Вергилий Колымы

Валерия Новодворская
Опубликовано в «The New Times» № 21 (249) от 18 июня 2012 года

Отмечая преклонением колен очередную дату нашего Вергилия, экскурсовода по самому страшному острову Архипелага ГУЛАГ — Колыме, не забудьте, что если Освенцим был адом Европы, то Колыма, бесспорно, могла считаться адом Евразии. Варлам Тихонович Шаламов, поэт, подпольщик, писатель, родился 105 лет назад, 18 июня 1907 года, чтобы провести нас по ледяным кругам этой бездны. Слишком поздно наивный студент-троцкист понял, что Колыма — это и есть завещание Ленина, которое он тщетно пытался распространять. На Колыме не было шансов уцелеть, но свершилось чудо: пыточные камеры золотых забоев и ужас Эльгена дошли до наших дней и до наших содрогнувшихся душ благодаря трем выжившим очевидцам, жертвам, свидетелям обвинения: Варламу Шаламову, автору «Колымских рассказов», Евгении Гинзбург с ее «Крутым маршрутом» и автору «Барельефа на скале» Андрею Алдану-Семенову.

Творчество Варлама Шаламова куда мрачнее рассказов и повестей Солженицына, и никаких спасительных «шарашек» у него в лагерях не было. Его блатные — это стадо зверей. Спасли его только фельдшерские курсы. Иван Денисович у Солженицына остался человеком, а вот на Колыме человеком можно было остаться только ценой жизни. Голод и стужа лишают зэка бессмертной души. Благородство, достоинство, дружба, любовь — все выжигается страданием. Остается только злоба. Зная этот финал, любимый герой Шаламова, майор Пугачев, ищет товарищей для побега, бежит, восстает, принимает бой и смерть, пока они еще люди, пока не потеряли силы, пока не превратились в съеденных голодом доходяг. И только в конце своего окровавленного пути честный фронтовик, герой, организатор побега из немецкого концлагеря майор Пугачев понимает, что его война продолжилась на Колыме, что между шарфюрерами немецкого шталага и вертухаями колымского лагеря нет никакой разницы, и те и другие — враги, что предложение Власова, сделанное майору его товарищем, надо было серьезно рассмотреть.

Вот голодные зэка Шаламова роются в поселковой помойке, жадно хватая очистки овощей, мерзлый ком котлет, рваные носки, и находят детскую тетрадь с рисунками, где вместо елок — колючка, вместо Серого Волка — лагерная овчарка, а у Ивана Царевича — тулуп вертухая, автомат и красная звезда. Вот голодный зэка Васька, не получивший от начальства платы за доставленные к дому дрова, крадет в кладовке мороженого поросенка и, пока ломают дверь в клубе, где он заперся, успевает сглодать половину мороженой тушки. Вот обессилевший студент-лагерник выполняет норму на 25%, за это полагается расстрел под рев тракторов за конебазой, и перед гибелью он жалеет лишь о том, что напрасно надрывался на работе этот последний день. Кони дохнут раньше людей, потому что кони менее выносливы.

    Слишком поздно наивный студент-троцкист понял, что Колыма — это и есть завещание Ленина, которое он тщетно пытался распространять   

И не было у Шаламова славы, поклонниц, и «Юности», и «Нового мира». Твардовский нашел его рассказы слишком кошмарными и без всякой цензуры сам отказался их печатать. Не было дома и хлеба, и жизнь писателя окончилась в жалких условиях советского богоугодного заведения для инвалидов.

Но стихи и рассказы Шаламова — пример не трусливого соглашательства, а бескомпромиссного вызова. Он успел написать о долге отстаивающей свободу интеллигенции, сравнив ее борьбу с нерестом лосося: «И мимо трупов в русло плывут живых ряды, на нерест судеб русских, на зов судьбы-беды». Он успел написать и о протопопе Аввакуме: «Наш спор — не духовный о возрасте книг. Наш спор — не церковный о пользе вериг. Наш спор — о свободе, о праве дышать, о воле Господней вязать и решать».

Свой побег Варлам Шаламов совершил и свой выстрел в сторону конвоя сделал.

Варлам Шаламов — от буквы к цифре

Сергей Виноградов

Опубликовано в Газете «Речь» 28 мая 2012

В серии «Жизнь замечательных людей» выходит биография автора «Колымских рассказов», написанная земляком — вологодским журналистом Валерием Есиповым. Однако о годах, проведенных Шаламовым в Вологде, в книге написано кратко — Колымы там куда больше.

В наступившем году почитатели творчества одного из самых загадочных русских писателей XX века отмечают две круглые даты, связанные с его именем: 105 лет со дня рождения и 30-летие смерти. В конце 80-х годов имя Варлама Шаламова стало известно широкой общественности — как самого правдивого изобразителя сталинских лагерей. Но исчерпывается ли этим значение его творчества? По-настоящему прославили писателя, при жизни не жаловавшего популярность и не стремившегося к ней, в нулевые годы нового тысячелетия цифровые технологии. Кроме того, разрозненных поклонников творчества Шаламова по всему миру собрал созданный в 2008 году сайт писателя. Там, в Сети, сидит сегодня, возможно, самый массовый читатель Варлама Шаламова, одолевая его небольшие рассказы в два-три вращения колесика компьютерной мыши. На родине писателя, в Вологде, завершается работа над виртуальным музеем, который позволит любому пользователю Интернета прогуляться по комнаткам родительского дома Варлама Тихоновича в Вологде.

В реальности комнатки в музее достаточно тесные. Зато окнами он выходит на главную достопримечательность Вологды — Софийский собор (священник Шаламов-старший служил в нем). В одной из комнат, в углу, где некогда стоял сундук, на котором спал юный Варлам, мы присели на музейной скамеечке с одним из ведущих шаламоведов России, автором ряда книг и фильмов Валерием Есиповым. Он — журналист, историк и культуролог. Музей на родине писателя — в немалой степени плод его энтузиазма. Центральный экспонат музея, колымская лиственница, была им лично привезена из мест заключения Варлама Шаламова.

Бок о бок с Платоновым, далеко от Солженицына

На мемориальной доске, вывешенной у двери вологодского музея Шаламова, написано: «здесь жил великий писатель». Гордость земляков понятна, но достиг ли Варлам Шаламов такого статуса?

— Думаю, доказательств права на эпитет «великий» Шаламову давно не требуется. В советское время широкому читателю он был известен мало: ни один из его «Колымских рассказов» — а это, бесспорно, главное произведение писателя — не был напечатан при жизни. А рассказов сто тридцать. Как прозаика его почти не знали, более известен был Шаламов-поэт. При жизни он напечатал пять поэтических сборников, очень тоненьких. Да и они были сильно урезаны, своих редакторов Варлам Тихонович называл лесорубами. Так вот, несмотря на все это, многие, кто читал «Колымские рассказы» в самиздате, только за них называли Шаламова великим писателем. А среди первых читателей были известные и талантливые люди, настоящие ценители русской литературы. Например, замечательный прозаик, тоже бывший лагерник Юрий Домбровский. Режиссер Андрей Тарковский считал Шаламова равным Данте. На Западе, где проза Шаламова была напечатана раньше, чем в СССР, его тоже очень высоко ценили. Сегодня «Колымские рассказы» напечатаны в ведущих литературных сериях, а их автор по тиражам и признанию критиков входит в десятку лучших русских писателей, классиков XX века. Историки советской литературы часто ставят Шаламова рядом с Андреем Платоновым. Оба получили признание лишь после смерти.

Как известно, Варлам Шаламов дважды отбывал срок в лагерях — на Урале и на Колыме. Как полагаете, сажали «за дело» или по инерции?

— На Урал его сослали в 1929 году за участие в антисталинской оппозиции. Они, студенты МГУ, себя называли большевиками-ленинцами, но группу окрестили троцкистской. Варлам Шаламов провел в Вишерском лагере три года. Второй раз его арестовали, что называется, за старые дела. В 1937 году брали всех, кто когда-либо выступал против Сталина. Сам Варлам Тихонович подозревал, что его сдал старший брат жены чекист Борис Гудзь. Обвинили, ясное дело, снова в контрреволюционной троцкистской деятельности. Из людей с таким обвинением Сталина пережили единицы. Шаламову, если можно так выразиться, повезло. Сначала в том, что его не расстреляли, потому что практически всех его бывших товарищей по группе ждала высшая мера. А позже в том, что удалось пережить Колыму. Его так называемая литерная статья шла со спецуказанием — использовать только на тяжелых работах, что обрекало на гибель. Спасло Шаламова то, что он попал на курсы фельдшеров. Шурин Борис Гудзь, кстати говоря, прожил длинную жизнь, отметил 100-летие. На центральных телеканалах в начале нулевых даже были фильмы про подвиги старого чекиста. Но о его роли в судьбе великого родственника умалчивают до сих пор. В своей новой книге я пытаюсь устранить этот пробел.

С чего начинается Родина?

Юлия ПЯТЕЦКАЯ
Газета «Бульвар Гордона» № 3 (351)
17 января 2012 года 

«Под Новый год я выбрал дом, чтоб умереть без слез...»

Ровно 30 лет назад, 17 января 1982 года, в московском интернате для инвалидов-психохроников скончался великий русский писатель Варлам Шаламов
Вообще-то, он Варлаам. В переводе с древнееврейского — сын Божий. Как Божьему сыну ему выпала и необыкновенная судьба, и мученическая жизнь, и унизительная смерть. В лучших библейских традициях. Его же посмертная слава с годами все больше напоминает некоторую известность в узких кругах. Возможно, потому, что ни учителей, ни учеников он не имел, а то, что могло стать учением для миллионов, стало лишь «советской лагерной прозой», интерес к которой по понятным причинам все утихает и утихает.

Родившийся в семье потомственного священника, Шаламов так и не принял никакой веры, и с самого детства, несмотря на патриархальный семейный уклад и авторитет отца, у него сложились свои отношения с Богом. По сути, вся его удивительная жизнь — сплошной вызов небесам. И в этом поединке спустя 30 лет после смерти он выглядит до обидного проигравшим. Во многом, конечно, Варлам Тихонович виноват сам.

«МОИ РАССКАЗЫ — ЭТО, В СУЩНОСТИ, СОВЕТЫ ЧЕЛОВЕКУ, КАК ДЕРЖАТЬ СЕБЯ В ТОЛПЕ»

Он был слишком обоюдоострым, некомфортным и неудобным. Из той редкой породы людей, которые в любой среде существуют сами по себе. С чисто человеческой стороны это далеко не лучший удел, но именно благодаря своей отдельности и самодостаточности Шаламов не только сохранил человеческий облик там, где это порой было не под силу иным титанам духа, но и создал новую прозу.

«Я пишу о лагере не больше, чем Экзюпери о небе или Мелвилл о море. Мои рассказы — это, в сущности, советы человеку, как держать себя в толпе...». На первый взгляд, вроде бы нарочито скупая характеристика собственного творчества, но он и не любил трескучих фраз. «Когда я слышу слово «добро», я беру шапку и ухожу».

В умении держать себя в толпе рядом с Шаламовым сегодня некого поставить, а весь его личный пример воспринимается как труднопостижимая экзотика. К слову, Варлам Тихонович никогда и не пытался выдвигать себя в качестве образца для подражания и всячески избегал нравоучительного, а тем более осуждающего тона. Его проза — язык суровой констатации, особая жизненная философия, которая держится на знании жизни, а не на представлениях о ней. Применительно к Шаламову избитый афоризм «Жизнь шире литературы» вновь обретает подлинный смысл.

«У меня изменилось представление о жизни как о благе, о счастье. Колыма научила меня совсем другому. Сначала нужно возвратить пощечины и только во вторую очередь — подаяния. Помнить зло раньше добра. Помнить все хорошее — сто лет, а все плохое — двести. Этим я и отличаюсь от всех русских гуманистов девятнадцатого и двадцатого века».

Ему можно, наверное, возразить, ссылаясь опять-таки на многовековой литературно-исторический опыт. Дескать, злая память убивает душу, навсегда калечит личность, что «помнить зло раньше добра» противно человеческой природе... Я думаю, возразить Варламу Тихоновичу может лишь тот, кто прошел через то же в тех же местах, но нашел в себе силы простить. Тот, кто знает, что «мертвецы на Колыме не пахнут — они слишком истощены, обескровлены, да и хранятся в вечной мерзлоте», но сумел об этом забыть. Он не сумел. Да и в человеческой природе, которой Шаламов навидался за 17 лет лагерных сроков, оказалось много такого, что просто невозможно забыть, имея мозг и тело.

«В нашем этапе конвой напоил зубную врачиху, осужденную по 58-й статье по делу «Тихого Дона», и каждую ночь насиловал ее коллективно. В том же этапе был сектант Заяц. Отказывался вставать на поверку. Его избивал ногами конвой. Я вышел из рядов, протестовал и той же ночью был выведен на мороз, раздет догола и стоял на снегу столько, сколько захотелось конвою».

«На Колыму нас везли умирать и с декабря 1937 года расстреливали ежедневно под оркестр, под туш по спискам, читаемым дважды в день на разводах, — дневной и ночной смене».

«На следующий день температура упала с минус 40 до 29, и день казался по-летнему теплым».

«Состояние у меня было такое, что никакого добра мне сделать было уже нельзя. Мне было безразлично — делают мне добро или зло. Тепло было для меня важнее добра».

«Я спал и по-прежнему видел свой постоянный колымский сон — буханки хлеба, плывущие по воздуху, заполняющие все дома, улицы, всю землю».

«Наверное, это очень по-русски — радоваться, что невиновному дали пять лет. Могли ведь дать и пятнадцать. Могли и вышака».
Варлам Шаламов после отбывания первого трехлетнего срока в Вишерском лагере на Урале, Москва, 1932 год

«Когда стало теплей, к весне, в лагерной столовой начались страшные игры «на живца». На пустой стол клали пайку хлеба, потом прятались в угол и ждали, пока голодная жертва, доходяга какой-нибудь, подойдет, завороженный хлебом, и дотронется. Тогда все бросались из угла, из темноты, из засады, и начинались смертные побои вора, живого скелета... Организатором этих развлечений был доктор Кривицкий, старый революционер, бывший заместитель наркома оборонной промышленности. Вкупе с журналистом «Известий» Заславским».

«Каждый день на глазах всей бригады бригадир Сергей Полупан меня бил: ногами, кулаками, поленом, рукояткой кайла, лопатой. Выбивал из меня грамотность. Выбил несколько зубов, надломил ребро».

«Желания жить не возникало. Кожа сыпалась с меня, как шелуха. В дополнение к моим язвам цинготным гноились пальцы после остеомиелита при отморожениях. Шатающиеся цинготные зубы, пиодермические язвы, следы от которых есть и сейчас на моих ногах... Помню неутолимое желание есть».

«Возвращаться с работы приходилось в гору, карабкаясь по ступенькам, цепляясь за остатки оголенных, обломанных кустиков, ползти вверх. После рабочего дня в золотом забое, казалось бы, человек не найдет сил, чтобы ползти наверх. И все же — ползли. И — пусть через полчаса, час — приползали к воротам вахты, к баракам. На фронтоне ворот была обычная надпись: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства».

Варлам Тихонович как-то заметил, что «если бы Достоевский попал на Колыму, его постигла бы немота». Трудно сказать, что случилось бы с Достоевским, а читая Шаламова, пожалуй, больше всего поражаешься ровному тону рассказчика, в котором нет и намека на геройство, не говоря уж об упоении страданиями, присущем летописцам с гораздо более скромным опытом.

Читать дальше...

Варлам Шаламов: хроника блокады

ГЛЕБ МОРЕВ
07.09.2011

Всю биографию Шаламова следует рассматривать как биографию зэка или в лучшем случае ссыльнопоселенца, лишенного настоящего выбора и местожительства, и работы

Шаламов и Н. Я. Мандельштам
http://www.shalamov.ru 

В истории русской литературы послесталинской эпохи, целиком доступной уже историко-литературному описанию, выделяются три биографических сюжета, относящиеся к авторам, которые — в традиционном российском понимании — являются ее «великими писателями». Это, разумеется, Солженицын, Бродский и Шаламов. Если два из них можно кратко описать как «романы литературного триумфа», то третий — шаламовский — как «роман литературного краха»* . В то время, когда тюрьма и пуля перестали быть решающим аргументом в разговоре художника и государства, первым двум, пусть и очень по-разному, удалось выйти из этого всеопределяющего в тогдашней культуре разговора победителями, а Шаламов — при том что, казалось бы, обладал тем же, необходимым для победы, арсеналом — потерпел в нем поистине сокрушительное поражение. Осознание этого поражения в начале 1970-х, на мой взгляд, стало — в отличие от лагеря — разрушительным для него как для человека.

Нынешнее мировое признание Шаламова никак не снимает острого чувства несправедливости его писательской и личной судьбы. Очевидно, именно это чувство двигало Дмитрием Ничем в его биографическом повествовании о послелагерной жизни Шаламова, фрагмент которого публикует OPENSPACE.RU. Эта внимательная, информативная и грустная книга открыто пристрастна, эмоциональна и полемична. Весь текст Дмитрия Нича пытается ответить на один из главных русских вопросов: кто виноват? Скажу сразу: с ответом и со многими оценками автора я не согласен. Здесь не место подробно аргументировать свою позицию; в двух словах: в отличие от Нича я склонен видеть причину шаламовской катастрофы не снаружи, не среди посторонних писателю сил и обстоятельств, но в нем самом, в складе и особенностях его личности и новаторской поэтики. Однако самая постановка автором этого вопроса применительно к шаламовской литературной биографии — в сочетании с обширным фактическим материалом и убедительными реконструкциями — кажется мне чрезвычайно продуктивной. Я надеюсь, что в обозримом будущем книга Дмитрия Нича увидит свет. Сейчас текст полностью публикуется автором в блоге «Варлам Шаламов и концентрационный мир».

**

Дмитрий Нич




1961
В 1961 году в издательстве «Советский писатель» выходит небольшой, 53 стихотворения, сборник «Огниво», тираж которого — 2000 экземпляров — биограф Солженицына Людмила Сараскина называет «крошечным». Действительно крошечный по тем временам. Борис Слуцкий поверхностно, по мнению автора, рецензирует его в «Литературной газете» — «в тоне благожелательности, без акцента на лагерь, на прошлое». Другое не замеченное Слуцким заметит бывший норильчанин Сергей Снегов, к сожалению, только в частном письме Шаламову: «…конечно, Тютчев — Тютчев, а Шаламов — Шаламов... но здесь вы пересекаетесь, тут в философской глубине природоощущения вы — родня и, повторяю, единственная в истории нашей литературы такая близкая родня… у Вас всегда “природа природствующая”, нераздельная от человека». Не избалованный читательскими откликами Шаламов запомнит эту оценку. Книжкой он недоволен, это редакторское, а не его достижение.
Один из авторских экземпляров он дарит Илье Эренбургу с надписью: «Спасибо Вам за Ваши теплые слова о Мандельштаме» — и подписывается «В. Шаламов» — вероятно, это имя уже известно Эренбургу от его литературного секретаря Натальи Столяровой, женщины, сыгравшей близкую к роковой роль в судьбе двух поэтов — парижского и колымского. Отношениям Шаламова с Эренбургом стоит уделить в будущем больше места, пока же благодарность Шаламова следует отнести к главке о Мандельштаме в воспоминаниях Эренбурга — пудовом пособии по ликвидации культурной безграмотности второго поколения советских людей, печатавшемся тогда из номера в номер «Нового мира». Как ни странно, эта сервильная, лживая и глупая книга действительно давала какие-то первоначальные сведения о людях, событиях и книгах, память о которых в послесталинском СССР была почти полностью истреблена либо извращена до неузнаваемости.
В ходе подготовки сборника к печати, ради чего Шаламов «ходит в издательство, как на работу, и вынюхивает в корректуре каждую буковку» (Майя Муравник), он знакомится с бессменным редактором всех пяти его поэтических книжек, серийным литературным убийцей и политическим надзирателем Виктором Фогельсоном, который спустя 11 лет предложит ему написать открытое письмо в опровержение слухов о сотрудничестве с эмигрантскими журналами. Во всех других отношениях этот Фогельсон — безликое, казенное воплощение человеческого ничто, почему-то приглашенное Людмилой Зайвой и Юлием Шрейдером на первый посвященный Шаламову публичный вечер в 1987 году и делившееся там воспоминаниями о плодотворной совместной работе с полузабытым поэтом (Шаламов в духе статейки о нем в Краткой литературной энциклопедии подавался тогда советской аудитории исключительно как поэт).
...

Полный текст: Варлам Шаламов: хроника блокады - OpenSpace.ru

Варлам Шаламов - болельщик

Валерий ЕСИПОВ
08.07.2011

В Во­лог­де про­шла меж­ду­на­род­ная на­уч­ная кон­фе­рен­ция «Судь­ба и твор­че­ст­во Вар­ла­ма Ша­ла­мо­ва в кон­тек­с­те ми­ро­вой ли­те­ра­ту­ры и со­вет­ской ис­то­рии». Это уже седь­мая по счё­ту кон­фе­рен­ция. Ор­га­ни­за­то­ром но­вой встре­чи ис­сле­до­ва­те­лей Ша­ла­мо­ва вы­сту­пи­ли ре­дак­ция со­здан­но­го в 2008 го­ду ли­те­ра­тур­но­го сай­та shalamov.ru, Мос­ков­ская Выс­шая шко­ла со­ци­аль­ных на­ук, «Ме­мо­ри­ал» и РГА­ЛИ. Уча­ст­во­ва­ли пред­ста­ви­те­ли Рос­сии, Гер­ма­нии, Фран­ции, США, Ве­ли­ко­бри­та­нии, Шве­ции, Поль­ши, Сло­ве­нии, Че­хии, Ав­ст­ра­лии. Кон­фе­рен­ция бы­ла по­свя­ще­на па­мя­ти И.П. Си­ро­тин­ской – бли­жай­ше­го дру­га В.Т. Ша­ла­мо­ва, хра­ни­тель­ни­цы и пуб­ли­ка­то­ра ли­те­ра­тур­но­го на­сле­дия пи­са­те­ля. Од­ним из ос­нов­ных со­бы­тий кон­фе­рен­ции ста­ло вы­ступ­ле­ние ака­де­ми­ка РАН Вяч. Вс. Ива­но­ва. Он был лич­но зна­ком с Ша­ла­мо­вым и по­де­лил­ся сво­и­ми мыс­ля­ми о зна­че­нии его твор­че­ст­ва – не толь­ко про­за­и­че­с­ко­го, но и по­эти­че­с­ко­го, ко­то­рое, на взгляд учё­но­го, до сих пор не­до­оце­не­но.

Ве­ли­кий пи­са­тель с тра­ги­че­с­кой судь­бой – двад­цать лет в ла­ге­рях! – мог быть ещё и спор­тив­ным бо­лель­щи­ком? Как ни па­ра­док­саль­но – да.

Маль­чиш­кой в род­ной Во­лог­де он сам го­нял в фут­бол, иг­рал за школь­ную ко­ман­ду. Это бы­ло в на­ча­ле 1920-х го­дов. В ав­то­био­гра­фи­че­с­кую кни­гу «Чет­вёр­тая Во­лог­да» пи­са­тель вклю­чил от­зыв от­ца-свя­щен­ни­ка об этом сво­ём ув­ле­че­нии. Оно бы­ло со­вер­шен­но не­по­нят­но от­цу, че­ло­ве­ку ду­хов­но­го зва­ния, вы­рос­ше­му в XIX ве­ке:

«– Смо­т­рел я эту но­вую иг­ру. Бе­га­е­те в по­ту, в пы­ли, в гря­зи. Что за ин­те­рес? Пой­ди к ма­те­ри и дров на­ко­ли!

Но оту­чить ме­ня от фут­бо­ла от­цу не уда­лось».

Шаламов. Критика антропологии (не)насилия

Максим ГОРЮНОВ

История чтения текстов Варлама Шаламова очень проста. В нем всегда видели младшего пророка великого Солженицына, и с текстами его обращались как с иллюстрациями к работам Мастера. Общее отношение к его темам, правила их интерпретации, выводы и сам тон их комментирования задавались не им самим, а общим пафосом солженицынского послания. Жуткие этнографические записки лагерной жизни использовались для разоблачения советской системы, и на этом их миссия считалась выполненной. Эта подчеркнутая несамостоятельность, служебность текстов Шаламова редко ставилась под сомнение, и тому был целый ряд причин. Их список может быть очень объемен в зависимости от претензий исследователя. Здесь и исторически обусловленные правила понимания текста, и неизбежное для советской интеллигенции сопоставление рассказов Шаламова с деятельностью Галича-Синявского-Сахарова и т.д.

Но почему до сих пор современные практики чтения шаламовского текста настоятельно игнорируют самопонимание автора?