охранниками, уж больно суровая зима была, мороз около 50 градусов!» Только начинаешь приходить в себя от обалдения, шофер продолжает в том же спокойно-жизнерадостном тоне: «А вот, тут, слева, другой был лагерь, там бунт был знаменитый... Да, а вы знаете, что мы сейчас по костям едем?» — «Как по костям?!» — «Да так. Ведь дорогу эту тоже гулаговские зеки строили. Все эти бетонные плиты, почитай, на себе таскали — тогда ж без механизации обходились. Ну а если какой зек был уже доходяга, таскать больше не мог — он прямо в грязь падал, и плиту прямо на него и клали. Тут под дорогой таких мно-о-го лежит...»

Заключенные ГУЛАГа, 1929 год. Репродукция фотохроники ТАСС

И так везде. Кроме того, в окрестностях Магадана, помимо нескольких действующих, осталось множество брошенных лагерей, где все сохраняется «как при Шаламове»: бараки, вышки с охранниками, «запретка» — все покосившееся, но еще вполне способное внушать ужас, особенно людям с воображением. И плюс ко всему — фирменное колымское небо: оно там кажется каким-то чрезвычайно низким, даже давящим, облака на взгляд человека из средней полосы проходят почти над головой; в Магадане летом нередки плотные туманы — и тогда кажется, что какое-то важное облако просто проходит через город...

Всемирный бренд ГУЛАГ

Но я отвлекся. Так вот: неудивительно, что при такой богатой фактуре в городе Магадане периодически появляются энтузиасты, одержимые идеей мрачную славу «Колымского края» как-то капитализировать. В конце концов, ГУЛАГ — один из немногих в существующем русском языке всемирно понятных брендов, наряду со «спутник» и «погром». (Помню, в 1990 году в Западном Берлине продавал значок американскому туристу; на значке был только глянцевый синий фон, белая полоска и по-русски название города — Норильск. Турист никак не мог понять, зачем ему такой значок нужен и что это значит, — до тех пор, пока я не догадался произнести волшебное словосочетание «Архипелаг ГУЛАГ». Сделка тут же состоялась ко взаимному удовольствию. Впрочем, я опять отвлекся.)

Так вот, энтузиасты в Магадане периодически носятся с идеей создать на базе одного или нескольких брошенных лагерей что-то вроде мемориального комплекса, музея ГУЛАГа, да и водить туда туристов со всего мира. Для малонаселенной и отрезанной от «материковой России» Магаданской области деньги от притока туристов были бы вовсе не лишние, в маркетинговом плане идея вполне просчитывается, потенциал хороший. Да и идеологических препятствий вроде бы никаких — сталинизм у нас даже при Путине официально осуждается, ГУЛАГ никто не оправдывает, а валюта стране нужна... То есть непонятно, почему такого музея — с гостиницей для экстремалов «поживи в бараке ГУЛАГа один день за 500 евро» — до сих пор не создано.

В чем же дело? Я познакомился в Магадане с парой таких энтузиастов. Самое удивительное — они там в полном вакууме. То есть их идеи — и на уровне чиновников местного правительства, и на уровне так называемых простых людей — никем не поддерживаются. Они бьются в стеклянную стену.

Обувь узников, оставшаяся на месте лагеря Бутугычаг на Колыме, 1989 год.
Фото: Николай Никитин /Фотохроника ТАСС

Более того: всех прочих местных жителей идея педалировать гулаговское прошлое их края невероятно раздражает. Попугать заезжих командировочных всякими историями и байками — это одно, а увековечивать память всерьез... Тут мы и слышим тот самый протест, о котором я упоминал в самом начале. «Да что, поговорить, что ли, больше не о чем?! Да при чем здесь наш край? Мы тут вообще ни при чем! У нас... вон... золото добывают, вот! У нас тут все рыбаки! Крабы! Давайте делать музеи об этом!» Подчеркну — это дружно заявляют не какие-то надутые чиновники, которых сам бог велел подозревать в «оторванности от нужд», а самые что ни на есть рядовые представители того самого народа. Шоферы, рыбаки, золотоискатели.

Так эта идея — вот уже третий десяток лет — и не сдвигается с мертвой точки.

ГУЛАГ рядом

А вот сама эта стыдливость, это агрессивно-обиженное «а мы тут при чем?!» — очень показательны. После своих поездок «на Колыму» я потом часто рассказывал эти колымские истории — про замерзшие лагеря, про кости под дорогой — в других городах и весях необъятной России. Очень часто реакция была вполне неожиданной: вместо того чтобы вместе ужаснуться, мои собеседники махали рукой и сами вспоминали: «Да что Магадан! У нас вон, недалеко — то же самое, только еще круче!» И рассказывают, к примеру, про железную дорогу Мурманск — Ленинград: мол, вот мы в середине 70-х рядом со станцией с ребятами играли, а там отвалился огромный пласт земли от железнодорожной насыпи, и оттуда кости посыпались. «И мы это так спокойно воспринимали, и не только мы, но и взрослые. Это, они нам рассказывали, дорогу строили зеками, и по всей дороге лагеря стояли и закапывали прямо в полотно. И точно, приехали ремонтные бригады все кости обратно закопали. А говорят, таких случаев уже много было, не будут же кости безымянных зеков перезахоранивать» — это я привожу один такой рассказ из своего ЖЖ.

Или — сидим мы с руководством дома культуры в одном из городков под Пензой, казалось бы, ничто не предвещает, пьем чай; я рассказываю о Колыме, а мне в ответ, что тут буквально рядом целая дивизия в 1942 году умерла, то ли 10, то ли 15 тысяч человек, от голода. Она тут была «на формировании», людей привезли с юга, в чем были, не кормили и не выпускали — ну, зимой почти все и умерли (кто хочет, может поискать по интернету — гибель 37 стрелковой дивизии, ст. Селикса).

То есть за холокостом, вообще-то, совсем необязательно ехать в Магадан — он тут у нас везде, только копни (порой в буквальном смысле). Собственно, и от Москвы далеко ехать не надо: Коммунарка, Сухановка и Бутовский полигон совсем рядом, у самого МКАДа.

Только вот не ездят.

Однако уже давно вся эта тематика вызывает у обывателей агрессивное неприятие. Первая реакция — уже звучавший агрессивный вопрос: «А мы тут при чем?!» Если в ответ указать на то, что все делается в память о безвинно погибших, надо ведь почтить память, неужели не жалко — обыватель смягчится, но не слишком. Самые умеренные согласятся, что почтить надо, но тихо и как можно незаметнее, «зачем акцентировать?»; а самые резкие просто обвинят в русофобии. На удивленный вопрос, при чем здесь русофобия, следует, как правило, уверенный ответ: «Ну как же, они ведь нас в этом обвиняют!» Далее следует, очевидно — «а мы тут ни при чем!», и круг замыкается.

Стыд и страх

Истоки такого странного отношения следует искать, очевидно, в уже описанном извечном разделении постсоветского народа на «мы» и «они». В «нас» обыватель видит себя и весь прочий «простой народ», а «они» — это власть предержащие, те, кто распоряжается судьбами и на кого обыватель испокон русского веку не имеет никакого (как он считает) влияния.

Отсюда и идет неприятие всех форм увековечивания памяти о жертвах нашего собственного «холокоста». Во-первых, он содержит в себе весьма неприятный намек на возможность подобной участи и с самим русским зрителем — наш провинциал шкурой чувствует оккупационную природу окружающей социальной действительности и свою беспомощность в противостоянии с ней. И во-вторых — русский обыватель отбивается от этой памяти, поскольку считает ее попыткой возложить на него чужую вину. Ведь все это делали они! Извечные «они», слово, которым у нас в провинции традиционно обозначают власть, чиновников.

В этом, конечно, виден глубинный инфантилизм российского жителя — полный уход от ответственности за собственную социальную жизнь. Российские обыватели — взрослые как бы наполовину: они прекрасно ориентируются, прекрасно управляют собственной жизнью, так сказать, в ближайшем окружении — дом, работа, семья. Однако во всем том, что шире этого и касается более глобальных государственных проявлений — русский обыватель проявляет полный фатализм и покорность судьбе.

Если бы склеить эту разорванность сознания, соединить «мы» и «они», народ и номенклатуру — тогда и стал бы возможен серьезный и горький разговор о российском «холокосте». Боюсь, что не раньше.