Опубликовано на сайте русской службы Радио Ватикана 29.05.2012
В конце апреля в книжных магазинах Италии появилось издание под названием «Вся жизнь – в одном взгляде. Жертвы сталинского террора» (Турин, издательство Lindau, 2012 год, 240 страниц), в котором приводятся опознавательные фотографии осужденных на смерть в годы сталинской диктатуры, сделанные перед расстрелом. Предлагаем вашему вниманию два отрывка из этой книги Лючетты Скараффии.
Впервые я увидела опубликованные здесь фотографии в Москве, в штаб-квартире Мемориала, вернувшись из поездки к могилам Бутово, где расстреляли и захоронили людей, изображенных на них. Поэтому я была готова воспринять их глубокий драматический смысл, а не только понять их ценность свидетельства. Фотографии, копии, сделанные в архивах Лубянки, были сложены в деревянные ящики архивного каталога, из которых выглядывали эти лица, облекавшие в плоть и кровь память о братских могилах, которые я видела в местах массовых расстрелов. Меня сразу поразила та огромная разница, с которой каждый человек вел себя в одинаковой для всех ситуации: в момент, когда их фотографировали, чтобы опознать во время расстрела.
Эта разница показывает, что каждый человек по-разному вступает в отношения с тем, что Цветан Тодоров назвал "крайним пределом", и которым в данном случае является зло, что обрекает их на смерть. Зло, следы которого палачи хотели навсегда стереть из истории. Но лица погибших, по счастливому стечению обстоятельств, дошедшие до нас, выражают изумление, печаль, отчаяние, усталость, бессилие, иногда даже вызов, ненависть, глядя на тех, кто в тот момент представляет для них зло, – необъяснимое, но неизбежное, и в силу этого абсолютное.
О зле, торжествовавшем в ХХ веке, существует богатая фотографическая документация, и даже есть фильмы: достаточно вспомнить о фотографиях, сделанных союзниками в нацистских концентрационных лагерях, - сохранивших навсегда в нашей памяти эту трагедию, - или самими палачами с гордостью, с гордостью свидетельствовавших, возможно, Гитлеру, о зверствах, которым они подвергали заключенных. Но это еще снимки или фильмы, а не портреты.
Фотографий же советских концентрационных лагерей, куда не входили освободители, почти не существует, следовательно, посторонний взгляд не зафиксировал драмы в тот момент, когда она близилась к концу. О советских концлагерях остались важнейшие литературные свидетельства, но тот факт, что нет фотографий, в культуре, как наша, придающей так много значения изобразительному ряду, привел к тому, что их реальность была практически вычеркнута из нашей коллективной памяти и из истории: «Событие становится реальным – пишет Сьюзен Зонтаг – когда фиксируется его изображение».
Принимая в течение многих лет экзамены по современной истории в университете Ла Сапиенца в Риме, я имела возможность убедиться в том, что для большинства студентов две формы террора – нацизм и коммунизм – не считаются сопоставимыми: худшим, естественно, считается нацистский, и не из-за уникальности Холокоста, а из-за уникальности визуальной документации. Смотреть на лица, изображенные на страницах этой книги, следовательно, значит осознать, конкретно, массовые убийства, совершенные Сталиным, и признать, что мы эмоционально вовлечены в эту бойню, точно так же, как это было с нацистскими лагерями.
Как написал российский, советский политический и общественный деятель, один из главных идеологов перестройки Александр Яковлев, разоблачивший ужасы коммунистов, «Документы не горят, только люди исчезают. Эти документы, запятнанные кровью, накапливаются на моем столе. Они приходят из архива Президента России и Лубянки, из штаб-квартиры КГБ. Пусть бы эти досье сгорели, только бы вернуть к жизни этих мужчин и женщин! Но они никогда не оживут». Опубликовать эти портреты – не значит вернуть их к жизни, но по крайней мере дать им войти в историю, свидетельствовать о вере в исцеляющую силу памяти, то есть, верить в то, что память может служить лекарством от зла, не только продлить о нем воспоминание, но и сделать так, чтобы эти убийства больше не повторялись.
Многие действительно называют память эффективным средством, способным исцелить нас от зла, но такая уверенность вызывает большие сомнения. Ученым, более подробно исследовавшим этот вопрос, является Тодоров, французский философ болгарского происхождения, который писал: «Борьба сегодня происходит в верности памяти, в нашем суждении о прошлом, в уроках, которые мы из нее извлекаем».
Именно поэтому мы восхищаемся мужеством и упорством учреждения, считающего своим долгом хранить памать, каким и является Мемориал, и многих других групп и отдельных лиц, таких, как Лидия Головкова, которые сохранили эти изображения. И мы знаем, что для того, чтобы делать это, им приходится постоянно преодолевать сопротивление современного русского общества, в котором преобладает отказ помнить тяжелое и неудобное прошлое.
Но, как справедливо указывает Тодоров, более коварное и массивное сопротивление такому роду памяти, на самом деле, идет от всех нас: мы спешим избавиться от этих страшных рассказов, под предлогом, что мы уже точно знаем, что произошло.
Глядя в глаза жертв сталинской резни, нам трудно дистанцироваться от тяжелого наследия: их лица напоминают нам, что они были такими же людьми, как и мы, с нашими слабостями и страхами. И что они были уничтожены. Смотря на них, мы не можем больше скрывать масштабы боли, порожденной коммунистическим тоталитаризмом и, в целом, не можем избежать размышления о зле в двадцатом веке. То есть, о том, что, хотя насилие и боль существовали всегда, факты указывают, что в двадцатом веке в Европе стала свидетелем проявления беспрецедентного зла, и невозможно уклониться от поисков причин этого падения
Мы вынуждены продолжать искать причины, которые сделали возможным появление зла, потому что только узнав их, сможем надеяться, что это не повторится. Лица, изображенные на этих фотографиях, побуждают нас сделать это. Потому что простого обращения к памяти недостаточно. Это может сыграть плохую шутку, и даже притупить совесть.
Цветан Тодоров, в эссе под названием «Память как средство от зла», пишет том, что на самом деле обращение к памяти опасно и бесплодно, поскольку мы при этом отождествляем себя с героями или жертвами, противопоставляя себя преступникам. Он уверен, что «память не лучшее оружие», потому что «беспомощность жертв может вызвать слезы, но не учит, как действовать».
Сегодняшняя Россия все еще находится в поисках здоровых критических отношений со своим прошлым, потому что смена режима не сопровождалась четким осуждением советского периода, и эта неопределенность препятствует сегодня с ясностью строить настоящее и будущее.
Впрочем, Россия страдает «исторической амнезией» с 1917 года, и за прошедшие десятилетий эта амнезия стала привычокй, наверное, поэтому ее не смогли преодолеть. На первом агрессивном этапе революции любая связь с прошлым демонизирована, наказывалась по всей строгости закона (впомним введение категории «бывших», то есть, дворян, священников, землевладельцев, и т.д.., лишенных гражданских прав и уничтожавшихся физически).
На смену амнезии пришла избирательная память, которая давала «новое толкование» прошлого в идеологическом ключе, очистив его реальное содержание (впомним, например, сталинскую переоценку Ивана Грозного). Затем прошли годы, и сама революция, сам режим стали в свой черед историей, и даже с этой историей возникли неестественные отношения, так как память о ней могла быть только одобренной сверху, прирученной.
«Новая история», изобретенная Оруэллом, была обычной практикой в Советском Союзе: мы видим это в людях, подвергавшихся остракизму, в изымавшихся из библиотек книгах, в подвергавшихся цензуре произведениях, в ретушировании официальных фотографий, даже - и это является тягостным следствием в ее трагической наивности – в жесте тех, кто замарывал чернилами лица узников с семейных фотографий.
Изъятие было, пожалуй, наиболее распространенной формой фальсификации коллективной памяти в советские времена: имело место официальное изъятие целых национальных, экономических и политических реалий, индивидуальных и коллективных судеб и многого другого; то же самое происходило в частной жизни, когда люди позволяли уничтожать их опыт, связи, воспоминания.
Печать молчания и забвения, наложенная на людей и события, была прямым результатом идеологии, которая, желая навязать себя реальности, уничтожала не память, но само существование людей и фактов. Реальность создавалась и уничтожалась по желанию идеологических вождей. Чистой воды "новая история".
В конце апреля в книжных магазинах Италии появилось издание под названием «Вся жизнь – в одном взгляде. Жертвы сталинского террора» (Турин, издательство Lindau, 2012 год, 240 страниц), в котором приводятся опознавательные фотографии осужденных на смерть в годы сталинской диктатуры, сделанные перед расстрелом. Предлагаем вашему вниманию два отрывка из этой книги Лючетты Скараффии.
Впервые я увидела опубликованные здесь фотографии в Москве, в штаб-квартире Мемориала, вернувшись из поездки к могилам Бутово, где расстреляли и захоронили людей, изображенных на них. Поэтому я была готова воспринять их глубокий драматический смысл, а не только понять их ценность свидетельства. Фотографии, копии, сделанные в архивах Лубянки, были сложены в деревянные ящики архивного каталога, из которых выглядывали эти лица, облекавшие в плоть и кровь память о братских могилах, которые я видела в местах массовых расстрелов. Меня сразу поразила та огромная разница, с которой каждый человек вел себя в одинаковой для всех ситуации: в момент, когда их фотографировали, чтобы опознать во время расстрела.
Эта разница показывает, что каждый человек по-разному вступает в отношения с тем, что Цветан Тодоров назвал "крайним пределом", и которым в данном случае является зло, что обрекает их на смерть. Зло, следы которого палачи хотели навсегда стереть из истории. Но лица погибших, по счастливому стечению обстоятельств, дошедшие до нас, выражают изумление, печаль, отчаяние, усталость, бессилие, иногда даже вызов, ненависть, глядя на тех, кто в тот момент представляет для них зло, – необъяснимое, но неизбежное, и в силу этого абсолютное.
О зле, торжествовавшем в ХХ веке, существует богатая фотографическая документация, и даже есть фильмы: достаточно вспомнить о фотографиях, сделанных союзниками в нацистских концентрационных лагерях, - сохранивших навсегда в нашей памяти эту трагедию, - или самими палачами с гордостью, с гордостью свидетельствовавших, возможно, Гитлеру, о зверствах, которым они подвергали заключенных. Но это еще снимки или фильмы, а не портреты.
Фотографий же советских концентрационных лагерей, куда не входили освободители, почти не существует, следовательно, посторонний взгляд не зафиксировал драмы в тот момент, когда она близилась к концу. О советских концлагерях остались важнейшие литературные свидетельства, но тот факт, что нет фотографий, в культуре, как наша, придающей так много значения изобразительному ряду, привел к тому, что их реальность была практически вычеркнута из нашей коллективной памяти и из истории: «Событие становится реальным – пишет Сьюзен Зонтаг – когда фиксируется его изображение».
Принимая в течение многих лет экзамены по современной истории в университете Ла Сапиенца в Риме, я имела возможность убедиться в том, что для большинства студентов две формы террора – нацизм и коммунизм – не считаются сопоставимыми: худшим, естественно, считается нацистский, и не из-за уникальности Холокоста, а из-за уникальности визуальной документации. Смотреть на лица, изображенные на страницах этой книги, следовательно, значит осознать, конкретно, массовые убийства, совершенные Сталиным, и признать, что мы эмоционально вовлечены в эту бойню, точно так же, как это было с нацистскими лагерями.
Как написал российский, советский политический и общественный деятель, один из главных идеологов перестройки Александр Яковлев, разоблачивший ужасы коммунистов, «Документы не горят, только люди исчезают. Эти документы, запятнанные кровью, накапливаются на моем столе. Они приходят из архива Президента России и Лубянки, из штаб-квартиры КГБ. Пусть бы эти досье сгорели, только бы вернуть к жизни этих мужчин и женщин! Но они никогда не оживут». Опубликовать эти портреты – не значит вернуть их к жизни, но по крайней мере дать им войти в историю, свидетельствовать о вере в исцеляющую силу памяти, то есть, верить в то, что память может служить лекарством от зла, не только продлить о нем воспоминание, но и сделать так, чтобы эти убийства больше не повторялись.
Многие действительно называют память эффективным средством, способным исцелить нас от зла, но такая уверенность вызывает большие сомнения. Ученым, более подробно исследовавшим этот вопрос, является Тодоров, французский философ болгарского происхождения, который писал: «Борьба сегодня происходит в верности памяти, в нашем суждении о прошлом, в уроках, которые мы из нее извлекаем».
Именно поэтому мы восхищаемся мужеством и упорством учреждения, считающего своим долгом хранить памать, каким и является Мемориал, и многих других групп и отдельных лиц, таких, как Лидия Головкова, которые сохранили эти изображения. И мы знаем, что для того, чтобы делать это, им приходится постоянно преодолевать сопротивление современного русского общества, в котором преобладает отказ помнить тяжелое и неудобное прошлое.
Но, как справедливо указывает Тодоров, более коварное и массивное сопротивление такому роду памяти, на самом деле, идет от всех нас: мы спешим избавиться от этих страшных рассказов, под предлогом, что мы уже точно знаем, что произошло.
Глядя в глаза жертв сталинской резни, нам трудно дистанцироваться от тяжелого наследия: их лица напоминают нам, что они были такими же людьми, как и мы, с нашими слабостями и страхами. И что они были уничтожены. Смотря на них, мы не можем больше скрывать масштабы боли, порожденной коммунистическим тоталитаризмом и, в целом, не можем избежать размышления о зле в двадцатом веке. То есть, о том, что, хотя насилие и боль существовали всегда, факты указывают, что в двадцатом веке в Европе стала свидетелем проявления беспрецедентного зла, и невозможно уклониться от поисков причин этого падения
Мы вынуждены продолжать искать причины, которые сделали возможным появление зла, потому что только узнав их, сможем надеяться, что это не повторится. Лица, изображенные на этих фотографиях, побуждают нас сделать это. Потому что простого обращения к памяти недостаточно. Это может сыграть плохую шутку, и даже притупить совесть.
Цветан Тодоров, в эссе под названием «Память как средство от зла», пишет том, что на самом деле обращение к памяти опасно и бесплодно, поскольку мы при этом отождествляем себя с героями или жертвами, противопоставляя себя преступникам. Он уверен, что «память не лучшее оружие», потому что «беспомощность жертв может вызвать слезы, но не учит, как действовать».
Сегодняшняя Россия все еще находится в поисках здоровых критических отношений со своим прошлым, потому что смена режима не сопровождалась четким осуждением советского периода, и эта неопределенность препятствует сегодня с ясностью строить настоящее и будущее.
Впрочем, Россия страдает «исторической амнезией» с 1917 года, и за прошедшие десятилетий эта амнезия стала привычокй, наверное, поэтому ее не смогли преодолеть. На первом агрессивном этапе революции любая связь с прошлым демонизирована, наказывалась по всей строгости закона (впомним введение категории «бывших», то есть, дворян, священников, землевладельцев, и т.д.., лишенных гражданских прав и уничтожавшихся физически).
На смену амнезии пришла избирательная память, которая давала «новое толкование» прошлого в идеологическом ключе, очистив его реальное содержание (впомним, например, сталинскую переоценку Ивана Грозного). Затем прошли годы, и сама революция, сам режим стали в свой черед историей, и даже с этой историей возникли неестественные отношения, так как память о ней могла быть только одобренной сверху, прирученной.
«Новая история», изобретенная Оруэллом, была обычной практикой в Советском Союзе: мы видим это в людях, подвергавшихся остракизму, в изымавшихся из библиотек книгах, в подвергавшихся цензуре произведениях, в ретушировании официальных фотографий, даже - и это является тягостным следствием в ее трагической наивности – в жесте тех, кто замарывал чернилами лица узников с семейных фотографий.
Изъятие было, пожалуй, наиболее распространенной формой фальсификации коллективной памяти в советские времена: имело место официальное изъятие целых национальных, экономических и политических реалий, индивидуальных и коллективных судеб и многого другого; то же самое происходило в частной жизни, когда люди позволяли уничтожать их опыт, связи, воспоминания.
Печать молчания и забвения, наложенная на людей и события, была прямым результатом идеологии, которая, желая навязать себя реальности, уничтожала не память, но само существование людей и фактов. Реальность создавалась и уничтожалась по желанию идеологических вождей. Чистой воды "новая история".
