Одна из сорока тысяч

Игорь Осочников,
редактор отдела расследований «НВ». Фото автора
Опубликовано на сайте газеты "Невское время" 25 декабря 2014 года

Журналист «НВ» ознакомился в архиве ФСБ с делом своей бабушки, расстрелянной в годы Большого террора

Если верить исследованиям, с начала 1937 года и в течение последующих полутора лет в Ленинграде были расстреляны более 40 тысяч человек. Это почти полтора процента от населения города. Не знаю почему, но мозг этим цифрам ужасается, а вот сердце они не трогают. Это всего лишь статистика. Наверное, это понимают и историки. Чтобы усилить эффект, они стремятся среди жертв перечислить как можно больше значимых фигур: учёных, писателей, артистов, врачей. Как будто их смерть чем-то отличается от гибели обычного человека. «Простой» обыватель, каковых попало в жернова сталинских репрессий великое множество, так же дорог для своих родных и близких, как актёр или политик. Но о нём молчат. Потому как он – статистика! Правда, когда в этой самой «статистике» оказывается человек, кровь которого течёт в тебе, отношение меняется коренным образом. Сразу начинаешь видеть ужас и смерть в этих цифрах! Сорок тысяч капель крови, образовавших море…

Бабушка, которой я не знал

Григуль-Кирпичникова Альвина Петровна. Мама моей мамы. Бабушка Аля. Я никогда не называл её так, потому что никогда не видел. Её арестовали 77 лет назад, в ночь со второго на третье декабря 1937 года. Через много лет мой дед Максим вместе со справкой о реабилитации получил свидетельство о смерти, из которого следовало, что его жена скончалась в 1943 году от крупозного воспаления лёгких. Все понимали, что это ложь. Но вслух не говорили. Для того чтобы понять страх, царивший в семьях репрессированных вплоть до конца 80-х годов прошлого века, нужно было пожить в такой семье. Те, кого самого или близких в ночи увозил воронок, не избавились от этого ужаса до конца. Другой мой дед – отец отца, – просидев 11 лет в лагерях и пройдя путь от Соловков до Магадана, через канал имени Москвы и Серпантинку, откуда вышел живым только благодаря «бериевской амнистии», лишь в 1990 году перед самой смертью начал потихоньку рассказывать, что и как происходило ТАМ. Как на утренней поверке в лагере могли «По приговору трибунала…» недосчитаться целой бригады за то, что работала не так, как хотело того начальство зоны. Как из-за недостатка мест в пересыльных тюрьмах и лагерях заключённых казнили целыми этапами. Без приговора… Вспоминал бессистемно, когда накатывало. На все мои просьбы наговорить историю своей жизни на диктофон для растущих правнучек, только отмахивался: «Зачем им это нужно?» Но при этом жутко не любил Солженицына, обвиняя того во лжи и передёргивании фактов.

Так что я рос в семье, «битой» по обеим линиям. Поэтому о тех событиях старались без особой нужды не вспоминать. Отец вообще молчал, лишь к случаю в разговорах с ним мелькали эпизоды жизни в Магаданской области, куда семья переехала к деду после его возвращения из лагеря в 1944 году. Папины родители были живы, и это освобождало его от моих вопросов. Информацию можно было получить из первоисточника.

А вот про Альвину Петровну до недавней поры мои сведения были отрывочными. Уже теперь в солидном возрасте я отдаю должное маминому мужеству. В те времена она делала всё, чтобы я знал о том, что она была, и о её трагической судьбе. Мамино желание во что бы то ни стало сохранить память о бабушке Але порой выливалось в курьёзные поступки. Вот один из примеров.

Альвина Петровна была латышкой, поэтому мужа звала не Максимом, а Максом. Так и записала его в свидетельстве о рождении дочери. Много лет спустя, вопреки желанию деда, мама проявила упорство. До конца дней в память о своей маме она носила отчество Максовна, вместо Максимовна. Но много рассказать она не могла – сама не знала. В момент ареста бабушки ей было 4 года.

Я давно намеревался хоть отчасти восполнить этот пробел в истории семьи. Но всё не мог собраться духом. Думалось – всё будет слишком сложно. На деле оказалось, что нет. Написал заявление на имя начальника УФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области и уже через неделю обнаружил в почтовом ящике письмо, из которого следовало, что препятствий для ознакомления нет, нужно лишь позвонить по указанному телефону и уточнить дату. Уже во время звонка мне сообщили, что в случае, если есть возможность документально доказать родство, могу приносить фотоаппарат, чтобы при желании переснять заинтересовавшие документы.

Дело № 38158-37

И вот в моих руках стандартный скоросшиватель типа тех, что продаются в любом отделе канцтоваров. На обложке номер 38158-37 и данные подследственного – Григуль-Кирпичникова Альвина Петровна. Под этой обложкой последние дни её не такой уж и долгой – 35 лет – жизни, о которых никто в семье ничего не знал. Могли только догадываться. Не без лёгкой дрожи открываю обложку и… вот оно, первое разочарование. Фотографии нет. Судя по всему, сотрудники НКВД не считали нужным делать снимок человека, который, как они знали заранее, не покинет уже тюремных стен живым. А хотелось увидеть, какой она была. В семье сохранилась всего одна маленькая фотография бабушки, типа паспортной. Когда-то в далёком детстве мне её показывала мама. Но потом снимок куда-то затерялся.

Часть дела так и не рассекречена, поэтому понять, с чего всё началось, достаточно трудно. Часть подшитых бумаг закрыта плотными конвертами, через которые гарантированно нельзя прочитать ни слова. Первым открытым документом оказалось постановление об избрании меры пресечения, датированное 2 декабря 1937 года. И вот тут уже начинаются первые нестыковки, которые лучше любых слов дают понять, что же творилось тогда. Начать можно с того, что фамилия в документах то Кирпичникова-Григуль, то наоборот. Адрес по постановлению: Васильевский остров, 15-я линия, дом 22, квартира 13, а вот по анкете арестованного, которая также подшита в дело, номер квартиры – 11. Странно другое. Постановление об избрании меры пресечения подписано 2 декабря. Анкета датирована

3-м числом. Значит, доставили в тюрьму уже третьего. А вот бабушкина подпись (впервые в жизни увидел её почерк) под словами: «Настоящее постановление мне объявлено» – датирована 22 (!) декабря! Выходит, практически три недели она провела в тюрьме без предъявления обвинений, не зная, что её ждёт? Не понимая, что происходит с её родными. Из других документов, подшитых в дело, – протоколов, объяснительных и прочего – получается, что бабушку арестовали в тот момент, когда её мужа не было не то чтобы дома, а даже в городе. Дед работал прорабом по монтажу электрооборудования на строящихся кораблях и в тот день был в командировке в Николаеве. В квартире были двое: 35-летняя женщина и её 4-летняя дочь. Даже брат мужа, живший в соседней квартире, в тот момент находился на работе и не мог забрать ребёнка. Мою маму на первое время приютила соседка. А уже на следующий день она оказалась у дяди. Дед, вызванный телеграммой брата, приехал только через несколько дней. Нетрудно понять, что творилось на душе у бабушки. А может, в этом и была одна из самых изощрённых пыток? За три недели такого ожидания любая мать будет готова подписать всё, что от неё потребуют! Лишь бы дали надежду, сказали, что с ребёнком всё в порядке!

На этом фоне неправильное написание фамилии и чехарда с номером квартиры – такая мелочь!

Кстати, заполненная при доставке в тюрьму анкета дала достаточно много для понимания того, кем же была Альвина Петровна. Начнём с того, что образование у неё было по классификации того времени «низшее» – 2 класса деревенской школы. При этом она была членом Ленсовета от домохозяек (было и такое). Оказывается, и родственников было хоть отбавляй. В одном только Ленинграде, судя по анкете, жили три её брата и две сестры. Кстати, немного забегая вперёд, скажу, что никто из них к моменту реабилитации в 1959 году по прежним адресам не проживал. Справки об этом подшиты в дело. Погибли? Уехали в эвакуацию? Также репрессированы? Этого, наверное, я уже не узнаю никогда.

С 1931 по 1937 год бабушка была членом ВКП(б). Исключили, судя по всему, когда её судьба была уже предрешена, но до собственно ареста дело ещё не дошло. Жутко представить себе состояние человека. Понимаешь, что вокруг тебя сжимается петля, а деться некуда. И ждёшь, вздрагивая от каждого шороха, шума машины за окном, шагов на лестнице.

В анкете этого нет, но из других документов следует, что бабушка Аля не просто так попала в поле зрения НКВД. Главная её проблема была в национальности – она была латышкой. А значит, очень хорошо подходила на роль шпиона.

Латвийская шпионка

Это, собственно, и подтверждает протокол допроса от 21 декабря 1937 года. Заметьте – допрос проходил ещё до того, как бабушке объявили о том, что она арестована и по каким статьям обвиняется. Хотя лично у меня есть основания подозревать, что допроса как такового не было. А был некий формальный акт подписания заранее заготовленного документа. Уж слишком красивым по сравнению с анкетой, даже, я бы сказал, каллиграфическим почерком заполнен протокол. Его явно не строчили на скорую руку со слов арестованного. Не стоит забывать, что вряд ли в те времена у простых работников НКВД водилось вожделенное вечное перо, которым они писали протоколы допросов. Скорее всего, самое обычное, с чернильницей на столе, в которую его постоянно нужно было макать. Да и формулировки ответов в протоколе явно не для человека с образованием два класса деревенской школы.

«Вопрос: Вы арестованы как агент Латвийской разведки, проводивший разведывательную деятельность в СССР в пользу Латвии. Дайте показания по этому вопросу.

Ответ: Я шпионажем не занималась и никому никаких сведений не передавала.

Вопрос: Вы Григуль Антона знаете?

Ответ: Григуль Антон является моим дядей. Проживал он в Струго-Красненском районе до 1931 года. Потом он был арестован и в 1932 году осуждён…» (здесь и далее орфография и пунктуация оригинала сохранены).

Тут необходимы некоторые пояснения. Как мне удалось выяснить, Антон Григуль действительно был арестован в 1931 году. Вот только ни о каком шпионаже в его деле речи не было. Он обвинялся в тривиальной контрабанде и в том, что зарабатывал, переправляя желающих через границу за соответствующее вознаграждение. Да и приговор у него был явно не шпионский: 5 лет лагерей, которые в последний момент были заменены высылкой. То есть к моменту ареста бабушки он уже должен был отбыть срок и получить право свободного перемещения по стране. Если, конечно, вторично не угодил в НКВД. При реальном допросе всё это всплыло бы в показаниях бабушки и было бы отражено в протоколе. Но во времена кровавого конвейера такие «точности» только мешали отлаженной работе подчинённых народного комиссара Ежова.

«Вопрос: Следствие располагает данными изобличающими Вас в преступной шпионской работе в пользу Латвии. Предлагаем Вам дать правдивые показания о своей преступной деятельности.

Ответ: Я вынуждена рассказать следствию правду так как действительно являлась соучастницей моего дяди Григуль Антона, в шпионской деятельности, которую вели мы совместно в пользу Латвии…

В 1930 г. при встрече с дядей Григуль Антоном, к тому времени уже раскулаченным, и в бесед с ним я целиком и полностью поддержала и разделяла его контрреволюционные настроения. Тогда же на квартире у меня дядя сообщил мне, что он ещё с периода 1923–24 гг. когда занимался контрабандой поддерживает связь с Латвией и помогает ей, передавая властям Латвийским различные сведения о Сов. союзе…»

Ну и дальше всё в том же стиле. О тайных встречах с консулом Латвии в пригородах Ленинграда – на шоссе за Новой Деревней и по дороге на Пулково. Которые прекратились, согласно протоколу, в 1926 году. Очередной ляп, который не было нужды исправлять. Всё было уже предрешено.

И самое главное – каким образом домохозяйка с маленьким ребёнком на руках собирала эти самые секретные сведения?

«Путём личных наблюдений а также, а также и путём осторожных расспросов случайных знакомых из числа военнослужащих Кр. Армии»

По счастливым для нашей семьи обстоятельствам муж, работавший в судостроительной промышленности, как источник шпионской информации не упомянут ни разу. Возможно, его арест не входил в планы сотрудников НКВД. Но допускаю, что бабушку вынудили подписать протокол, от которого за версту разит высшей мерой, пообещав оставить в живых дочь и мужа.

«Записано с моих слов верно мной лично прочитано причём расписываюсь…»

И маму с дедом действительно почти не тронули. Их «всего лишь» выслали в Кустанай на поселение. И не этапом, а по предписанию. Согласитесь, не лагерь и не детский дом, что было по тем временам в порядке вещей для родственников врагов народа.

Напомню: допрос датирован 21 декабря, а 22-го уже было подписано обвинительное заключение. Либо бюрократическая машина НКВД работала с невиданной скоростью, либо, что вероятнее, документ был запущен в оборот ещё до того, как бабушка поставила свою подпись под протоколом допроса.

«На основании изложенного ОБВИНЯЕТСЯ: ГРИГУЛЬ-КИРПИЧНИКОВА Альвина Петровна, 1902 г. р., ур. Ленобласти Струго-Красненского района дер. Николаево, латышка, гр-ка СССР, быв. член ВКП(б) исключена в 1937 году за связь с врагами народа в том, что будучи завербованной в 1930 году она на протяжении 1930–1931 гг. и 1934–1936 гг. занималась разведывательной деятельностью на территории Советского Союза в пользу Латвии… Настоящее дело… подлежит направления в НКВД СССР для рассмотрения по 1 категории».

Самого приговора в деле не осталось. Возможно, его изъяли в 1959 году, когда шёл процесс реабилитации. Вместо него справка о том, что 10 января 1938 года бабушка была приговорена «к ВМН в особом порядке комиссией НКВД».

И небольшой пожелтевший листок, как сказали бы сейчас, формата А5. Делать акт для каждого казнённого времени не было. В заготовленный бланк лишь впечатывали фамилию, после которой: «вышеуказанный осуждённый РАССТРЕЛЯН». Дата 16 января 1938 года. И длинная подпись человека обстоятельного, не любящего спешки.

Как утверждают исследователи, приговоры приводили в исполнение в тюрьме на Нижегородской, 39 (сегодня – улица Академика Лебедева). По ночам крытые грузовики развозили тела по секретным могильникам. Больше всего – на Левашовскую пустошь, где теперь мемориальное кладбище.

Теперь я знаю, когда и как ушла из жизни бабушка Аля. Но не знаю, где она похоронена. Хотя так ли уж это важно?

Год назад в Москве зародилась гражданская инициатива «Последний адрес». Цель её – установка памятных табличек на домах, откуда отправились в свой последний путь жертвы политического террора.

"В XX веке с нами произошло нечто ужасное"

Дарья Вараксина
Опубликовано на сайте ИА "Росбалт" 06 декабря 2014 года

Историк Анатолий Разумов в своем рабочем кабинете в Российской национальной библиотеке по крупицам восстанавливает историю репрессий. И каждая крупица — это не документ или биографическая справка, а человеческая жизнь. Недавно Анатолию Яковлевичу удалось найти точную дату расстрела Николая Гумилева. "Петербургский авангард" заглянул в хранилище нашей национальной памяти.

— Анатолий Яковлевич, как вам удалось установить точную дату расстрела Николая Гумилева, арестованного по делу Таганцева в 1921 году?

— В процессе многолетнего изучения документов по расстрелам с 1917-го по 1954 год я нашел предписание о расстреле осужденных по делу Таганцева и итоговую запись о приведении приговора в исполнение (Дело "Петроградской боевой организации В. Н. Таганцева" — одно из первых дел в Советской России, когда массовому расстрелу подверглись представители научной и творческой интеллигенции. — прим. "Росбалта"). В предписании коменданту Петроградской ГубЧК (Губернская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. — прим. "Росбалта") Пучкову, которое вышло 24 августа, содержится приказ о расстреле 58 человек. Однако мы видим, что в списке 59 номеров. Владимир Таганцев, находившийся под первым номером, вычеркнут. Его расстреляли позднее. Штабс-капитана Генриха Рыльке (20-й номер) вернули обратно. Вероятно, его взяли из тюрьмы вместе с другими арестованными, но на тот момент он еще не был приговорен. Приговор ему вынесли позже. Николай Гумилев (номер 31) — расстрелян в общей группе.

— В какой день расстреляли 57 арестованных, включая Гумилева?

— Их расстреляли в ночь на 26 августа 1921 года, а Таганцева — 28 августа. Ранее точные сведения о дате их смерти были неизвестны. Предполагалось, что арестованных могли казнить в день вынесения приговора (24 августа) или на следующий день. Это предположение оказалось неверным. Как видно из итоговой записи о приведении приговора в исполнение, дата расстрела — 26 августа.

— Рыльке тоже приговорили к расстрелу?

— Да, 3 октября, а казнили 9 октября в 7:00. Ведь список, который мы видим, содержит не все имена расстрелянных по делу Таганцева. Была вторая партия, она насчитывала 44 человека. Некоторые из них шли по делу Таганцева, а другие были связаны непосредственно с Кронштадтским восстанием (вооруженное выступление гарнизона Кронштадта и экипажей некоторых кораблей Балтфлота против большевиков. — прим. "Росбалта"). Предполагается, что расстреливали осужденных в 7 часов утра. Это время повторяется в документах. Ночью, по одному из свидетельств, в 3:00 приговоренных обычно вывозили на грузовике с Гороховой улицы (в то время Комисссаровской), где была расположена ПетроЧК, и отправляли в сторону Ржевского полигона.

— Известно ли место их расстрела?

— Вероятно, это произошло недалеко от музея-усадьбы Приютино. В документах такого рода место расстрела практически никогда не указывалось.

— Возможно ли найти их могилы?

— Думаю, возможно, но широкий поиск вдоль Рябовского шоссе по окраине полигона пока не принес результатов. В районе порохового погреба полигона была найдена могила шести неизвестных, но кем они были и когда расстреляны — вопрос. Если же смотреть схему Павла Лукницкого, составленную со слов Ахматовой, то можно сделать вывод, что место располагается ближе к усадьбе Приютино. Надеюсь, что когда-нибудь мы их найдем.

— Сколько лет вы посвятили восстановлению даты расстрела осужденных по делу Таганцева?

— В 1994 году в газете "Вечерний Петербург" были опубликованы мои материалы по делу Таганцева с именами осужденных. В заметке "Гумилев о деле Гумилева" я рассказывал, как побывал в гостях у Льва Николаевича 12 января 1991 года. В то время я общался с сыновьями двух людей, обвинявшихся по этому делу: Львом Гумилевым и Кириллом Таганцевым. Получается, что занимаюсь исследованием этого вопроса почти 25 лет.

— Дело было полностью сфальсифицировано?

— Да, именно так. Несомненно, осужденные по данному делу были умными людьми и критически относились к жестокости власти. Они симпатизировали восставшим кронштадтцам и общались в кругу, где звучали вольнолюбивые идеи. Но то, что этих людей, многие из которых даже не знали друг друга, объединили в целую организацию, является абсолютно типичной манерой создания подобных фальсификаций. Во главе такой придуманной организации ставили звучную фамилию, например Таганцев. Он был сыном знаменитого противника смертной казни в России. Советской власти было важно, чтобы организация носила громкое имя. Настоящего следствия по делу не проводили. Судите сами: 3 августа Гумилева арестовали, 24-го -приговорили, 26-го — расстреляли. Какое великое следствие они успели провести за это время?

— Впоследствии дело стало образцовым?

— Да, образцовым. В середине 30-х его даже перепечатали на машинке и сшили дубликат. Следователи, спрашивая о знакомстве обвиняемого с теми или иными людьми, рисовали линии связи. Многие честно отвечали на вопросы, не предполагая, что их расстреляют. Тем не менее, люди говорили одно, а трактовались их слова совершенно по-другому. Некоторые обвиняемые даже не попадали на следствие. Например, бывший офицер царской армии Герман был убит при переходе границы, а ведь на его фигуре строилось множество обвинений в сторону организации. Такой подход был абсолютно типичным. Некоторые из организаторов Таганского дела позднее тоже были репрессированы. Именно так Советская власть поступила с чекистом Аграновым, который стал большим человеком в НКВД, но в 38-м году его расстреляли.

— Насколько жестокими были расстрелы?

— Жесточайшими. Они не стали такими ко времени Большого террора (период наиболее массовых репрессий и политических преследований в СССР 1937—1938 гг. — прим. "Росбалта"), а были жестокими изначально. Надо сказать, что эти процедуры нельзя охарактеризовать только как расстрелы. Людей и живыми закапывали, и в шахту сбрасывали, и дубинами добивали. Нет никакого сомнения, что во время Красного террора большевики именно так и поступали. В книге Теплякова "Процедура исполнения смертных приговоров" эти подробности описаны. В ее основе лежат сибирские материалы, но я подтверждаю написанное материалами собственного участия в исследовании ряда мест, где совершались расстрелы, в том числе и одного из крупнейших могильников — Бутовского полигона в Москве. Мы опубликовали отчет об исследовании, из которого становится ясным, что высшая мера наказания часто бывала расстрелом только на бумаге.

— Расскажите подробнее, что вам удалось выяснить в процессе исследования на Бутовском полигоне?

— Для того, чтобы закопать десятки тысяч людей, порой по несколько сотен за ночь, нужно было придумать технологию расстрела. В процессе исследования мы поняли, что на Бутовском полигоне использовался экскаватор карьерного типа, который рыл траншеи шириной и глубиной до 4 метров. При каждом расстреле в этих траншеях заполнялась ячейка. Людей сбрасывали в яму и растаскивали. В положении тел была видна упорядоченность. Среди останков виднелись округлые срезы кольев на расстоянии метра друг от друга. Скорее всего, их вбивали для поддержания этой конструкции из человеческих тел.

Людей складывали как поленницу до пяти слоев. Из 59 черепов только в четырех мы обнаружили пулевые отверстия. Зато на костях были видны вмятины от ударов тупыми предметами. В процессе раскопок я расчищал останки двух людей, пальцы которых были переплетены. Они лежали на дне ямы и, думаю, были живы, когда их закапывали. Дело в том, что в Москве приговоренных к казни возили в фургонах с введенными внутрь выхлопными трубами. Многих привозили в таком состоянии, что стрелять было необязательно.

— Случалось ли приговоренным к расстрелу избежать казни?

— Если имел место судебный приговор, то у человека была возможность подать кассационную жалобу. В таком случае осужденного могли помиловать или заменить приговор. Если же осужденный попадал во внесудебный расстрельный список, и напротив его фамилии стояла галочка, можно уверенно утверждать, что он был бы в любом случае убит. Очень редко при исполнении приговора человек оставался в живых по невнимательности исполнителя. Например, одному сибирскому осужденному удалось выбраться из ямы. Он отправился в Москву, полагая, что сможет рассказать правду об этих ужасных событиях. Мужчину, конечно же, расстреляли, так как людей, которые попадали в списки, не отпускали в жизнь. Если бы речь шла о настоящей казни, акт содержал бы подпись прокурора, а факт смерти фиксировал медицинский работник. В ряде областей поступали именно по такому старому принципу. Однако в большинстве случаев ничего подобного не было. Поэтому можно сказать, что мы имеем дело не с казнью, а расследованием массовых убийств.

— Во время репрессий в нашей стране было уничтожено большое количество ученых, представителей творческой интеллигенции. Вы проводите параллели между этим явлением и состоянием культуры в современной России?

— Репрессии не могли не повлиять на культуру и жизнь современного общества. Даже по так называемому заговору Таганцева мы видим, что дела фабриковали на вольнодумных, свободных, самостоятельных личностей, которые были на многое способны. Но надо отметить, что уничтожали не только ученых, преподавателей, врачей. Террор был тотальным. Поэтому и существуют разные книги памяти, посвященные геологам, дипломатам, судостроителям, железнодорожникам и так далее. Репрессировали всех и во многом лучших. Самое страшное — ни одного из этих людей нельзя заменить. В Ленинграде был расстрелян астрофизик Бронштейн, которого не только городу, стране никто не заменит. Но в Ленинграде все-таки были другие ученые. А что говорить о маленьких деревнях, из которых забирали, допустим, 17 мужчин и расстреливали? Это настоящая трагедия. И заключалась она не только в самих смертях, но и в тотальной лжи вокруг этой темы. Родственникам приговоренных к расстрелу говорили, что их близкие отправлены в лагеря. Сами обвиняемые тоже не знали о приговоре. Это издевательство над сущностью самой человеческой жизни. По официальным данным, во время Большого террора были расстреляны около 800 тысяч человек за полтора года. Представьте себе уровень парализованности населения — тогда и позднее. Не сказаться такие события могли только на бесчувственных людях.

— Часто ли вам приходится сталкиваться с людьми, которые не чувствуют или не понимают масштаба этой проблемы? Присутствует ли такое непонимание в научной среде?

— Масса людей думает, что сведения преувеличены. Некоторые считают, что всему виной доносы соседей. Другие полагают, что руководители государства о репрессиях ничего не знали. Эти и подобные им суждения распространены намного шире, чем вы думаете. Научная среда — не исключение. Умом и сердцем ученые ничем не отличаются от других людей. Не каждый способен понять глубину трагедии и пережить ее.

— Почему вы как историк посвятили свою жизнь исследованию темы репрессий? Что привело вас к этой работе?

— Будучи школьником, я жил в Германии, в ГДР. Отец служил там в группе советских войск. Школьников регулярно возили по местам фашистских концлагерей. Я видел эту часть ужасов XX века и стал задаваться вопросом, почему в нашей стране о многих погибших ничего не известно? Почему мы видим ложь в биографических справках? Все это нормальные вопросы, которые должны задавать себе люди. Я по своим убеждениям являюсь абсолютным противником насильственного прерывания жизни, а в нашей стране речь идет о миллионах репрессированных. И это не преувеличение. Каждого имени мы не знаем, а должны знать. Никого не забыть, всех назвать поименно и постараться найти могилы — вот наше дело.

— Анатолий Яковлевич, расскажите про серию книг памяти "Ленинградский мартиролог". Сколько имен содержит издание? Какую информацию о погибших можно найти в этих книгах?

— В 12 томах "Ленинградского мартиролога" содержится около 50 тыс. имен. В этих книгах представлены биографические справки обо всех, кто учтен как расстрелянный или подлежавший расстрелу. Огромные числа, учитывая, что речь идет только о Ленинградской области и периоде 37-38-х годов. Поначалу я и мои коллеги думали, что томов будет меньше, но ведь мы решили рассказать о каждом несчастном. Книга задумывалась как общая для всех, кто мог сказать доброе слово о расстрелянных в те годы. Родственники приносили воспоминания, фото, выступая свидетелями и авторами книги. Первые экземпляры нового тома всегда публично передаю семьям погибших. И тогда особенно видно, каких людей погубили…. Воспоминания у родственников разные, но некоторые слова идут рефреном.

— Что повторяется в этих воспоминаниях?

— Читая воспоминания, мы часто видим: "Он был непьющим, работящим, совестливым". И рефреном идут слова: "Папа наклонился, поцеловал и сказал слушаться маму. “Я вернусь. Это ошибка"". Разные вариации, но суть одна и та же. Некоторые из моих коллег считали, что не нужно сохранять "повторы", одинаковый текст. Но ведь эти слова не выдуманы. Все воспоминания воссоздают одну и ту же картину: человек уходит из семьи, возможно, навсегда, но должен сказать, что вернется. Скорее всего, он сам в это верит, потому что не сделал ничего такого, чтобы не вернуться. Некоторые родственники по сей день не признают документов о расстреле, особенно если в семье было предание, что после ареста и пропажи без вести человека где-то встречали, где-то видели. Мы имеем дело с эпосом об ужасе репрессий. В XX веке с нами произошло нечто ужасное. Это настоящая катастрофа. Должно быть какое-то количество людей, которые понимают глубину этой трагедии и расскажут о ней своим детям.

— Сколько томов вы планируете издать?

— Сейчас мы планируем 17 томов по годам репрессий, от 1917-го до 1954 года. Предположительно, серия книг будет включать около 70 тыс. имен. Наибольшее количество репрессированных пришлось на годы Большого террора. В другие годы расстреливали не так много, но чаще отправляли в лагеря. Информацию о погибших можно узнать и посредством нашего электронного ресурса — "Возвращенные имена. Книги памяти России" на сайте РНБ. Ресурс имеет высокую посещаемость: около 11% всех пользователей сайта библиотеки обращаются к этой электронной книге памяти. Как правило, родственники погибших сначала ищут информацию на сайте, потом пишут, звонят и приходят. Обычно люди хотят узнать, где и когда умерли их родители, бабушки, дедушки. В редких случаях нам даже удается воссоединить семьи.

— Не могли бы вы рассказать одну из таких историй?

— Я расскажу совершенно невероятную историю. Пришло как-то письмо с просьбой найти информацию о родственниках мужчины по имени Алдис. В 1950-х годах он, его мама и бабушка были высланы из Латвии в Амурскую область. Мама и бабушка умерли, а мальчика усыновила другая семья. Родственники Алдиса, которые остались в Латвии, искали его, но не могли найти. Тайна усыновления не позволяла сообщить, где он. Сам Алдис очень хотел найти след своего отца и родных. Многолетние поиски, обращение в передачу "Жди меня" не принесли результата. Это письмо мне прислала женщина, которая очень хотела помочь в поисках. Алдис — отчим мужа ее дочери. Он ничего не знал об этом письме. Я связался с корреспондентом в Риге, который мне помогает. Он взял справочник по Латвии и стал искать родственников Алдиса. Фамилия у него редкая, поэтому родственники нашлись быстро. Корреспондент позвонил им, и оказалось, что там полдеревни плачет от радости. Они все это время ждали, искали и не могли найти. Латвийские родственники дозвонились в Амурскую область первыми. Тетя Алдиса позвонила ему, когда он был на работе: "Алдис, дорогой, наконец-то мы тебя нашли". Алдис чуть не лишился дара речи.

— Какие чувства вы испытываете, когда удается помочь людям найти их близких?

— Вы даже не представляете, какое счастье я испытываю, когда вижу это. Радость приходит даже, когда помогаешь людям найти могилу родственника или какие-то данные о нем. За 25 лет работы я не перестал относиться к делам погибших как судьбам живых людей. Это не просто бумажки и биографические справки. Я ведь о людях читаю. Их жизни встают передо мной.

— Как вы считаете, почему людям нужно знать и помнить о своих корнях?

— Считаю, что мы топчемся на месте, потому что мало помним. Без национальной памяти нет нам движения вперед. Погибшие были одними из лучших, во многом они были героями. И совершенно уж точно, что они стали героями моей работы. В архивно-следственных делах их героизм скрыт и замазан. Советская власть хотела изобразить осужденного исчадием ада. Но когда соединяешь эти документы с воспоминаниями и свидетельствами, понимаешь, какими мужественными были эти люди, сколько мучений они выдержали в лагерях и перед казнью.

— Что является самым сложным в вашей работе?

— Общение с родственниками. Ты смотришь в глаза людям, которым впервые отвечаешь за все. Некоторые из них не верят или не хотят верить в правду. Среди них могут быть и убежденные сталинисты. Приходят и родственники тех, кто отвечал за репрессии. Они задаются вопросом, почему в семье человек был хорошим, а в социальной жизни занимался такими ужасными делами. Да точно ли это так? А нужно говорить правду всем. Нельзя обманывать после лжи, которая длилась десятилетиями. Я говорю все, что я знаю: от раскопок до следственных дел. И это очень непросто.

— 48% (ФОМ) россиян не исключают возможность политических репрессий как в СССР. Причисляете себя к этим 48% процентам?

Ко мне часто приходят родственники репрессированных, а таких людей в нашей стране очень много, репрессии коснулись практически всех. Вижу, что люди до сих пор испытывают опасения, ведь на протяжении десятилетий осторожность была основным принципом жизни. Поэтому мы имеем ту статистику, о которой вы спрашиваете. Этот страх остался у людей в крови. После 1917 года население находилось под жесточайшим контролем государственных органов. Некоторых арестовывали несколько раз. Это происходило с одними и теми же людьми, одними и теми же семьями. И страх, и желание нагонять страх никуда не ушли — живут с нами физически и, соответственно, могут воплотиться в реальные ситуации. Как историк я знаю, что ничего не повторяется точно в том виде, в котором существовало ранее. Но нашу страну сейчас сильно кружит, она пока не обрела национальную память.

«Большой террор» — гениальные фотографии великой трагедии

Михаил Моисеев
Фото автора
Опубликовано на сайте "Православие и Мир" 24 ноября 2014 года
 

Томаш Кизны, автор проекта «Большой террор»

В Сахаровском центре в Москве завершила свою работу фотовыставка «Большой террор», посвященная памяти жертв массовых репрессий 1930-х годов. С автором проекта, польским журналистом и фотографом Томашем Кизны побеседовал Михаил Моисеев.

– Томаш, вы уже на протяжении многих лет занимаетесь темой ГУЛАГа. Почему?

– Потому что этим нужно заниматься. Необходимо помнить эти жертвы, это наш долг, кто-то должен этим заниматься. Это один ответ. Второй такой: мои родственники пострадали от сталинских репрессий в 1940-м году, были депортированы. Все, слава Богу, выжили, вернулись в Польшу.

Тем не менее, я рос в среде, где не было особой любви к коммунизму. И, видимо, поэтому в 1981-м году, после введения военного положения в Польше, после разгрома движения «Солидарность» я ушёл в подполье и работал восемь лет в антикоммунистическом подполье.

Но вдруг коммунизм закончился. Неожиданно ни для кого. Я остался без работы. Шучу. Но эта тема меня уже втянула, и поэтому в 1990-м году, когда я впервые получил паспорт и визу в – тогда еще – Советский Союз, я поехал по следам ГУЛАГа.

Вкратце так, наверное. Можно сказать, что это судьба; можно сказать, что это воспитание в семье – чтобы быть на стороне правды, а не этого всеобщего вранья, которое управляло коммунизмом. Ну, а дальше – это уже цепь разных случаев, которые привели меня сюда, в Москву, в Сахаровский центр, с этой выставкой.

– Скажите, заниматься такой непростой темой на протяжении долгих лет – это тяжело?

– Нелегко. Конечно, это влияет на психику. Над проектом, которым сейчас показываем – выставкой «Большой террор» – я работал четыре года, с 2008-го по 2011 годы. Когда во время работы часто, почти постоянно ты соприкасаешься с тем, что есть самое зло в человеке, – это нелегко. Бездна зла. Она была в этом государственном терроре сталинских времен. Всё, что самое страшное может человек сделать другому человеку, – это было. Это, конечно, влияет. Это тяжело. Бывает – это снится.

– Как бы вы для себя ответили на вопрос: о чём эта выставка?

– Я скажу так: это попытка представить по мере возможности образ Большого террора. Как бы в трёх главах: первая из них – портреты расстрелянных – самый выразительный и страшный фотодокумент сталинских времён, то есть это люди, которые был сняты после ареста перед расстрелом; вторая часть – это места массовых захоронений и места расстрелов по всей территории бывшего Советского Союза. Я объездил все двенадцать часовых поясов и снимал те места, где они похоронены.

Третья и последняя часть выставки – это разговоры с очевидцами, с детьми расстрелянных. Эти эмоционально очень сильные монологи позволяют осознать, что такая травма – она длится всю жизнь, остаётся с человеком до поздних лет.

Многие из людей, которые дали мне интервью, уже ушли из жизни. И до последних дней они до слёз страдали из-за того, что когда-то давно в четыре утра или в два часа ночи в их дом пришли и забрали их близких; забрали – и десятки лет они не знали, что с ними произошло, не знали мест захоронения.

Это самое страшное, что может случиться с человеком. Это очень варварский акт против человечества – лишить близких права на погребальный церемониал. Это дано человеку просто по натуре – верующий он или неверующий; человеку это нужно.

Если человек этого лишён, он не может успокоиться, он не может выплакаться, он не может смириться с уходом кого-то, кого он любил. Вот это и есть основная суть этих интервью, которые показаны на выставке. И такое было моё направление, видение этих интервью.

– Вы сказали, что снимали места захоронений по всему Советскому Союзу. Но наверняка вы посетили не все? Есть ли такие места, которые преданы забвению?

– Да, их много. До сих пор найдено чуть больше сотни определённых мест массовых захоронений. Историки считают, что их в общем должно быть примерно триста. То есть двести, две трети ещё не найдены, не определена их географическая локализация. И поскольку очевидцы ушли (в том числе исполнители приговоров, которые довольно часто были фактором находки), – сейчас они находятся только случайным путём.

Для примера: в 2008-м году я снимал во Владивостоке место, о котором тогда только приблизительно известно, что, возможно, там, на четырнадцатом километре дороги в Горностай (бухта на окраине Владивостока – Ред.), в годы репрессий хоронили расстрелянных. Два года спустя, когда строили дорогу, там наткнулись на массовые захоронения.

Таких случаев много, поскольку, как правило, хоронили на окраинах городов, потом города разрастались, и во время строительных работ находили эти страшные могилы. Но всех-то, конечно, никогда мы не найдём.

– Скажите, эти фотографии, которые взяты из архивов ФСБ, – что они значат для вас?

– Эти фотографии – это особый документ. Они снимались по рутинной полицейской процедуре штатными фотографами НКВД, и по желанию или по смыслу палачей они должны были навсегда оставаться в совершенно секретных архивах. И когда они всплыли в начале 1990-х годов (спасибо тем же переменам и распаду этой ужасной нечеловеческой системы), они тут же – против желания палачей, которые не только уничтожали людей, а хотели уничтожить и память об убитых, – стали носителем очень сильной индивидуальной памяти об отдельных, конкретных жертвах террора.

– Уже более четверти века вы занимаетесь этим проектом. Вы видите для себя какое-то окончание, завершение своей работы?

– Трудно ответить на этот вопрос. Есть идеи, как можно ещё рассказать о сталинских репрессиях, о государственном терроре. Например, голод 1920–1930-х годов. Не только на Украине, но и в Казахстане, и в России. По количеству жертв это – самое страшное преступление против человечности: голод, организованный государством, голод, который стоил, как считается, как минимум четыре с половиной миллиона человеческих жизней. В то время как общая сумма жертв Большого террора (учитывая тех, кто погиб в лагерях) достигает цифры в полтора миллиона человек.

С другой стороны – возвращаясь к тому, о чём мы уже говорили: я сомневаюсь, может быть, я не стану это делать, именно из-за того, насколько это воздействует на психику. Этот мир умерших, мир жестоко убитых людей – он довольно сильно влияет на меня, как бы втягивает. Ведь если говорить о голоде, то там происходили самые страшные, ужасные вещи…

Может быть, ещё буду делать проект про ссыльных. Ссыльные – как бы другой ГУЛАГ, немного забытый в сравнении с лагерями, а количество жертв и пострадавших, пожалуй, там не на много меньше. Там же огромное количество людей просто умерло от голода. Фотографии об этом тоже есть.

Для завершения могу сказать, что я занимаюсь фотографией, воссозданием, насколько это возможно, фотографического образа тех трагедий прошлого. Потому что фотография является одним из факторов, кроме воспоминаний очевидцев, кроме лагерной литературы, кроме – или, скорее всего, рядом – с трудами историков, который провоцирует нас предпринять попытку вообразить прошлое.

Даже в слове «вообразить» на всех языках – и на польском, и на английском, и в русском – есть корень «образ». Или, если сказать по словарю, вообразить – это значит создать в уме образ чего-то неизвестного. И тут же, говорит словарь, – попытаться понять. Это, можно сказать, кредо моей работы: мы вынуждены предпринимать эту нелёгкую попытку вообразить то, что почти невообразимо, если хотим сохранить память.

    Томаш Кизны (Tomasz Kizny) – польский фотограф и журналист. Родился в 1958 году.  После введения военного положения  в Польше в 1981 году организовал независимое фотоагентство «Дементи» (“Dementi”). Агентство вело подпольную деятельность в 1982-1989 годах, фиксируя общественное сопротивление в Польше и падение коммунистического строя в Восточной Европе. «Дементи» делало фотографии для польского самиздата, заграничной прессы, а также организовывало самиздатовские выставки.

    В 90-е годы Томаш Кизны создал фотопроект, посвящённый системе лагерей ГУЛАГа. В результате в 2003-2004 годах была издана книга «ГУЛАГ» в шести языковых версиях: французская, немецкая, английская, испанская, итальянская ив 2007 году русская (издательство РОССПЭН).

    Работа над проектом «Большой террор» велась в России, Белоруссии и на Украине в 2008–2011 годах.

Отказано в доске

Ростислав Федосеевич Чайка
Опубликовано на сайте газеты "Тихоокеанская звезда" 30 октября 2014 года

У старинного дома по улице Волочаевской, 146 в Хабаровске богатая история. До Октябрьского переворота 1917 года в нем размещалась гостиница «Бристоль», а в годы Гражданской войны и белые, и красные, и японцы. В конце 20-х годов в здании были размещены структуры УНКВД по ДВК, а в построенном во дворе этого здания - внутренняя тюрьма УНКВД, УНКГБ, УМГБ по Хабаровскому краю.

Эта тюрьма известна тем, что в ее подвале по приговорам судов в 30-е годы и вплоть до 50-х годов невинно, по политическим мотивам, расстреляны тысячи наших соотечественников.
Цель нашего движения «Мемориал» - установить на фасаде этого здания мемориальную доску следующего содержания: «Здесь во внутренней тюрьме НКВД в годы сталинских репрессий были расстреляны по политическим мотивам и впоследствии реабилитированы около 11 тысяч жителей Дальневосточного края. Светлая память безвинно погибшим».
Первый шаг мы сделали в конце декабря 2007 года, когда я обратился к начальнику Управления ФСБ по Хабаровскому краю с просьбой поддержать нашу инициативу. В ответном письме была дана рекомендация, что этот вопрос нужно решать с собственником этого здания.
В мэрии нам порекомендовали необходимый перечень документов, которые нужно представить в соответствии с положением о мемориальных досках.
Требуемые документы мы предоставили, но на заседании городской комиссии по увековечиванию памяти о выдающихся событиях и личностях в установке такой доски было отказано.Некоторые члены комиссии высказались, что «нельзя, большой негатив, страшно». В том смысле, что мимо доски будут ходить горожане и некоторым из них она испортит настроение напоминаем о расстрелах. Позвольте спросить: а мемориальные доски, установленные на зданиях по ул. Калинина 63, Запарина 123, Знаменщикова,7 и совсем «свежая» на улице Муравьева-Амурского 22 в память казненных наших граждан белогвардейцами, белоказаками - разве не о страшных страницах нашей истории напоминают? Такую же горькую и правдивую историю мы хотим обозначить мемориальной доской на здании по улице Волочаевской, 146.
В конце концов, нас попросили подтвердить достоверность событий, имевших место во внутренней тюрьме НКВД. Мы обратились в УФСБ по Хабаровскому краю, где многие годы хранятся уголовные дела на осужденных, в том числе и приговоренных к высшей мере наказания (ВМН). Это ведомство подтвердило, ссылаясь на объяснение бывшего начальника внутренней тюрьмы НКВД по ДВК в 40-е годы, что там расстреливали лиц, приговоренных к ВМН в самой тюрьме, но, мол, местоположение тюрьмы и количество расстрелянных он не указал. В краевом архиве никаких документов о событиях во внутренней тюрьме мы не нашли, кроме приказа начальника НКВД по ДВК № 486 от 31.12.1937 г., которым подтверждается, что на улице Волочаевской была внутренняя тюрьма, а другими приказами о расстановке личного состава, штатными ведомостями подтверждается, что она функционировала. Количество расстрелянных подтверждается в пятитомном издании книги-памяти (книга-мартиролог) под названием «Хотелось бы всех поименно назвать», составленной самими же работниками УФСБ по Хабаровскому краю.
В общем, полный пакет документов со всеми дополнениями мы передали в комиссию по увековечиванию памяти. Положительное решение было принято, но нам предложили доработать эскиз мемориальной доски и согласовать его с главным художником города.
Доработанный текст звучал так: «Здесь во дворе этого дома, во внутренней тюрьме УНКВД по ДВК, в годы сталинских репрессий были расстреляны тысячи безвинных граждан. Светлая память погибшим». Согласованный с главным художником города эскиз доски в назначенные сроки лично мною был передан секретарю комиссии.
Все дальнейшие перипетии пересказывать долго. Тогдашнее управление культуры потребовало представить согласие Хабаровского УФСБ на размещение мемориальной доски. Из УФСБ ответили, что «принятие решения по установке мемориальной доски не входит в компетенцию органов госбезопасности…», но они «принципиальных возражений против установки доски на фасаде здания по ул. Волочаевской, 146 не имеют». Но управление культуры почему-то не удовлетворилось ответом и вновь потребовало представить согласие УФСБ по Хабаровскому краю на установку доски. УФСБ еще раз пояснило, что «принятие решения по установке досок на зданиях города не входит в компетенцию органов безопасности» и что их позиция по данному вопросу не изменилась.
Потом мэрия стала требовать архивные документы, которые подтвердили бы, что действительно массовые расстрелы приговоренных к ВМН происходили во внутренней тюрьме. Нам предложили и новый текст на мемориальной доске: «Во внутреннем дворе этого здания в годы сталинских репрессий (1935-1939 г. г.) находилась внутренняя тюрьма».
Вот так мягко и ласково: была тюрьма, и только.
У нас снова просят какие-то справки, заверенные копии документов.При этом все как бы «за», но на деле получается «против». И эта история может продолжаться еще годами. «Мемориал» уже доказал то, что, в общем-то, в особых доказательствах и не нуждалось: тюрьма была, репрессированных в ней судили и расстреливали. И мемориальная доска на фасаде этого дома должна быть. Вот только как скоро перестанут чинить «Мемориалу» препятствия? Боль с наших душ не снята…

«Американская шпионка»

Галина ШАВЕРИНА,
председатель Северодвинского отделения общества «Совесть»
Опубликовано на сайте газеты "Северный рабочий" 24 октября 2014 года

«Дайте мне кого угодно, и через двадцать четыре часа я заставлю его признаться, что он — английский шпион». 

Лаврентий Берия

Дню памяти жертв политических репрессий, который отмечается 30 октября, посвящается…

Десять лет за «измену»

Вот такой была Катя Тышова до ареста
(карточка из архива Севмаша).

Не английской, а американской шпионкой была признана наша с вами землячка Екатерина Васильевна Тышова, конструктор завода № 402. До ареста в 26 лет — обычная биография того времени. Родилась 7 декабря 1921 года в деревне Подборье Ракульского сельсовета Холмогорского района. Из крестьян. Русская, беспартийная, не замужем, не судимая. Это из анкеты при первом допросе.
«До 15 лет жила в д. Подборье, работала с матерью в колхозе. Потом уехала в Архангельск, няньчилась с детьми сестёр и училась во вторую смену в школе… В 1939 году я поступила работать на строительство 203, а потом на завод № 402 в качестве копировщицы, потом чертёжницы и младшего конструктора, а также поступила на вечернее отделение судостроительного техникума, который и окончила в 1944 году», — пишет Екатерина Васильевна о себе Генеральному прокурору СССР 20 января 1955 года, на седьмом году пребывания в лагере.
После окончания техникума Е. Тышову направили работать в город Молотовск; в конце 1946 года она попросила перевести её на завод № 402, и просьбу удовлетворили. А в СССР продолжался поиск и разоблачение «врагов народа», «вредителей», «шпионов». Е.В. Тышову арестовали 23 января 1948 года. При обыске изъяты: удостоверение личности, профсоюзный билет, диплом, трудовой договор, облигации, открытки, переписка. Наложен арест на личное имущество: кровать железная, матрац пружинный б/у, чайник, сахарница, стакан, шляпа, платья, пальто, трусы, занавески.
Из обвинительного заключения: «Проживая в городе Молотовске Архангельской области, в апреле месяце 1944 года установила связь с американским разведчиком Мартином Филиппом и была использована им для шпионской работы. Сообщала ему интересующие сведения о характере выполняемых работ военным заводом
№ 402 и выпускаемой продукции, об оборудовании и состоянии дока, количестве рабочих, занятых на заводе, о состоянии рабочей силы и продолжительности рабочего дня…» В вину вменяется информация о порядке хранения чертежей, антисоветские настроения и намерение нелегального выезда за границу. В общем, передача шпионских сведений.
В итоге предъявлено обвинение в преступлении, предусмотренном ст. 58-1 «а» УК РСФСР — измена Родине. Которая каралась высшей мерой уголовного наказания — расстрелом с конфискацией всего имущества, а при смягчающих обстоятельствах — лишением свободы на срок десять лет с конфискацией имущества.
12 июня 1948 года Екатерина Васильевна приговорена к заключению в ИТЛ (исправительно-трудовой лагерь) сроком на 10 лет постановлением Особого Совещания при МГБ СССР (ОСО существовало в 1934—1953 годах и имело право в административном порядке, то есть без суда и следствия, ссылать, высылать, заключать в ИТЛ до пяти лет, с начала 40-х годов — давать сроки до 25 лет и приговаривать к расстрелу).

Вот такие танцы

Старожилы Северодвинска помнят американских и английских моряков, доставлявших в город грузы по ленд-лизу. Жили они на судах, отдыхать выходили в город. Напротив Беломорской вахты был интерклуб, где с иностранными моряками занимались русским языком, дважды в неделю проводились вечера, демонстрировались советские и иностранные кинофильмы, устраивались танцы. Местных девушек-студенток направляли в интерклуб для совершенствования английского языка, который они изучали в техникуме (пригласительные билеты выдавали в комитете комсомола). Именно в интерклубах девушки Молотовска и Архангельска и знакомились с иностранными моряками.
Вот что пишет Тышова: «Я не признала себя виновной. Во-первых, интерклуб в Молотовске в период зимы 1943/44 года я посещала по пригласительным билетам, близких знакомых не было. Разговаривать с моряками приходилось для практики английского языка… Во-вторых, засекреченной я не была никогда. Доступа к секретным чертежам не имела. Тема дипломной работы не была секретная…»
В августе и декабре 1955-го она несколько раз обращалась с заявлениями о пересмотре дела. Кроме того, ходатайство о помиловании в Президиум Верховного Совета СССР пишет сестра Екатерины Павла Васильевна. И, наконец, 15 мая 1956 года Комиссия Верховного суда СССР приняла постановление: «Признать обвинение обоснованным, но, учитывая, что дальнейшее содержание в местах заключения не вызывается необходимостью, Тышову из-под стражи освободить».

«Конвейер» Брезгина

Как же фабриковались подобные дела? В следственном деле Тышовой Е.В. есть документ от 31 августа 1956 года, в котором освещены результаты допросов свидетелей и сотрудников органов МГБ-МВД об их работе в 40-е годы. Из допроса Г-ва Г.С.: «После отъезда англичан у нас в Управлении (Управление МГБ по Архангельской области. — Ред.) не было дел по разоблачению шпионов… Начальник Управления Брезгин заявил, что не может быть, чтобы англичане не оставили в Архангельске после своего ухода шпионов».
Старший лейтенант УКГБ
З-в А.В. свидетельствует: «Вскоре после прихода в Управление Брезгина дали нам указание об аресте молодых девушек, которые в период пребывания в 1942—1944 годах английских моряков с ними встречались… Кроме того, Брезгин дал указание нам, следователям [...], что в том случае, если арестованные не дают показаний о фактах оформления их вербовки, то в протоколах формулировать это примерно так: «Меня официально никто не вербовал, так как необходимости в этом не было, поскольку я находилась с ними в близких отношениях и информировала англичан о всех интересующих их данных»… Кроме того, по указанию Брезгина у нас был введён «конвейер» при допросе. В основном это делалось так: мы арестованную вызывали на допрос ночью, а днём, когда мы их отпускали в камеру, в тюрьме им запрещалось спать. Будучи изнурённой, арестованная готова была подписать любой протокол допроса. Все эти арестованные девушки никакими секретными сведениями не располагали, а поэтому в отдельных протоколах, по указанию Брезгина, мы указывали, что они информировали англичан об экономическом и политическом настроении жителей Архангельска».
УКГБ города Архангельска делало запрос в отдел оперативного учёта Комитета госбезопасности о принадлежности Мартина И. Филиппа к американским разведорганам. На запрос получен ответ, что в картотеке сведений о нём не имеется.

Дело прекратить

Екатерина Васильевна после семи лет заключения в лагере была освобождена, но не была реабилитирована. 16 сентября 1956 года она пишет заявление в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС с просьбой о реабилитации. Работает после освобождения подсобным рабочим на РМЗ, так как ни в Молотовске, ни в Архангельске не оказалось для неё вакантных инженерно-технических должностей.
15 ноября 1956-го военный трибунал Северного военного округа рассмотрел протест Военной прокуратуры СВО и установил: «Никаких объективных доказательств в обоснование предъявленных Тышовой обвинений не добыто. По работе на заводе № 402 характеризуется положительно как квалифицированный конструктор-судостроитель… Военный трибунал округа определил: постановление Особого Совещания МГБ СССР от 12 июня 1948 года в отношении Тышовой Е.В. отменить и дело на неё, за отсутствием в её действиях преступления, производством прекратить».
Путь Екатерины Васильевны Тышовой — лишь один из примеров того, как ломались судьбы миллионов ни в чём не повинных советских людей. 11 июля 1929 года Совнарком СССР принял специальное постановление об использовании труда заключённых. Правительство поручало ОГПУ расширить существующие лагеря и организовать новые в Сибири, на Севере, на Дальнем Востоке, в Средней Азии и в других труднодоступных районах Советского Союза с целью «колонизации этих районов и эксплуатации их природных богатств путём применения труда лишённых свободы». Екатерина Тышова отбывала срок в Мордовии, трудилась механиком на швейной фабрике. Мы достоверно не знаем, сколько жителей Судостроя — Молотовска было арестовано и какова их судьба. Но знаем, что, в основном, трудом таких же подневольных строителей сооружена историческая часть нашего города, первая очередь завода и порт.

Пули догнали прокуроров

Александр Звягинцев
Опубликовано на сайте газеты "Российская Газета" 08.10.2014 года

Когда закон в государстве попирается, не важно из каких соображений — революционной сообразности или карьерной выгоды, жертвой произвола может стать любой
Манипуляции с законом всегда заканчиваются трагически. Как для жертв манипуляций, так и для самих манипуляторов.

Фото: Саверкин Александр/ТАСС

Эту мысль заместитель Генерального прокурора России, известный писатель и историк Александр Звягинцев развивает на примере судеб трех знаковых фигур советского времени - прокурора РСФСР и наркома юстиции СССР Николая Крыленко, прокурора СССР Ивана Акулова и сменившего его на этом посту автора крылатого тезиса "признание - царица доказательств" Андрея Вышинского. Первые двое руководили "красным террором", затем - советской юстицией. Без колебаний, ради, как они верили (или утверждали), "торжества революционной идеи", выносили смертные приговоры десяткам людей за один процесс. Были в итоге объявлены "врагами народа" и расстреляны. Карьера и жизнь третьего - Вышинского сложились внешне блестяще. Он умер в Нью-Йорке, занимая высокий дипломатический пост. Похоронен у Кремлевской стены. Вот только долго в советских коридорах власти ходили слухи о неком "браунинге", найденном в его кабинете..

"Вот такую партию мы тогда сыграли"...

Анатолий Антонович Волин прожил долгую жизнь - 104 года. Двадцать из них он провел на вершине властной пирамиды - был прокурором РСФСР, самой большой республики Советского Союза, а потом председателем Верховного Суда СССР. Причем в самые тяжкие и выматывающие времена: в годы массовых репрессий, во время Великой Отечественной войны, в послевоенный период.

Жизнь и судьба юристов такого ранга в те годы часто висели на волоске, но Волин каким-то чудом уцелел, хотя, например, к концу 1937-го почти половина всех прокуроров на местах были сняты с работы и исключены из партии. Свыше 280 прокуроров и следователей тогда осудили, около ста из них расстреляли. Из 44 прокуроров республик, краев и областей к высшей мере наказания были приговорены 23.

Маленькая точка на большой карте Памяти

Олег УГРЮМОВ
Опубликовано на сайте газеты "Правда Севера" 17 сентября 2014 года

Памятный знак устанавливают Алексей Чешков и Илья Гребнев
Фото автора

Поселок, которого уже давно нет на административной карте Ленского района, продолжает жить и хранить воспоминания о прошлом

Этот поселок в несколько стареньких домиков на берегу реки Яреньги на первый взгляд кажется нежилым. Да и вообще можно пройти мимо, если бы не скромный указатель в сторону реки: Усть-Очея.

Здесь не слышно ни лая собак, ни шума машин, ни скрипа калитки в огороде. Только небольшая стайка коз при нашем появлении метнулась испуганно в сторону.

— Волки в эту зиму ходили у самого дома, – пояснил такое их поведение хозяин животных. Он вышел из дома посмотреть на зашедших в эти места туристов из лагеря «Робинзонада». Не с пустыми руками подошел – принес банку еще теплого, только-только после дойки, молока – угощайтесь.

Наш вопрос о скромных размерах приречного населенного пункта, видимо, задел его за живое.

— Не смотрите, что сейчас поселок такой! Народу здесь проживало много, не один барак заполнен был. Вот недалеко от этого места стояла школа, где детишки местные учились. В классах за партами мест не хватало. Был медпункт свой. Я и сам здесь всю жизнь прожил. Сначала с матерью, теперь вот один живу. Она-то больше могла бы вам рассказать про Усть-Очею, с самого начала поселка, считай, здесь.

Коль разговор начался, следовало познакомиться.

— Гредюшко, – назвал себя наш собеседник, – Владимир Петрович.

Фамилия показалась мне знакомой.

— А ведь мне доводилось с вашей матерью встречаться. И о прошлом она мне рассказывала…

Лесорубы из… Витебской области

Было это давненько, а точнее – в апреле 1988 года. Приближалась очередная годовщина Дня Победы. Решили мы с коллегой из районной газеты «Маяк» заехать в Усть-Очею. Поселок выбрали если и не самый отдаленный в районе, то уж точно один из самых забытых вниманием как властей, так и нас, газетчиков.

Собрались в одной из избушек Усть-Очеи. Хозяйка и сама воспоминаниями готова была поделиться, и троих соседок-подружек позвала. Самовар по такому случаю на стол поставила, угощение выложила. И на нас смотрит: задавайте вопросы свои.

— А вы начните издалека, – к беседе мы подготовились основательно, – со своего детства. Как в школу ходили, каким поселок был до войны?

Заметно волнуясь, начали рассказывать. Мы с коллегой удивленно переглянулись: совсем не о том собеседницы наши разговор ведут. Нам бы о том, как в пионеры их принимали, послушать. А тут о другом речь: военные с винтовками в руках гонят из дому, плач матерей, холод, голод и теснота железнодорожных теплушек, страх перед Севером, в сторону которого спешит эшелон…

— Постойте-постойте! – моя коллега не выдержала первой. Историю-то своего района мы знали хорошо.

— Ничего не понимаю. О каких военных с винтовками и холодных теплушках вы говорите? И разве могли вас привезти из ваших родных мест сюда насильно? Да еще детьми!

Наши собеседницы, которые только что говорили, перебивая друг дружку, стараясь рассказать о самом-самом важном, враз замолчали. Наконец, одна из них – Антонина Марковна Пронько – произнесла негромко:

— Так мы же спецпереселенцы.

Вторая, Юлия Петровна Гредюшко, видя, что непонимание так и осталось в наших глазах, добавила, словно винясь перед нами:

— Раскулаченные мы, понимаете? Мы этот поселок, можно сказать, начинали. Приехали сюда в тридцатом году из Витебской области…

Антонина Марковна подхватила:

— Трудно было начинать. Я до семнадцати лет, пока нас сюда не привезли, пилы в руках не держала. Не знала, как и лес-то растет. А здесь все пришлось испытать…

Неудачное интервью

Смысл впервые услышанного тогда слова «спецпереселенцы» для меня откроется позже. И масштабы выселения крестьянских семей из родных мест ужаснут так же, как и судьбы каждого из тех, кто попал в тридцатые годы прошлого столетия под категорию «кулак».

В одном только поселке Ягвель весной 1932 года проживали 2229 спецпереселенцев: женщины, старики, дети… По нынешним меркам – шестая часть Ленского района. И был тот поселок лишь одним из ему подобных в районе. Усть-Очея тоже была одним из лесоучастков, которые были размерами поменьше поселков и существовали ровно столько, насколько хватало жителям вырубить леса в радиусе пяти-семи километров. Затем обжитые бараки бросали, а рабочую силу перебрасывали в другое место. Но Усть-Очея устояла.

Может, из-за того, что место для сплава здесь было удобное, может, по какой другой причине, но уже к середине 1943 года она значится в числе девяти поселков, где проживали спецпереселенцы. Был здесь свой комендант, в подчинении которого были лесоучастки Мадмас, Кожмодор и Демос. Всего здесь проживали 259 человек, почти половина от этого числа – в самой Усть-Очее.

Сейчас я жалею, что тогда, весной 1988 года, по дороге из Усть-Очеи в Яренск мы с коллегой сетовали: неудачным получилось интервью. Решили так: первую часть записанного на пленку рассказа выбросим. Уж очень он странный. Да и не вписывалась тема раскулаченных крестьян в праздничный майский номер газеты о всенародном подвиге.

Так что рассказа о том, как пригнали в тайгу безвинных людей и как гибли они здесь от голода и болезней, не сохранилось.

«…Постоянно была голодная»

Но сохранились другие воспоминания. Их записала гражданка совсем другой страны – Польши. Антонина Романовска тоже пережила весь ужас выдворения из родных мест. Ее семью так же под дулами винтовок увезли на Север. Рассказ Антонины опубликован в одном из томов серии воспоминаний польских спецпереселенцев «Воспоминания «сибиряков». Перевод их на русский язык по моей просьбе сделал мой замечательный друг из города Клодзка Быстрица Януш Кобрынь.

Вот небольшой отрывок из этого рассказа:«13 апреля 1940 года маму, брата и меня депортировали в Архангельскую область, поселок Усть-Очея. С этого времени в моей памяти сохранилась картина, как на вокзале в товарные вагоны погружали тысячи испуганных людей. Тогда я не понимала, что с нами происходит. В тайге мой брат работал лесорубом, а я возчиком. Я водила коня и стаскивала бревна на склад на берегу реки. Мой бригадир аккуратно отмечал, сколько кубометров бревен я стащила на склад. От этого зависело, какой будет мой паек. А это было очень важно, потому что я постоянно была голодная. Мне запомнились блины, которые я получала в столовой. Эти блины я приносила в барак, где меня ждала мама, которая из-за болезни не работала, поэтому ее паек был гораздо меньше моего. Случалось так, что возвращаясь после работы в барак, я украдкой съедала половину блинов, а то и больше. Сейчас мне стыдно это вспоминать, но тогда я даже сердилась на маму, что она съедает часть моего пайка. Это постоянное беспокойство, что я всегда буду голодной и никогда уже не поем досыта, жило во мне долгое время.

За несколько месяцев до начала немецко-советской войны мама получила из Международного Красного Креста известие, что ее муж, а мой отец, находится в советском плену в окрестностях Смоленска. И это было последнее известие о моем отце».

Надо, чтобы помнили…

Побывав в прошлом году в Польше (в рамках обмена делегациями школьников польского города Клодзка Быстрица и Яренска («Правда Севера» подробно рассказывала об этом), мы отчетливо поняли, что какие бы политические события ни происходили в мире, они не должны заслонять для нас всего остального. Например, добрососедских отношений между простыми людьми.

Не должны мы забывать и о тех страданиях, которые выпали на судьбы польских граждан более полувека назад в наших краях. И поэтому на памятном знаке, который участники лагеря «Робинзонада» летом 2014 года установили рядом с дорогой в поселок Усть-Очея, текст был написан на двух языках: на русском и польском. Он гласил: «Это место хранит память о страданиях русских, белорусов, украинцев, поляков и людей других национальностей. Все они были жителями поселка Усть-Очея. Преклони голову и почти их память».

Нет уже давно на административной карте Ленского района поселка Усть-Очея, стоящего на левой стороне реки Яреньги. Но теперь он, как и многие другие населенные пункты, где жили и работали спецпереселенцы, отмечен на иной карте. На карте Памяти.

«Для нас очень важно, чтобы люди понимали, что политические репрессии - это конкретные судьбы людей, которые жили с вами на соседних улицах», - Роберт Латыпов

Опубликовано на сайте радио "Эхо Москвы в Перми" 16 сентября 2014 года
(Расшифровка эфира)

Ведущий: Владимир Соколов
Гость: Роберт Латыпов, председатель пермского краевого отделения международного общества «Мемориал»

- Мы сегодня будем говорить о новых проектах «Мемориала», о проектах, которые будут продолжаться в этом году. Для начала хочу сказать, что то, чем занимаются ребята из «Мемориала» - это попытка не дать нам забыть свою историю. Есть такая пословица, кто не знает своей истории, будет вынужден прожить ее дважды. Как раз «Мемориал» занимается теми отрезками нашей истории, к которым не хотелось бы возвращаться.

- И вряд ли можно было бы ими гордиться, если бы не какие-то личные истории людей, которые, несмотря на все тяготы, которые на них свалились, все-таки сохранили свое человеческое достоинство и лиц.

- Это крайне сложно было делать, в том числе людям, о которых мы сегодня поговорим. Роберт, давай мы начнем с проектов, которые вы продолжаете в этом году. Я читаю, что на территории театра кукол была раньше пересыльная тюрьма, и что сегодня там продолжается?

- Дело в том, что мы еще в 2010 году, осенью, открыли такой проект «Просветительский центр. История тюрьмы НКВД №2». Для того, чтобы жители города, гости могли прийти на место памяти, которое сейчас как-то забывается, забывается, и можно было бы познакомиться и с местом памяти, и с историями конкретных пермяков, которые проходили через эту тюрьму. Когда мы в 2010 году открывали этот проект, я помню удивленные глаза и возгласы людей, жителей нашего регионального центра, что мы даже и не могли предположить, что когда-то в театре кукол была тюрьма. Такой сюр. Люди привыкли, что когда-то у нас церкви закрывали, устраивали там склады, мастерские.

- Автовокзалы, даже тюрьмы

- Но как-то никто не мог привыкнуть к такой мысли, что когда-то на месте тюрьмы могли построить детский театр

-Но не весь же кукольный театр был тюрьмой, а часть какая-то здания?

- Я больше скажу, что там целый квартал был пересыльной тюрьмой. Вот весь квартал, ограниченный улицей Газеты «Звезда», Красноармейской, Сибирской и Полины Осипенко. Вот этот целый квартал был пересыльным тюремным замком. Он был построен в 1870 годы. Потом его потихоньку перестраивали, но он продолжал существовать как пенитенциарное учреждение. В советское время он продолжал существовать как Исправтруддом, а в 30-е годы и до закрытия в 1953 году, он так и назывался тюрьма НКВД №2.

- Исправтруддом, обожаю эти советские сокращения, абырвалги и так далее

- Да, так он и назывался

- Но от старых зданий там только вот этот вот участок остался?

- Вот это здание театра кукол, которое известно большому количеству пермяков, оно было очень сильно перестроено, от него, если что и осталось, то вот эти вот ворота, шлюз, чрез который в свое время проезжали автозаки. А само здание было кардинально перестроено. В театр вы сейчас попадаете, вы там ничего не увидите того, что там было от тюрьмы

- А экскурсии?

- То, где мы проводим экскурсии, это внутренний дворик театра и внутренние помещения театра, где сейчас располагаются мастерские. Дело в том, что это единственное, что более или менее сохранилось. Там был тюремный коридор и камеры. В камерах как раз находятся сейчас мастерские. И вот во внутреннем дворике и в тюремном коридоре мы и проводим наши экскурсии с показом мультимедийных и видео презентаций

- То есть, там нет сейчас нар, как в «Перми-36»

- Нет, это учреждение культуры, там изготавливают реквизиты к спектаклям, хранят их

- Как вы с ними расходитесь, чтобы не мешать им?

- Вот эта проблема, которая стала ощутима за последний год. Потому что со смертью Игоря Нисоновича Терновского пришла новая дирекция с новыми взглядами на развитие театр. Все это понятно, это обычное явление. У них были вопросы к нам, у нас было желание продолжать работу. И вот, продолжение работы нашего просветительского центра – это некий компромисс. Мы договорились о том, что мы проводим экскурсии только в дни, которые согласованы в театре, такой жесткий график. Мы сейчас не можем сказать, что к нам пришла заявка и мы проводим экскурсию

Уцелели немногие

Валерий Туркин
Опубликовано на сайте газеты "Красное Знамя" 09 сентября 2014 года

Тяжёлым катком прокатился ГУЛАГ по судьбе писателя Димитрия Панина

Фото dpanin.ru

Пять плюс десять

В сороковые годы прошлого века несколько лет провёл в воркутинских лагерях писатель Димитрий Панин, научные и литературные работы которого получили широкую известность через 30 лет, после его отъезда на Запад. В Париже последовательно издаются его книги «Теория густот», «Механика на квантовом уровне», «Мир-маятник» и  другие. В нашей стране с особым интересом были встречены его лагерные мемуары «Лубянка-Экибастуз».

Арестовали Димитрия Михайловича Панина в 1940-м году перед защитой диссертации в Московском институте химического машиностроения. Особое совещание осудило его по статье 58-10 к пяти годам лагерей. Незадолго до освобождения ему добавили ещё десять лет «за организацию вооружённого восстания». Вернулся он в Москву почти через 16 лет, а уже через год эмигрировал.

В предлагаемых читателям заметках речь идёт о годах, проведённых писателем в качестве «зека на особом положении» в Воркутинском механическом заводе.

Гуляние «маршалов»

С конца 1946 года питание снова ухудшилось: американские продукты кончились, во многих областях страны был очередной голод. Некоторые получали посылки: кто умел – комбинировал; заводские работяги мастерили мундштуки, портсигары, зажигалки; пропускники, имевшие к тому склонность, подторговывали. Я обходился казенным пайком. Одним словом, все заводские сводили концы с концами и находились в дееспособном состоянии. Многие из нас руководили важными участками работ. Начальником литейного цеха был назначен Генрих, главным механиком завода – старый воркутянин Костя Митин, новым оборудованием ведал Дима Щапов, во главе других цехов также стояли заключенные. Оборудование тогда было сплошь американским, в глазах рябило от названий фирм станков, и несколько знатоков английского языка пристроились на переводах документации. Завод выполнял большие ответственные задания. Под началом Кости несколько инженеров осуществляли сборку железнодорожного моста через реку Воркутку, другие комплектовали оборудование цементного завода и готовили его монтаж. При таком положении начальник лагпункта был в большой зависимости от начальника завода и часто выполнял его требования.
Так, была выделена отдельная комната в небольшом бараке для наиболее ответственных зеков, где каждый получил койку с постельными принадлежностями, и наша тройка попала в число двенадцати счастливчиков. Уютные вечерние беседы теперь кончились; получив пропуска, Петрович и Генрих пропадали на заводе. Но раз в неделю раздавался клич: «Даешь по тридцаточке!», и это означало, что на собранные деньги вечером достанут спирт. Учитывая наше особое положение, надзор смотрел сквозь пальцы на «гуляние маршалов», как они его называли, и проходили мимо барака.

Свихнуться можно

Рассказывают, что на Руси у бояр были шуты, шпыни, балагуры... Наверное, так, потому что сами видели шутов на лагпунктах. В одном из соседних бараков, где проживал нарядчик, при нём в этом амплуа состоял свихнувшийся троцкист тридцать седьмого года Рувим. Хриплым голосом он пел, верней, выкрикивал фашистский гимн «Хорст Вессель», при этом у него как-то дёргались и выпучивались глаза. За это его содержали при особе нарядчика. Видимо, дело не в деньгах, а во власти над человеком.

Рувим свихнулся во время одного из расстрелов на Воркуте. Их постоянно производили в старых, заброшенных каменоломнях за городом по мере оформления лагерных дел, выпекаемых оперативно-чекистским отделом. В конце войны карательная команда была укомплектована какими-то белобрысыми, низкорослыми, совсем юными и слабосильными птенцами. Побывавшие под следствием и получившие новые сроки зеки, вернувшись на лагпункты, рассказывали, как эти парни, сами чуть не плача, наваливались все вместе на одного здоровенного бандита, с трудом его вязали и увозили. Ходили слухи, что это были дети чекистов, которым родители сумели заменить фронт безопасной работой палача... Устроили им «производственную практику» …

Забастовки, расстрелы

Кроме этих будничных «экзекуций», на Воркуте прогремели два массовых расстрела. Первый остался в памяти очевидцев как «комиссия Григоровича». В 1938 году вспыхнула знаменитая забастовка троцкистов. На нескольких десятках лагпунктов, разбросанных на огромной территории, никто не вышел на работу. Реакция была стремительной. Расправой вершил приехавший со сворой чекистов Григорович. Троцкистов свозили на лагпункт кирпичного завода и там ежедневно расстреливали. Уцелели немногие – зелёная молодёжь, в том числе и Рувим, и несколько особо отличившихся стукачей, которых впоследствии все сторонились как зачумленных.

Кашкетинский расстрел последовал в ответ на восстание в Усть-Усе в конце сорок второго. (Автором здесь допущена ошибка в хронологии событий. Кашкетинские расстрелы были в 1938 г., а восстание – в январе 1942 г.). Свидетелей этих событий остались тоже считанные единицы по причине ужасного падежа заключённых в военные годы. Один из уцелевших рассказывал, что Кашкетин делал упор на бандитов и всех, кто мог ещё быть опасным в плане активных действий. Блатари здорово струхнули, начали выходить на работу, «вкалывать» с максимальным старанием, на какое были способны, и продолжали свою линию до отъезда московских чекистов. Кашкетин начинал с обхода выстроенных вдоль линейки заключённых, зорко вглядывался в очередную жертву и приказывал: «Выйти из колонны!» Это означало расстрел.

Волосы вставали дыбом

Жестокая действительность всё время давала о себе знать. Мы веселились в фешенебельном общежитии «маршалов», а рядом на шахтах, под землёй, особенно на лагпунктах, где верховодили блатные, творилось такое, что волосы вставали дыбом даже у нас, на все насмотревшихся и ко всему привыкших. Пахан шайки блатарей узнал, что его «маруха снюхалась с фраером». Суд блатных приговорил женщину: её раздели, отрезали груди, чудовищно изуродовали и выбросили из барака. В комендатуре она не выдала своих мучителей, так как хотела умереть блатнячкой.

Однажды блатные привезли в зону спирт, напились, стали буянить, ворвались в кухню, сожрали лучшие продукты, забрались на плиту и оправились в котлы.

На шахтах, где верх взяли блатари, особенно плохо приходилось прибалтам, которым тогда дали прозвище «лямпочки». (Прибалты смягченно произносили слово «лампочка»). Они выполняли самые опасные и тяжёлые работы, а блатари на «блатных» должностях надсмотрщиков их обирали и избивали.

Кому-то из нас в нашем сверхпривилегированном общежитии прислали книгу о Древнем Египте. Невольно напрашивалась аналогия при её чтении. Возводившие пирамиды рабы были счастливцами по сравнению с рабами сталинской деспотии, на которых держались все стройки. Их кормили вполне достаточно, в перечисленный паек входил даже зубчик чеснока; морозов в пустыне не было. Раб стоил денег, поэтому о нём заботились, его не рассматривали как врага, которого надо поскорее уничтожить...

На одной шахте лесные партизаны – бандеровцы и литовцы – образовали прочное объединение, совершили переворот, лишив блатных всех преимуществ, и стали хозяевами положения, взяв кормление людей в свои руки. Всё сразу стало на свои места, и жизнь сделалась терпимей.

На нашем лагпункте начальником планового отдела был красавец-мужчина с тёмно-синими глазами. Звёзд он с неба не хватал, но, придерживаясь простых и ясных христианских принципов, умело прилагал их к условиям лагпункта. Сильной его воле подчинялись не только придурки; он имел благодаря ей большое влияние на вольнонаемное начальство. Он требовал, чтобы официальные раскладки питания выполнялись с максимальной точностью. С этой целью он добился, чтобы ценные продукты как можно меньше кидали в котлы, а выдавали по весу каждому заключённому в чистом виде, и тем самым в большой мере ограничивал вакханалию воровства. Он делал своё дело тихо, скромно, без похвальбы, и мы обо всем узнали только потому, что около года он был соседом Петровича по вагонке.

Много раз мы убеждались в том, что стоит людям доброй воли объединиться, понять свой долг, свою силу, – и зло отступает, подчиняется, на какое-то время перестаёт вредить даже в самой своей цитадели, при всём своём количественном перевесе. Достаточно людям доброй воли разных стран объединиться на разумной действенной основе – и их враги понесут сокрушительное поражение.

Имена Краслага

Дмитрий Трапезников
Опубликовано на сайте Русская Планета 03 сентября 2014 г.

«Русская планета» узнавала, кто из знаменитых ссыльных отбывал наказание в красноярских лагерях

Фото: Валерий Бушухин / ИТАР-ТАСС

Красноярский край всегда был местом с тяжелыми условиями для жизни. Огромная труднопроходимая территория, суровый климат, малочисленное население — идеальное место для каторжных, ссыльных, уголовников. Корреспондент «Русской планеты» побывал в архиве ГУ МВД по Красноярскому краю и ознакомился с личными делами знаменитых ссыльных.

Хранилище дел

На лицевой стороне папки надпись: Шварцбугр Ананий Ефимович. Сотрудники отдела комментируют: «Это известный красноярский пианист, филармонией руководил». Практически в каждом из дел собственноручно написанная автобиография ссыльного. «Родился в г. Харбине в 1918 г. Родители жили и работали в Маньчжурии. Окончив среднюю школу, учился в музыкальном техникуме для граждан СССР, далее в высшей музыкальной школе им. Глазунова, которую окончил в 1935 году. После занимался концертной деятельностью…» В 1936 году, после продажи КВЖД, выехал с матерью в Москву, куда был направлен советским консулом в распоряжение Всесоюзного комитета по делам искусств при СНК СССР. Прибыв в Москву, поступил в Московскую консерваторию. В 1937 году переехал в Ленинград по семейным обстоятельствам, одновременно переведясь в Ленинградскую консерваторию. В 1938 году был арестован в Ленинграде и за КРД по ст. 58–10,11 УК РСФСР к 10 годам, которые отбывал в г. Магадане. С 1944 года уже работал как солист-пианист и концертмейстер в Магаданском эстрадном театре. «За отличную работу и примерное поведение был удостоен высшей меры поощрения — сокращение срока наказания». После досрочного освобождения в июле 1947 года был назначен заведующим музыкальной частью и дирижером в Магадане. Весной 1948 года уволился из Дальстроя. По профсоюзной путевке отправился на лечение в г. Сухуми. Оттуда уехал в Кутаиси, где стал преподавателем в Кутаисском музыкальном училище. В январе 1949 года снова был арестован и осужден за шпионаж. Затем был выслан на поселение в Удерейский район Красноярского края, где устроился на работу по специальности. После ему разрешили переехать в г. Енисейк, куда прибыл 18 ноября 1949 года. Здесь он поселился вместе с женой и дочерью, которые переехали вслед за ним из Кутаиси.

Уже после реабилитации Ананий Шварцбугр перебрался с семьей в Красноярск и вернулся к активной творческой и преподавательской деятельности вплоть до самой своей смерти в 1974 году.

Рассказывает Татьяна Килина, начальник отделения реабилитации жертв политических репрессий ГУ МВД по краю:

– После того как Норильлаг был ликвидирован, вся документация была передана нам. Дела тех, кто уже освободился из лагеря, уничтожались сразу после выхода человека на волю. Они даже до нас не дошли. Сохранились только дела умерших. Для понимания: на каждого человека, отбывавшего ссылку, могло быть заведено пять-шесть дел. Первое — уголовное дело. Оно хранится сейчас в ФСБ того региона, который судил. Второе — личное дело по месту ссылки. Практически все дела, которые вы держали сейчас в руках, — это личные дела, которые были заведены здесь (в ссылке. — Примеч. авт.). В них нет протоколов допросов, свидетельских показаний и т.п. Это все содержится в уголовных делах. Например, дело Георгия Жжёнова. Дело хранится в московском ФСБ с литерой «П», т.е. «прекращенное». А у нас хранилось с литерой «Со» — «следственное дело». А если человек в Норильлаге отбывал наказание, то там было еще «Дело заключенного».

Штильмарк Роберт Александрович — автор приключенческого романа «Наследник из Калькутты». «В 1929 г. окончил Высший литературно-художественный институт имени В. Я. Брюсова, по языковедческому и редакторскому отделению. Работал в международных отделах редакций и издательств, преподавал в нескольких высших учебных заведениях столицы. В 1941 году добровольцем ушел на фронт. Воевал на Ленинградском фронте, после третьего ранения в 1943 г. был эвакуирован в тыл. В тот же год прибыл в Ленинградское краснознаменное военное топографическое училище, где работал преподавателем. Далее перешел на работу на кафедру оперативного искусства Высшего института иностранных языков Советской Армии. В 1945 году был арестован, осужден по статье 58-10 на 10 лет ИТЛ: «за клеветнические высказывания о советской действительности». Наказание отбывал в Норильлаге на стройке № 503 (сталинская незавершенная железная дорога от г. Игарки Красноярского края через поселок Ермаково до правого берега реки Пур общей протяженностью 601 км и сооружение морского и речного порта, судоремонтного завода и жилого поселка в г. Игарке на реке Енисей — Примеч. авт.), где работал топографом. С 1947 по 1949 год работал заведующим технической библиотекой». В 1953 году по отбытии срока наказания был направлен на спецпоселение в г. Енисейск как немец. В феврале 1953 года после проверок, в ходе которых было установлено, что его родственники проживают в Москве и не подвергались выселению, Роберта Штильмарка из спецпоселения освободили. Роман «Наследник из Калькутты» Роберт Штильмарк написал еще находясь в лагере. А в 1958 году роман опубликовали.

«Повторники»

В каждом деле есть рапорты сотрудников лагерей о поведении заключенных, подписки о возможном наказании за самовольный выезд с территории ссылки, удостоверения личности с колонками, где необходимо было ставить отметки в комендатуре, заявления заключенных, их объяснительные.

– Татьяна Николаевна, а почему многие политические осужденные оказались у нас в крае повторно?

– Те, кто были осуждены начиная с 1937 года, попали под действие указа от 1 февраля 1948 года, — говорит Татьяна Килина. — О направлении в ссылку особо опасных государственных преступников, т.е. всех, кто ранее отбывал наказание по ст. 58. Они все автоматически становились особо опасными государственными преступниками, даже те, кто уже вернулся к обычной мирной жизни в свои родные города или поселился рядом с местами, где сидели. Их никто никуда не вызывал, просто особое совещание, например, находящееся в Рязанской области, выносило заочное постановление ранее осужденному о бессрочной ссылке. Потом за ними приходили и согласно этим постановлениям вывозили осужденных к местам ссылки. Потом их уже в 54–55 годах всех выпустили. Таких заключенных мы называем «повторниками», это наш внутренний лексикон. Первый раз он отсидел, второй раз уже за это же преступление им вменяют другой вид наказания — ссылка. Таким образом получалось два витка репрессий, и когда пошел процесс реабилитации, то за первый срок реабилитировали в Москве, а за второй срок реабилитация шла уже по месту ссылки, то есть у нас в крае. Под этот же указ попали и те, чей срок еще не закончился в 1948 году и кто находился еще в лагере. Они тоже автоматически были осуждены к ссылке. Очень частые случаи, когда у человека заканчивался срок в 1950 году, и он должен был выходить на свободу, а ему в лагере администрация говорит — «домой ты не едешь, а едешь в ссылку в Красноярский край». И у таких людей вместо срока на 7 лет заключение растянулось на 10–12 лет. Есть случаи, когда люди уже приехали в ссылку и поселились, а постановление о ссылке приходит с месячным опозданием. Особые совещания просто не успевали своевременно обработать этот вал повторных дел. Очень редки случаи, когда люди не попадали под волну повторных репрессий.

Следующее дело — Ширвиндт Евсей Густавович.

– Это дядя актера Александра Ширвиндта, — поясняет Татьяна Николаевна.

Под руководством Евсея Густавовича был составлен Исправительный кодекс РСФСР, по которому ему пришлось отбывать наказание.

1891 года рождения, уроженец города Киева. В 1914 году окончил юридический факультет Московского государственного университета. Затем поступил на медицинский факультет того же вуза, но не закончил его из-за начавшейся революции. С 1922 по 1930 год занимал должность начальника Главного управления мест заключения НКВД РСФСР, одновременно являлся членом коллегии НКВД СССР и начальником Главного управления конвойной стражи Наркомата Внутренних Дел СССР. Под его руководством был организован Государственный институт по изучению преступности, ныне переименованный в Московский юридический институт. Был первым командующим войсками конвойной стражи СССР (1925–1932 годы). С 1933 по 1938 годы старший помощник прокурора СССР и главный прокурор по надзору за тюрьмами и исправительными лагерями НКВД СССР. В 1938 году был арестован и осужден военной коллегией по ст. 58–8 и 58–11 к 10 годам ИТЛ. Наказание отбывал в Краслаге. В период заключения работал на общих работах и по специальности, а также был руководителем культмассовой бригады и музыкантом-скрипачем. После освобождения жил и работал по музыкальному направлению в Александрове Владимирской области. В 1948 году особым совещанием при МГБ СССР был повторно осужден и приговорен к ссылке по тем же статьям — «за принадлежность к эсеровской организации». Отбывать ссылку был направлен в с. Абан Абанского района Красноярского края, где работал в леспромхозе. Во время ссылки принимал активное участие в художественной самодеятельности в районном доме культуры. Освобожден в сентябре 1954 года. Реабилитирован.

Книги памяти

– Законом о реабилитации имена репрессированных увековечиваются у нас в Книгах Памяти, — комментирует Татьяна Килина. — Сейчас к публикации у нас в крае готовится 12-й том Книги. 10 томов составлены по делам, хранящимся в ФСБ, — в основном это расстрелянные, осужденные к лагерям. 11 том посвящен только раскулаченным, которых сослали в Красноярский край. Если смотреть по пропорциям, то в стройках Норильлага отбывали наказание 40% политических и 60% уголовники, сидели они все вместе. И жизнь там была не сахар, потому что везли в такие лагеря уголовников с большими сроками, которые давались за тяжкие преступления.

Следующая папка: Эфрон Ариадна Сергеевна, дочь поэтессы Марины Цветаевой и Сергея Эфрона. С 1921 по 1925 год жила с родителями в Чехословакии, с 1925 по 1937 год — в Париже. Училась живописи и графике, получила 6 французских литературных премий. В 1937 году приняла решение вернуться в Россию. По возвращении начинает работать в Художественном училище. В 1939 году была арестована и в 1940 осуждена за шпионскую деятельность. После окончания срока вернулась в Рязань. Отец расстрелян в 1941 году, вскоре после этого мать покончила с собой. В 1949 году повторно арестована и выслана на бессрочную ссылку в Туруханский район Красноярского края. В этот период она работала уборщицей в школе, затем стала художником местного клуба. В 1955 году реабилитирована.

– У нас очень часто родственники просят отдать им дело, например, в музей мамы Булата Окуджавы, — рассказывает Татьяна Николаевна. — Но мы этого сделать не можем. Дело хранится только в архиве. Чтобы каждое дело рассекретить, мы должны его в ручном режиме прочитать, посмотреть, нет ли в нем материалов, не подлежащих рассекречиванию. Для наследников и близких родственников мы можем сделать ксерокопии отдельных листов, не больше. Например, Георгий Жжёнов снимал фильм о своем заключении, которое он отбывал в наших лагерях. И он обратился к нам с просьбой отдать ему его дело. По закону мы на это не имеем права, даже такому знаменитому человеку не можем делать поблажки. Мы сняли ксерокопии практически со всех листков, с которых допускает закон. Сшили это с оригинальной обложкой его дела и подарили ему. Обложка не представляет особой ценности, она может быть и утрачена, и заменена на новую. После репортажей про этот «подарок» на нас обрушился шквал звонков и обращений с просьбой отдать им дело — «Ведь Жжёнову-то дали». Но мы вынуждены всегда отказывать.

Еще одна знаменитая фамилия — Крамаров Виктор Савельевич, отец советского актера Савелия Крамарова. Родился Виктор Савельевич в 1900 году, в 1924 году окончил Киевский институт народного хозяйства по специальности юрист. С 1917 года работал в различных советских государственных учреждениях. С 1926 по 1927 год — в прокуратуре. С 1928 года работал в московской областной коллегии защитников при Мособлсуде. В 1931 году стал юрисконсультом. В 1938 году арестован и осужден по статье 58–10 и 58–11, приговорен к 8 годам ИТЛ. Наказание отбывал в исправительных лагерях Дальстроя. После отбытия срока переехал в Бийск Алтайского края. В 1950 году повторно был осужден по тем же статьям и приговорен к ссылке на поселение в с. Туруханск Красноярского края. В марте 1951 года покончил жизнь самоубийством.

В деле содержится справка о рождении Савелия Крамарова, известного советского актера: «Московский ЗАГС, Бауманское отделение, 25 октября 1934 г. Свидетельство о рождении № 4220 Гражданин Крамаров Савелий Викторович родился 1934 году 13 числа октября месяца. О чем в книге записей актов о гражданском состоянии сделана соответствующая запись. Отец: Крамаров Виктор Савельевич, Мать: Крамарова Бенедикта Соломоновна. Место рождения: г. Москва».

– За несколько десятков лет своей работы было реабилитировано более полумиллиона человек, отбывавших наказание в Красноярском крае. Больше нас никто не реабилитировал, — сообщает Татьяна Килина. — Сейчас это уже более 516 тыс. реабилитированных, но цифры каждый год корректируются и увеличиваются. Испокон веков к нам ссылали. Даже сам Сталин у нас в Туруханском районе ссылку отбывал. Работая уже в архиве, мы сами заинтересовались документами о его ссылке. Начали поиски и узнали, что еще при жизни Иосиф Сталин распорядился все изъять и переслать в Москву. Теперь информации по этим документам нет.

Ольга Стефановна Будницкая (Буденная) (сценический псевдоним Михайлова. — Примеч. авт.). Вторая жена легендарного советского маршала. Артистка Государственного академического большого театра. В 1924 году вышла замуж за маршала Буденного. В 1937 году была арестована и в 1939 году осуждена за шпионские связи на 8 лет лишения свободы. В 1945 году по окончании срока заключения не была освобождена, а осталась под стражей. В 1948 году как социально опасный элемент была направлена в бессрочную ссылку в Енисейский район Красноярского края.

Впоследствии была реабилитирована. После возвращения из лагерей Семен Михайлович Будённый помогал ей с лечением и возвращением в нормальную жизнь.

В этой стопке было еще несколько знаменитых фамилий папок, но папки еще не рассекречены.

«Условия не отличаются от других лагерей»

В Красноярском крае уже несколько десятилетий работает Общество «Мемориал», руководит которым Алексей Бабий. Мы попросили Алексея Андреевича рассказать об условиях жизни заключенных и ссыльных.

– В целом условия не отличались от условий в других лагерях СССР, — отвечает Алексей Бабий. — Тяжелая физическая работа, недоедание, насилие и произвол, как со стороны лагерной администрации, так и от уголовников. Несколько выделялись на этом фоне (в лучшую сторону) Норильлаг времен Завенягина и «503-я стройка» времен Барабанова. Немало людей обязаны им за то, что их вытащили с гибельных общих работ и направили на работу по специальности. В Норильском комбинате технические должности практически полностью были заняты заключенными.

– Какие социально-бытовые условия жизни были у ссыльных и поселенцев?

– В первый год после депортации условия были особенно тяжелыми: семьи вырваны из привычной среды и привычного климата, имущества практически никакого, жилья нет, питание скудное, многие к тому же не знали русского языка (немцы Поволжья, прибалты, украинцы). К тому же мужчин, как правило, забирали в трудармию или в лагеря, и все тяготы ложились на женщин. Так что смертность в первый год ссылки была максимальной. Затем люди понемногу осваивались, строили жилье, обзаводились огородами, нормализовывались отношения с местными жителями.

– Можно ли говорить, что ссыльные культурно обогатили край?

– Да, конечно. Не только культурно, но и технически. В крае в ссылке находилось множество известных деятелей науки, культуры и искусства. Кроме знаменитостей, было множество хорошо образованных, интеллигентных людей. Конечно, само их присутствие производило революцию: в селах возникали хоры, драмкружки, организовывались концерты, да просто люди начинали читать хорошие книги. В 2011–2012 годах министерством культуры Красноярского края и красноярским обществом «Мемориал» проводилась специальная акция «Репрессированные деятели культуры и искусства в истории и культуре Красноярского края». Молодые люди писали исследовательские работы о людях, попавших в край не по своей волей и принесших сюда свет культуры. Был издан альманах «Добрые дела, сложные судьбы. Репрессированные деятели культуры и искусства в истории Красноярского края».

Для справки:

В Красноярском крае существовали Норильлаг и Краслаг. Норильлаг закрыли и его дела передали в архив ГУ МВД по краю. Краслаг существует, но теперь он называется по-другому и входит в систему ГУ ФСИН, где хранятся дела Краслага.

Также существовало несколько отделений Сиблага (располагался на территории Кемеровской области) и Озерлага (располагался на территории Иркутской области), еще существовала «Стройка № 503», все думают, что она входила в систему Норильлага, но это не так. Это был самостоятельный объект. И документы по ней сейчас хранятся в Республике Коми.