"Дай списать, фашистка"

Светлана Хустик
Опубликовано на сайте "Сибирь.Реалии" 21 декабря 2017 года

Полина и Александр Бауэр в молодости

В начале Великой отечественной войны в стране произошла одна из самых массовых депортаций немцев Поволжья. Около 3 миллионов человек выселили за Урал. Только в Красноярский край за 1941-1943 годы было депортировано 77 тысяч немцев. Александру и Полине Бауэр особенно не повезло – они попали на север края, где выжить удалось немногим.

"О спецконтенгенте просто забыли"

В 1941 году в лютый мороз на стоянке Агапитово полуострова Таймыр в Красноярском крае выгрузили 500 депортированных немцев, финнов и латышей. Долгое время считалось, что все они погибли. Поселение Агапитово расположено в самой глубине полуострова Таймыр, это самая последняя стоянка. До ближайших населенных пунктов оттуда очень далеко, просить помощи не у кого. Председатель красноярского краевого общества "Мемориал" Алексей Бабий долгое время был уверен, что в 1941 году в Агапитово никто из депортированных не выжил.

– Но однажды ко мне обратилась женщина по имени Полина Бауэр, – рассказывает Алексей Бабий. – Она разыскивала информацию о своем отце, который в 1941 году был депортирован с Поволжья вместе с семьей. На пересыльном пункте в Красноярске его не посадили на пароход, как жену и детей, а отправили работать на лесоповал. Полине на тот момент было всего 3 годика, папу она так больше и не увидела. Я спросил, куда именно отправили Полину с матерью. Она ответила: "В Агапитово". Я сказал: "Не может быть! Ведь там никто не выжил".

– Практически никто, из 500 человек от силы 70, – рассказывает Полина Бауэр, – и вот мы с мужем среди них - выживших. Ему тогда было 7 лет. Там мы друг друга не знали, конечно. Встретились и поженились позже, в Игарке, куда вывезли тех, кто дожил. Вот так нас судьба закрутила.

В рассказ Полины Бауэр было сложно поверить. В архивах красноярского "Мемориала" есть дневник латышки Руты Янкович, которая в 1941 году вместе с матерью и братом была депортирована в поселок Усть-Хантайка Дудинского района. Вот, что она писала в своем дневнике: "Из Игарки вернулись три финна и рассказали жуткую историю о том, как "вдоль правого берега Енисея на стоянке Агапитово мы увидели палаточный городок, где лежали примёрзшие к жердям и подстилке люди, в основном, женщины, дети и меньше – старики. В палатках не было ни печек, ни дров, кругом трупы".

Финны рассказали, что им все-таки удалось найти "живого скелета", от которого они узнали, что в Агапитово перед самым ледоставом, по Енисею на пароходе было доставлено порядка 500 человек, в основном, немцев из Поволжья и Прибалтики. Этим людям дали только палатки. "Мы добрались до Игарки и об увиденном сообщили в спецкомендатуру НКВД. Мы поняли из разговора, что спецконтингент, доставленный в Агапитово, властью был просто "забыт". Через четыре месяца на обратном пути ни одной живой души в Агапитово мы не встретили", – вспоминали финны, о которых написала в своем дневнике Рута Янкович.

Бывшие немцы Поволжья Александр и Полина Бауэр чудом выжили в том палаточном городке.

​"С собой ничего не берите, это ненадолго"

Александр Бауэр вспоминает, как в 1941 году всю их семью поволжских немцев – 10 человек – выгнали из дома, посадили на телегу и повезли на станцию.

– Сказали: "Ничего с собой не берите, там всё дадут, это ненадолго, пока не закончится война", – вспоминает Александр Бауэр. – Мы налегке и вышли из дома. На станции нас погрузили в товарняк, где перевозили скот. Поезд двинулся южной веткой, через Алма-Ату, в Красноярск. Пока доехали, настали холода, навигация закончилась, и людей расселили по деревням. Летом следующего года собрали на речном вокзале и погрузили на теплоход "Иосиф Сталин".

По словам Александра, людям не сообщили, куда их везут. Было известно только, что теплоход двинулся на север. Судно было забито под завязку, это особо отложилось в памяти тогда еще 7-летнего мальчика. Семья Бауэр лежала внизу около трапа. Временами теплоход останавливался и выгружал людей.

– Примерно через полторы недели, 15 сентября, подошла наша очередь. Был тихий, ясный, солнечный день. Мы вышли на берег и опешили. Кругом ни души. Охотничья избушка, где жил рыбак по фамилии Агапитов, и склад со снастями. Потому поселение так и прозвали – Агапитово, – рассказывает Александр Бауэр. – Выгрузили несколько сотен человек, кинули им несколько мешков с крупой и мукой. Ни теплых вещей, ни других продуктов, ни посуды не было. На следующий день начался прилив, и мешки намокли. Мужики бросились рыть землянки, но земля-то мерзлая, лопата заходила лишь на полметра – растапливали кострами. Где-то метров 5 прорыли вглубь и длиной метров 100 траншею. Это и был первый наш дом. Внутри поставили большие бочки и трубы сделали наружу, их топили, чтобы согреться. Электричества не было, только лучинки.

Немцы на Таймыре

​– Если продуктов вам не оставили, что же вы ели?

– Варили баланду из застывшей муки. Коренья, ягоды собирали. Но умирать люди начали почти сразу же – сначала от цинги, потом просто от голода. Из нашей семьи к 1945 году остался только я и мама. Три тётки разом отравились ядовитым растением, похожим на морковь. Пошли на берег озера, выкопали и наелись, их там и нашли мертвыми. Остальные уходили постепенно, пухли от голода. Помню, как умер дядя. Позвал бабушку: "Мама, идите сюда". Она: "Сейчас, сынок". Подошла, а он лежал уже недвижимый. И вот это слово "сейчас" до сих пор у меня звенит в голове. Мама все время говорила потом: "Никогда не говорите "сейчас". Если вас зовут, идите сразу. Я до сих пор, когда меня кто-то в семье зовет, все бросаю и иду. Мертвых не хоронили, вытаскивали из землянок, вырывали небольшую яму: один слой мертвецов, затем слой веток, другой слой... Потом приходили росомаха или песец и растаскивали трупы по частям.

– Как же вам удалось выжить?

– Меня спасло то, что я приглянулся местному охотнику Агапитову. И на второй год нашей жизни в тех местах, он научил меня ловить зайцев и куропаток, их там было не счесть. А под весну появлялись снегири. Это прелесть, один сплошной жир. Так я хоть как-то кормил маму и себя. Позже научились запаривать еловые ветки, от цинги это реально спасало.

– Сколько лет вы прожили в Агапитово? Как там складывалась ваша жизнь до реабилитации?

– На третий год в Агапитово нам прислали учительницу и организовали школу. Она молоденькая русская, а мы-то – немцы, латыши, эстонцы, по-русски ничего не понимали. Собрала она нас в первый раз, написала на доске буквы, начала что-то объяснять. А мы молчим. Она догадалась, что мы ничего не понимаем, и как заплачет. Мы в ответ тоже заревели. Так никакого урока и не получилось. На второй день она стала писать буквы: а, о, у - и петь их. Мы подхватили. Так и выучила нас до четвертого класса. После этого в 1948 году меня отправили в Игарку, в интернат. А мама пробыла в Агапитово до 1956 года, пока нас не реабилитировали.

Немцы на Таймыре

В Игарке за зданием, где мы учились, находилась комендатура, раз в месяц нам надо было отмечаться. И каждый раз нас встречали словами: "Ну что, фашисты, пришли". "Потерпите, дети, – успокаивали нас воспитатели, – скоро всё изменится".

Но и после реабилитации к нам ужасно относились. В 18 лет я пришел в военкомат, уже работал, меня на работе уважали. Хотел служить пойти, а мне говорят: "Тебе не положено, ты враг народа".

Позже меня снова вызвали в военкомат и сообщили, что теперь я уже не враг, и пора отдать долг Родине. И меня отправили служить на Чукотку. Прямо насмешка какая-то: опять на север.

"Плевали в котелок"

Полина Бауэр о тех трагических событиях знает больше по воспоминаниям родных, ведь на момент ссылки ей было всего 3 года.

Полина Бауэр в молодости

– Мы жили в Красноармейске (раньше он назывался Бальцер, по-немецки). Летом 1941 года нашу семью ­– маму, папу, бабушку, дедушку, дядю, меня и годовалую сестренку посадили на поезд и повезли в Сибирь. Мама была беременна третьим. Нам тоже сказали, что везут ненадолго. С собой у нас было только то, что на себе надето, легкое, лето же было. Помню, что мама полы даже помыла в доме и цветы побрызгала, все чистенько оставила. Ехали в товарняке, спали на полу, очень долго, это я сама запомнила. Кушать было особо нечего, на стоянках папа бегал и что-то доставал. Помню, в Алма-Ате вышел и принес нам красных запашистых яблок. На стоянках двери вагонов открывались и мы – дети сидели там как воробушки, свесив ноги.​

​– Что вы помните о жизни в Сибири?

– В Красноярском крае нас распределили в село Хайдак на подселение к местным – там жили эстонцы. Папу отправили на лесоповал. У дяди и дедушки был открытый туберкулез, поэтому их не взяли. В Хайдаке мы прожили всю зиму. Языка их не знали, они нашего тоже, изъяснялись, как могли. Относились они к нам хорошо. Подоят корову и кричат мне: "Туду руто пимо стако". Я понимала и неслась, чтобы налили молока. 25 апреля мама родила мальчика, очень крупного, 6 кг, хотя сама такая маленькая была.

Мать Полины до ссылки в Сибирь

Потом по Енисею маму с тремя маленькими детьми отправили в Агапитово, где жизнь была серая, голодная. Три года мы, дети, просидели в землянке на нарах, ни разу не поднявшись наверх. Морозы стояли страшные, а носить нам было нечего. В землянке только малюсенькое окошечко было, в него мы смотрели на небо. Каждый день мама, слабая после родов, уходила валить лес, с нами оставалась бабушка. Братик умер почти сразу же, кормить маме его было нечем. Через некоторое время я вся покрылась чирьями, живого места на мне не было, шрамы от них остались до сих пор. Все дети были во вшах, мы даже не представляли, что значит мыться.

– Как удалось выжить вам с сестрой выжить?

– Через два года нас перевезли из Агапитово в Носовую – поселение, в котором были нормальные дома. Мы жили в бане. И раз в неделю, в субботу, когда хозяевам нужно было помыться,выходили на улицу, а после возвращались в сырое совсем помещение. Там нам было уже хорошо, у людей была картошка. Мама ходила и собирала очистки, а потом пекла их на печи. И такие они вкусные были. А дальше спас случай. Дедушка был мастером по выделке кожи. И на третий год всю нашу семью забрали в Игарку – туда привозили скот для выделки. Только благодаря этому мама, сестра, дедушка и я остались живы.

Немцы на Таймыре

​– Как к вам относились местные жители?

– Местные нас не любили и называли фашистами. Бабушка на улице в котелке варила тюрю и разливала нам по консервным банкам – посуды не было, горячо, сразу не возьмешь. А русские ребятишки бегали вокруг и плевали в котелок. Что нам было делать – не выливать же, мы это ели. В Игарке я из-за чирьев еще год в школу не могла пойти, они кровоточили и одежда к коже прилипала. А когда поджили и пошла, тоже приятного мало было. Помню, сижу, а за мной мальчишка весь урок тыкает и тыкает меня в спину острием пера, а я пожаловаться боюсь. Никем мы были для местных. Училась я неплохо, и мне все кричали: "Дай списать, фашистка!" Чуть постарше стала, у меня одно в голове: никогда за русского замуж не пойду. Ведь у нас многие, перепуганные, выходили, чтобы поменять фамилию. А у меня такой характер: думала, какая есть, оскорбленная и униженная, такой и останусь на всю жизнь.

– Как вы познакомились с будущим мужем?

– Наше знакомство – чистая случайность. В 1964 году встретились на свадьбе у знакомых. Он только меня увидел и сказал, что я его будущая жена. Я, конечно, возмутилась, но мы стали общаться. Так и выяснили, что у нас общее прошлое. Больше друг без друга уже не смогли.

​– Были ли мысли вернуться на родину после реабилитации?

– Когда же наши дочки родились, мы хотели поехать домой, даже документы подавали. Но нас не пустили: несмотря на реабилитацию, возвращаться на историческую родину нам было нельзя. В любой другой регион, но только не домой. Позже, когда открыли границы, многие наши начали уезжать в Германию. Мы тоже думали об этом, но я родилась в России, столько здесь пережила, это моя историческая родина. Да, мы здесь "фашисты", но и там мы были бы чужими. Поэтому решили остаться.

Александр и Полина Бауэр с дочерьми

– Вы получили хоть какую-то компенсацию от государства после реабилитации?

– Мой дядя уже в 70-х годах долго хлопотал, и ему выдали 10 000 рублей, так как дом был записан на него. Он поделил эти деньги между членами семьи, которые на тот момент остались в живых. Но это были сущие копейки.

После реабилитации Полина Эмануиловна всю жизнь проработала бухгалтером на Игарском лесокомбинате, а Александр Яковлевич был там же слесарем, токарем и начальником цеха, а позже – директором электростанции в Игарке. В 1995 году они ушли на пенсию и в этот же день улетели из Игарки в Красноярск к дочерям, поселились там насовсем. Сейчас Полине Бауэр – 79 лет, Александру Бауэру – 83 года. Они живут в двухкомнатной квартире в Красноярске, ухаживают за дачей – выращивают овощи. У них две дочери и четверо внуков.

Александр и Полина Бауэр в 2017 году

– Вы всю жизнь прожили в Сибири, как вы считаете, вы, наконец, стали здесь своими?

– Нет, так и не стали. Национальная вражда, которую мы ощущали тогда, есть и сейчас. Буквально недавно с соседкой по даче поспорили, а она мне: "Не нравится, езжайте в Германию". Здесь, в Сибири, мне еще очень долго снился родной дом. Нет, я не хотела в него вернуться, но во сне постоянно видела. И в 1974 году мы с мужем решили поехать ко мне на родину. Адрес, Фабричная-35, я помнила наизусть. Поспрашивали у прохожих, подошли, увидела домишко, я будто только вчера из него вышла. Длинная летняя кухня во дворе, печь посреди комнаты – еще дедушка мой ставил, все также осталось. Муж сфотографировал меня на память на фоне дома, и в этот же день мы уехали. Больше он мне никогда не снился.

Дом в городе Бальцер, из которого депортировали Полину

Вообще, по сей день мы здесь, в Сибири, чужие. Это не кончится, наверное, пока мы все не ляжем в могилы. Может быть, нашим детям будет легче, они-то уже поменяли фамилии на русские.

Анатомия чекизма

Дмитрий Волчек
Опубликовано на сайте Радио Свобода 09 декабря 2017 года

"Советская тайная полиция была огромна по численности и разветвлена структурно, наделена исключительными правами, но в целом оказалась малопрофессиональна, а действовала преимущественно с помощью террора и шантажно-пыточного следствия, применяя массовое заагентуривание населения, бессудные казни и широчайшее использование принудительного труда", – пишет Алексей Тепляков в своей новой книге "Деятельность органов ВЧК-ГПУ-НКВД (1917–1941 гг.): историографические и источниковедческие аспекты". Монография, готовящаяся к печати в Новосибирске, посвящена тому, как историки при советской власти и после распада СССР пытались изучить феномен массовых репрессий и проанализировать деятельность организации, убивавшей миллионы невинных людей или отправлявшей их в тюрьмы и лагеря. Эта организация, время от времени меняющая свое название, на некоторое время утратила власть, но сейчас вновь в силе и не хочет, чтобы посторонние изучали ее историю. Архивы закрываются для исследователей, сроки секретности продлеваются, а в последние годы все громче звучат голоса, прямо или косвенно оправдывающие преступления советских спецслужб.

Кандидат исторических наук Алексей Тепляков, автор книг "Процедура: Исполнение смертных приговоров в 1920–1930-х гг." (2007), "Машина террора: ОГПУ-НКВД Сибири в 1929–1941 гг." (2008), "Опричники Сталина" (2009), убежден, что осмысление деятельности тайной полиции "является одной из центральных проблем советской истории. Именно позиция властей препятствует попыткам исследователей объективно проанализировать место и роль органов ВЧК-КГБ в политической и общественно-экономической жизни страны".

Как возникла эта корпорация, наполненная, по выражению историка Владимира Булдакова, "настоящими подонками общества", и какие секреты хранят ее архивы?

Разговор с Алексеем Тепляковым записан в студии Радио Свобода в последний день прошедшей в Москве международной научной конференции "Уроки сталинизма".

– Алексей Георгиевич, ваша монография посвящена отражению истории довоенных спецслужб в работах исследователей, но ее можно воспринимать и как книгу о сегодняшнем дне, когда советская версия истории если не побеждает полностью, то воскресает – подчас в довольно странных формах и при поддержке властей. Вы называете этот процесс "реваншем архаизма". Книга посвящена не только прошлому, но и сегодняшнему дню, и заметна ваша тревога о том, что сейчас происходит. Верно я интерпретирую?

– Совершенно верно. Спецслужбы в истории России и раньше были гипертрофированы, и сегодня их совершенно особое значение тоже вне сомнения, поэтому актуальность книги повышенная.

– Две линии идут параллельно: с одной стороны, за последние 25 лет стал доступен огромный массив данных о массовых репрессиях, с другой стороны (и это тенденция последнего десятилетия) спецслужбы пытаются ограничить работу исследователей. Процитирую книгу: "Сегодняшняя российская власть, ранее колебавшаяся между авторитаризмом и демократией, дававшая противоречивые сигналы обществу, склонилась к жесткому варианту управления социумом и вытекающему из него контролю над изучением прошлого". Как этот контроль осуществляется?

– Мнение президента является очень важным для нашей власти, и он озвучивает концепцию, которая уже давно популярна: что сегодняшняя власть, а также якобы и общество – это наследники великой исторической традиции, в которой примерно равны и дореволюционные достижения, и послереволюционные. Поэтому мы должны максимально бережно относиться к своей истории и ни в коем случае не подвергать слишком резкой критике неудобные моменты. Желательно их ни в коем случае не называть преступлениями. Мы официально не признаем факта оккупации прибалтийских государств, поскольку боимся выставления официальных финансовых претензий. Во взаимоотношениях с Польшей стараемся не признавать ответственности людей, которые расстреливали поляков. Сегодня данные об этих лицах сознательно не передаются польской стороне, потому что, дескать, родственники обидятся, им будет неприятно узнать, что дедушка или прадедушка зарабатывал свой хлеб, держа в руке нагревшийся от выстрелов наган. Вот таким образом история у нас специально актуализируется, поскольку власти считают, что она должна быть служанкой текущей политики и обслуживать сиюминутные потребности власти.

– В любом книжном магазине можно обнаружить книги, прославляющие сталинизм. Вы упоминаете скандальный учебник Барсенкова и Вдовина, в котором говорилось о том, что сталинский террор – это удары по потенциалу "пятой колонны". Или работы профессора Б. А. Старкова, который в 90-е годы резко отзывался об истории ВЧК и НКВД, а потом стал обвинять критиков сталинщины в антипатриотизме и выступал против "стихийного рассекречивания" документов спецслужб. И таких примеров много...

– К сожалению, да. Когда мы говорим об изучении органов госбезопасности с научных позиций, мы, с одной стороны, наблюдаем профессиональные работы, в которых можно видеть индивидуальные отличия исследователей, одни из которых настроены более критически, другим важнее подчеркнуть конструктивную сторону деятельности органов госбезопасности и таким образом соблюсти, как им кажется, более полную объективность. Но наряду с этим существуют две отрасли изучения истории ВЧК-КГБ пониженной научной ценности. С одной стороны, это работы обычных гражданских историков, которые исходят из современной точки зрения властей, для которых органы госбезопасности исключительно важны и ценны, они поэтому, как Старков и некоторые другие, отходят от своих прежних критических оценок. А с другой стороны, есть работы, которые просто непрофессиональны. Несмотря на то что их пишут остепененные люди, там можно прочитать удивительные вещи – например, о том, что первая пятилетка была выполнена за четыре года и три месяца, то есть точно так же, как это было заявлено в начале 30-х годов. А с другой стороны, существует такой оазис сталинистских представлений, как ведомственная историография, то есть книги и статьи, которые пишут сами чекисты, действующие, а чаще всего отставные – люди, как правило, с юридическим или каким-то иным, а не историческим образованием. Имея зачастую монопольный доступ к интереснейшим документам госбезопасности, они их интерпретируют чрезвычайно своеобразно, а многие даже не способны ни к какой интерпретации, только повторяют выводы 20-х, 30-х, 40-х годов из тех документов, которые они раскопали в архиве, некритически заимствуют оценки событий и личностей, которые были даны чекистами ленинско-сталинского периода. Таким образом, историк, который занимается сегодня отображением деятельности органов советской госбезопасности, должен очень осторожно относиться к этим произведениям, которые, с одной стороны, дают зачастую уникальные архивные фактические сведения, а с другой стороны – повторяют эти раскавыченные мнения тогдашних специалистов политического сыска, не понимая, что советский язык – это совершенно особая вселенная, которая деформировала мир так, как это нужно было власти. Все эти выражения – вроде "кулак", "социально опасный элемент", "империалистическая угроза" и тому подобные идеологически нагруженные словесные конструкции – сегодня никоим образом не могут быть образцом для использования специалистами. Таким образом, в историографии мы видим, с одной стороны, довольно ограниченное количество историков, которые очень серьезно этим занимаются; немалое количество историков, которые творят мифы; и ведомственных историков, которые творят эти мифы с особым удовольствием.

– Но и ведомственные источники бывают очень ценные. Вы ссылаетесь на один из них – это "Вестник КГБ СССР", ведомственный журнал, выпускавшийся в 1959–1991 годах. Он рассекречен Службой безопасности Украины и дает обширный материал исследователям.

– Совершенно верно. Благодаря открытости украинских архивов любой исследователь может спокойно копировать те документы, которые из Москвы циркулярным образом рассылались по всем регионам, включая огромный украинский. И это не только "Вестник КГБ", но и, например, обвинительные материалы по крупным политическим делам, которые в качестве примера рассылались по всем областным управлениям и которые в России недоступны. Или, например, интереснейшие ведомственные учебники по следственной работе, по тюремному содержанию, о том, как следует следить за заключенными, каким образом подсылать к ним специальных внутрикамерных агентов и прочие чисто оперативные тонкости, которые до сих пор являются, с точки зрения наших работников ФСБ и МВД, большой ведомственной тайной, поскольку якобы широкий читатель совершенно об этом не осведомлен. Хотя можно найти много опубликованных изданий, в которых ветераны внешней разведки давно расписали, как надо ставить службу безопасности какой-нибудь крупной компании и как нужно внедрять свои источники или вербовать их в соперничающей компании. Это именно опыт спецслужб, который сейчас востребован в огромном количестве частных подразделений.

– Я говорил с Андреем Когутом, главой архива СБУ, и он рассказывал о том, как после 2014 года в Украине сложилась идеальная ситуация с архивами спецслужб. Теперь каждый человек может посмотреть любое дело, вне зависимости от того, какая была степень секретности в советские времена, никаких ограничений нет. Это действительно революция в той сфере, которой вы занимаетесь?

– Это действительно революция. И сейчас косяком специалисты со всех континентов едут в Киев и испытывают иногда трудности из-за того, что читальный зал крошечный, 10 посадочных мест, поэтому не всегда с улицы туда быстро пустят. Там можно спокойно не просто читать, но и фотографировать дела, которые вы заказали. Я видел американского профессора, который пишет историю КГБ Украины, у него по левую руку на столе громоздились несколько папок со следственным делом на крупного деятеля украинского сопротивления 60–70-х годов, а по правую руку такие же толстые тома с материалами агентурной разработки этого человека. То есть это документы такой степени секретности, которые у нас ни за что не покажут, а украинцы могут работать с ними свободно. Хотя, конечно, значительная часть документов госбезопасности Украины была в начале 90-х перебазирована в Москву. Но парадоксальным образом это больше коснулось документов 20-х – начала 30-х годов, определенных картотек агентуры, более поздних актуальных материалов. Но все-таки то, что есть, а там помимо центрального архива еще и два десятка областных архивов – это для исследователей имеет исключительное значение. Сейчас многие советологи, исследователи ленинско-сталинского и даже хрущевско-брежневского периодов едут в Киев и работают с документами, которые у нас считаются документами высшей степени секретности.

– Тут парадоксальные бывают случаи. Вы знаете, конечно, историю с Сергеем Прудовским: когда в России документ признан секретным, а в Украине обнародован, опубликован и выясняется, что он совершенно невинный, ничем не отличается от рассекреченных, так что его сокрытие невозможно объяснить логически. Наверняка вы с такими ситуациями тоже сталкивались.

Видный алтайский чекист 20-х годов
Константин Болотный в 1938 году, перед расстрелом

– Когда имеешь дело со спецслужбами, часто логика отдыхает, мало надежд на то, что ее будут принимать во внимание. Мягко говоря, работники ФСБ не обременены избытком исторической информации: они на этот документ, который вы упомянули, смотрят со своей точки зрения. Там упомянуты разоблаченные японские шпионы, причем цитируется целый ряд подобных выдержек из следственных дел середины 30-х годов. С их ведомственной точки зрения не может же все это быть неправдой, значит, что-то там такое было… Соответственно, с формальной точки зрения спецслужба не может расшифровывать агентурно-оперативные тонкости своей работы, на этом основании она избегает гласности. Опять-таки тут классический чиновничий подход: если ничего не покажешь, тебя не накажут, а если вдруг ты что-то показал, даже безобидное, а потом какой-нибудь начальник придрался, то у тебя будут неприятности. К сожалению, такая логика и в государственных архивах присутствует, а не только в чекистских, и это, конечно, осложняет работу исследователей.

– Я из вашей книги узнал, что в России есть историки, или скорее люди, называющие себя историками, которые выступают против рассекречивания всех архивов, "пишут о недопустимости расширения источниковой базы советского периода за счет секретных когда-то документов КГБ и КПСС". Это парадоксально для специалиста...

– Есть специалисты, и есть "специалисты". Часть из них считает, что документы госбезопасности – это важная государственная тайна, и если они относятся не к сталинскому времени, а к более позднему, то здесь нужно строго следить за процедурами рассекречивания. Известный историк и политический деятель эпохи перестройки Дмитрий Волкогонов накопировал в партийных и государственных архивах большое количество очень ценных и интересных документов, после его смерти эти документы были переданы в библиотеку Конгресса США, микрофильмированы, с ними может ознакомиться любой человек. А там есть документы даже первой половины 80-х годов, которые, конечно, не являются подрывом каких-то основ госбезопасности, но формально не прошли процедуру рассекречивания. На основании этого есть точка зрения (к счастью, она не очень распространена), что слишком много было рассекречено, нужно на это обращать больше внимания. И ФСБ обращает, она фактически запрещает знакомиться с реабилитационными материалами на лиц, которые были осуждены при Сталине, потому что там уже документы 50–60-х годов, и они цитируют различные материалы секретных сотрудников, называют агентуру, содержат подробности, которые зачастую гораздо более ценны, чем те сфальсифицированные протоколы допросов 30-х годов, которые составляют основное содержание дела. И вот сейчас закрывают эти части следственных дел в тех сравнительно немногих областных архивах ФСБ, которые еще контактируют с исследователями. Это, мягко говоря, очень сильно мешает. Но с другой стороны у тысяч людей, ранее работавших в чекистских архивах, есть свои маленькие, средние, а иногда и большие личные архивы из копий и выписок, которые позволяют и сегодня плодотворно работать над этой темой, столь сложной в источниковом отношении.

– Что именно засекречено, к чему вы не можете получить доступ?

– Гораздо проще сказать, к чему можно получить доступ. Можно получить доступ к прекращенным следственным делам на лиц, которые были реабилитированы, причем только к документам, которые с точки зрения современных чекистов не имеют оперативного значения, где не упоминаются реальные фамилии агентов или тех, кто слишком откровенно вел себя на следствии и фактически помогал чекистам погубить невинных людей. Засекречено все остальное, то есть делопроизводство, переписка центра с регионами, приказы, следственные дела на нереабилитированных чекистов, которые были наказаны, особенно перед войной, именно за усердие в репрессиях. И вот в связи с этой нормой, что дела нереабилитированных являются секретом, у нас нельзя получить дела и на уголовных преступников в архивах МВД, в том числе на преступников из числа чекистов: их, так сказать, честь до сих пор сохраняется. Сейчас реализовывается интереснейший научный проект, основанный прежде всего на украинских архивах, который позволяет получить очень значимые научные данные благодаря внимательному изучению десятков дел на наказанных в конце 30-х – начале 40-х годов чекистов, включая таких крупных людей, как начальники областных управлений и их заместители. Только что вышел объемнейший сборник "Чекисты на скамье подсудимых", он в Москве продается, там подробно проанализированы наиболее интересные дела из украинских, но частично и из московских, и из грузинских архивов. Поэтому уже сейчас можно видеть очень большую отдачу от рассекреченных и на Украине, и в Грузии документов, которые позволяют компенсировать сложность доступа к ним в России.

– Была дезинформация, которую в свое время распространяли Бобков и Чебриков, что репрессиям подверглись более 20 тысяч чекистов. Сколько на самом деле?

​– Они взяли формальную сумму осужденных сотрудников НКВД за 1935–40 годы: в состав НКВД входили и милиция, и ЗАГС, и пожарная охрана, их было гораздо больше, чем чекистов-оперативников. Реально же на январь 1937 года в составе органов госбезопасности было 25 тысяч человек, которые были офицерами госбезопасности и выполняли роль следователей и агентуристов. Соответственно большая их часть была уволена в период 1937–1940 годов, больше 70%. Но только часть была репрессирована. В общей сложности подверглись репрессиям примерно четыре с небольшим тысячи человек за 1936–1941 годы, среди них было примерно человек 500 чистых уголовников, которых привлекали за коррупционные и прочие преступления, а остальные были осуждены как "враги народа", а часть – как нарушители советской законности. Было расстреляно не более полутора, может быть, двух тысяч чекистов. То есть чистка среди них была не очень жестокая, главный метод воздействия – это было увольнение. А уволенный чекист очень часто возвращался в систему, в штрафные подразделения, скажем, работал где-нибудь в ГУЛАГе в глуши, как правило, без перспективы хорошей карьеры, но по крайней мере пользовался большими ведомственными привилегиями. Либо они очень хорошо устраивались в различных секретных подразделениях в гражданских структурах, в так называемых спецотделах, кадровых подразделениях, которые в любом крупном учреждении или на заводе существовали и контролировали персонал. Это была такая классика устройства чекиста-пенсионера или даже уволенного после каких-то больших злоупотреблений. Система своих берегла, и таким образом в ней всегда существовала фигура чекиста-штрафника и фигура чекиста-отставника, который зачастую мог быть директором театра или оргсекретарем московского отделения Союза писателей, как генерал МГБ Ильин.

– Хорошо помню, как в конце 1991 года, когда при Бакатине КГБ пытался показать, что это совершенно новая организация, они приглашали журналистов к себе, устраивали пресс-конференции, дискуссии и вообще всячески демонстрировали открытость. При этом в этом зале, куда нас приглашали, в том числе корреспондентов Радио Свобода, что сейчас совершенно немыслимо, висел маленький портретик Дзержинского. И на вопрос, почему его не сняли, представитель КГБ отвечал, что все-таки это было до Сталина, Дзержинский не людоед, тогда репрессий не было. Вы пишете, что "очень высокий уровень репрессивности ранней советской политики, начиная с 1918 года, еще недостаточно оценили". И ваш доклад на конференции "История сталинизма" был посвящен репрессиям в Дальневосточной республике в 1920–1922 годах. Расскажите, пожалуйста, о своих исследованиях.

Советские документы в архивах СБУ
полностью открыты для исследователей

​– Я изучаю весь ленинско-сталинский период истории органов госбезопасности, и в том числе мне удалось найти очень интересные источники по первому периоду их деятельности, который современные чекисты до сих пор считают героическим, когда большинство чекистов были людьми с горячим сердцем, холодной головой и чистыми-пречистыми руками. На самом деле чекистские органы этого периода формировались в основном из всякого сброда, с очень густой примесью и авантюристов, и криминальных элементов. Из-за недостаточного контроля, поскольку тогда центральная власть была слаба, на периферии в органах ЧК-ГПУ творились страшные вещи. Документов об этом очень много, зачастую не нужно лезть в закрытые архивы госбезопасности. В партийных архивах, которые давно рассекречены, масса примеров совершенно диких преступлений этих чекистов первого призыва, среди которых людей с поврежденной психикой, а также корыстных, авантюрных был очень внушительный процент. Среди них, кстати, в первый период после Октябрьской революции было довольно мало коммунистов, это были в основном так называемые сочувствующие, их принимали в партию уже тогда, когда они там, в органах, работали. И допустим, какой-нибудь начальник Верхнеудинского областного отдела (Восточная Сибирь, тогда это была территория Дальневосточной республики) мог спокойно на заседании Дальневосточного бюро ЦК партии, оправдывая широкое применение пыток, заявлять, что от электрической машинки, которую они использовали, гораздо больше пользы, чем вреда, и вообще это не пытка, а, как он выразился, "просто смех". Комиссия тогда зафиксировала огромное количество тяжело избитых людей, но никакого наказания не последовало. Кстати, сама власть в Дальневосточной республике своих чекистов оценивала максимально негативно и между собой спокойно говорила о том, что это "бандитский орган": соответственно, периодически пыталась его чистить, но как правило, больших успехов не достигала, поскольку был симбиоз политической власти и политической полиции. И Ленин, и Дзержинский говорили с самого начала: органы ВЧК действуют как прямые органы партии, являясь их логическим продолжением. Это была совершенно особая спецслужба с особым статусом, и этот статус был чрезвычайно высок, в результате чего сама власть была, что называется, простукачена. И несмотря на фиктивные запреты, чекисты активно вербовали агентуру даже в аппарате ЦК партии в 30-е годы. Таким образом, они о себе докладывали вышестоящим партийно-государственным инстанциям то, что считали нужным, а вот о партийно-государственных чиновниках знали все.

– Репрессии в Сибири и на Дальнем Востоке были особо жестокими и безумными или были регионы, в которых творились еще большие зверства?

​– Чем дальше от центра, тем, как правило, более жестокими и неконтролируемыми были чекисты. Это относится и к Средней Азии, и к Казахстану, и, кстати, чекисты Украины, когда они весной 1919-го создали на контролируемой большевиками территории первые губернские и уездные ЧК, были настолько криминализированы, что их в ряде случаев разгоняли сами части Красной армии, не выдерживая бесконтрольных расстрелов, реквизиций, пьянства. Был целый ряд случаев, когда войска разгоняли уездные ЧК, убивали даже часть этих самых чекистов. В Государственном архиве Российской Федерации есть очень ценный фонд деникинской комиссии, которая после бегства летом 1919 года большевиков с Украины подробно документировала зверства губернских ЧК: судебно-медицинские эксперты официально вскрывали найденные захоронения и фиксировали там огромное количество страшно изуродованных трупов, в том числе обезглавленных, обожженных и так далее. Это показывает, что элемент садизма в деятельности чекистов первого призыва имел очень большое значение. Но уж их грабительство и мародерство было просто притчей во языцех.

– Я говорил с исследователями, которые работали в архивах СБУ Украины, и спрашивал их, были ли свидетельства настолько шокирующие, что их невозможно читать неподготовленному человеку. Да, такие документы есть, особенно связанные с Голодомором, с каннибализмом, со страшной гибелью целых деревень. Наверняка и вы за 30 лет работы в российских архивах встречали такие документы?

​– Конечно, документы, что называется, не для слабонервных встречаются более чем часто. С моей точки зрения, самые впечатляющие документы – это те, которые повествуют о процедуре исполнения смертных приговоров, поскольку с самого начала в органах госбезопасности сложилась традиция предельно глумливого, циничного отношения к обреченным людям. Как правило, их перед тем, как расстрелять или прикончить каким-то другим способом, жестоко избивали. Понятно, что их имущество присваивалось. Молодых и привлекательных женщин часто насиловали. Зачастую вместо расстрела использовались особо жестокие способы уничтожения, кого-то душили, кого-то, как, скажем, в Житомире, жгли паяльной лампой, мстя за попытку побега. В том же Житомире обреченных осужденных по 200–250 человек ночью выстраивали перед расстрельной командой и убивали по очереди на глазах у ждущих своей очереди людей. Такое впечатление, что садизмом была поражена очень значительная часть сотрудников. А с другой стороны, руководство чекистских органов считало необходимым процедуру крещения кровью, чтобы каждый оперативник в 20–30-е годы прошел через личное участие в казнях. Таким образом выяснялось, готов ли он к настоящей чекистской работе: эту работу, кстати, сам Сталин именовал не без уважения черновой. О высоком ведомственном уважении к исполнителям приговоров говорит тот факт, что они изначально понимались высшей властью как максимально лояльные люди, которым можно, например, поручить охрану вождей. Охранниками и Ленина, и Сталина были профессиональные исполнители приговоров, которые в свободное время ехали на Лубянку и стреляли в затылок кому надо.

– Вы цитируете Александра Ахиезера: "Террор проводила и поддерживала вся страна. Это было невиданное в истории самоистребление". Способен ли историк объяснить причины этого явления или тут нужен какой-то другой специалист? Может быть, психиатр?

– Всякая гражданская война порождает запредельную жестокость, распад привычных моральных представлений. В России это затянулось потому, что власть натравливала одну часть общества на другую и делала это с исключительным успехом. Когда мы говорим о том, что террор пользовался широкой поддержкой населения, мы должны понимать, что это результат совершенно конкретных действий власти, которая изо всех сил демонизировала так называемых врагов народа и поощряла тех, кто будет их как можно более активно преследовать, разоблачать, а также преследовать их родственников, из-за чего реальное количество пострадавших от государственных репрессий, конечно, неизмеримо больше, чем официально приводимые цифры. Многие люди десятилетиями были в касте отверженных и не могли себя реализовывать из-за сопротивления государства, которое в анкетах требовало указывать наличие репрессированных родственников.

– Вы пишете, что смысл массовых репрессий, особенно Большого террора 1937–1938 годов, ускользал не только от понимания современников, но и исследователей, поскольку репрессировались зачастую абсолютно лояльные люди. Почему же репрессировались люди, которые не представляли никакой угрозы режиму? Есть ли у вас однозначный ответ?

​– Это один из сложнейших вопросов, потому что историки уже неплохо представляют себе, как производился террор, но активно спорят о причинах этого террора. В нормальном сознании не укладываются эти репрессивные акции. В 1937–38 годах за полтора года уничтожили около миллиона человек, среди которых был значительный процент людей, которые не представляли даже потенциальной опасности для государства. Но террор для большевиков, как я считаю, был универсальной отмычкой ко всем проблемам. Он не только физически истреблял и устрашал, он благодаря этому устрашению держал в повиновении и саму номенклатуру, заставлял ее следить, доносить друг на друга. Периодически клановая система, которая складывалась вокруг известных вождей, разбивалась насильственным образом, таким образом, получалось, что постоянно под угрозой уничтожения находятся абсолютно все. В этом, кстати, причина, что сразу после смерти Сталина практически мгновенно серьезные репрессии были прекращены. Это было сделано хрущевско-маленковским руководством исключительно из соображений личной безопасности, это все в верхах поддержали, и больше таких террористических безобразий в советской истории не повторялось.

– Вы цитируете Владимира Булдакова, который писал в книге "Красная смута", что НКВД, особенно его гулаговская часть, "пополнялась настоящими подонками общества. Это был такой кадровый состав, который был лишен вообще традиционных нравственно-психологических сдержек для грязной работы". Этим многое можно объяснить: уголовники пришли к власти...

​

Член Сибревкома В. Соколов о своих впечатлениях
от изучения дел Енисейской ГубЧК в Красноярске
и осмотра расстрельного подвала

– Это были особые уголовники, которые пришли к власти в 1917 году. Высокоидейные уголовники, которые считали, что для их замечательной коммунистической идеи не может существовать никаких моральных препятствий. Поэтому они так активно опирались на криминал, видя в нем людей энергичных, которые ни перед чем не остановятся. Если мы почитаем переписку Ленина, Троцкого, Дзержинского периода Гражданской войны, мы там постоянно видим рефрен: найдите людей потверже. Потому что их было недостаточно для того репрессивного государства, которое требовало совершенно особых кадров. Деятельность органов госбезопасности, тайной политической полиции – это как раз иллюстрация того, сколько таких людей, готовых на все, зачастую с неполноценной психикой, было найдено, а также воспитано из совершенно нормальных людей, которые, попадая в органы ВЧК-НКВД, проникались очень быстро этой вседозволенностью и требованием беспощадной борьбы с контрреволюцией. Требовалась именно беспощадность, и те, кто ее не обеспечивал, – скажем, отказывались идти в расстрельную команду, – не могли рассчитывать на карьеру.
Член Сибревкома В. Соколов о своих впечатлениях от изучения дел Енисейской ГубЧК в Красноярске и осмотра расстрельного подвала
Член Сибревкома В. Соколов о своих впечатлениях от изучения дел Енисейской ГубЧК в Красноярске и осмотра расстрельного подвала

– Мы с вами говорим в последний день работы научной конференции "История сталинизма", где вы встречались с коллегами из разных стран, занимающихся этой темой. Были ли сообщения, которые вам показались выдающимися?

– К сожалению, ощущается дефицит новых идей. Конференция зафиксировала углубленную разработку того, что достаточно известно, а с прорывными идеями пока сложно. И ограничения на работу с документами очень мешают вглубь копать. Совершенно случайно выяснился такой интересный факт, о Шахтинском процессе 1928 года над "инженерами-вредителями". Тогда было официально приговорено к расстрелу пять человек из 50 обвиняемых, но выяснилось, что двое из них были секретным образом помилованы и потом работали в так называемых шарашках. Интереснейшие факты всплывают, но какие-то новые идеи пока не очень заметны. Такие паузы в изучении крупных исторических проблем – это нормально. В принципе накопление фактического материала, которое идет интенсивно, поскольку сотни историков в России работают над этой темой, через какое-то время, конечно же, позволит сделать прорыв, который напомнит ситуацию 90-х и начала 2000-х годов, богатых на концепции.

– В то время в архивах спецслужб были обнаружены рукописи неизвестных произведений репрессированных писателей – Клюева, Белинкова...

– Или дневник Булгакова.

– То, что Виталий Шенталинский тогда публиковал и многие другие исследователи. Может ли случиться, что до сих пор в архивах КГБ хранятся неопубликованные рукописи? Находили ли вы что-нибудь подобное? Или надежды нет?

​– Все-таки я недостаточно знаю архивы госбезопасности, чтобы уверенно ответить на этот вопрос. Конечно, надежда есть, поскольку рукописи Андрея Платонова, которые отсутствовали в его личном архиве, или рукописи знаменитого философа Лосева были обнаружены именно в чекистских архивах. Эти архивы все-таки очень велики, в центральном аппарате многие десятки тысяч дел, которые, конечно, не просмотрены как следует. Находок там будет, я думаю, очень много. Я находил интересные личные документы, дневниковые записи самих чекистов, которые позволяют получить интересную информацию об их внутреннем мире, о котором известно очень мало. Что касается художественных произведений, то периодически они попадаются. Например, мой коллега нашел интересные рассказы бывшего вице-губернатора Якутии, который делал наброски о быте сибирской деревни 20-х годов, они опубликованы в альманахе "Голоса Сибири" и дают замечательно интересный срез этого своеобразного быта. Наверняка таких похищенных у авторов произведений или изъятых при аресте, не говоря уже о дневниках, переписке, еще очень и очень много в Центральном архиве и десятках региональных архивов ФСБ, а возможно, и в архивах МВД что-то можно найти (а полицейские архивы закрыты еще более глухо, чем эфэсбэшные), поэтому и есть надежда найти потрясающие сенсации. Будем надеяться.

– В цветаеведении произошла такая маленькая сенсация: найдена метрическая запись о рождении и крещении Марины Цветаевой. Этот документ искали 30 лет и случайно обнаружили. Есть ли в области, которую вы изучаете, такой документ, о существовании которого известно, но найти его не удается или доступ закрыт?

– Могу привести интересный пример, который поможет комментаторам "Мастера и Маргариты". Вы знаете, что там есть очень яркий эпизод: Никанора Ивановича Босого везут в специальный театр и заставляют его под идеологическим воздействием силой искусства признаться в том, что у него есть валютные ценности, и сдать их. Так вот, я нашел в мемуарах одного крупного чекиста сведения о том, что в Ленинграде в начале 30-х годов действительно существовала практика бывших нэпманов везти в ведомственный закрытый клуб ОГПУ и там их обрабатывать с помощью соответствующих агентов. Тех, кто к вечеру не соглашался сдать ценности, увозили в тюрьму. В биографиях Булгакова указано, что были люди, которые его упрекали за то, что он так мягко изобразил эту дикую кампанию первой половины 30-х годов по отъему ценностей у зажиточных людей, а на самом деле он пользовался слухами, которые имели под собой абсолютно реальную основу. Это, мне кажется, интересная находка.

– Меня заинтересовало ваше замечание, что вы обнаружили дневники чекистов, в которых раскрывается внутренний мир этих людей. Что это за дневники и какие тайны хранит этот внутренний мир?

​– Один из них – это дневник молодого сибирского чекиста из Минусинска, активного комсомольца, сироты, которого взяли в органы госбезопасности в секретный отдел следить за политической ссылкой. А он как раз в это время присоединился к внутрипартийной оппозиции и фанатично защищал свою точку зрения. Товарищи его сначала пытались переубедить, а когда увидели, что он тверд в убеждениях, спровоцировали административный арест и увольнение по статье о служебной непригодности. Этот документ характерен фанатичной убежденностью этого чекиста в правоте взглядов оппозиции, а с другой стороны, он совершенно не сомневается в том, что служба в органах – очень почетное дело. Потом он работал в такой параллельной органам госбезопасности структуре, как Союз воинствующих безбожников, и уже в 30-х годах писал, что он как секретарь этого отделения в одной из сибирских областей с органами НКВД был связан "органически". А другой фрагмент дневника, который сохранился в следственном деле на одного из алтайских чекистов середины 30-х годов, отражал как раз его глубокое разочарование в своей работе, потому что он с огорчением писал, что ему пришлось допрашивать человека, который украл в колхозе немного продуктов, и соглашался с его аргументацией, что у него большая семья, на трудодни он ничего не получает, поэтому был вынужден украсть хлеб. И он пишет, что мы сами растим преступления, а потом с ними боремся. Дальше идут фразы о том, что он чувствует себя попавшим в омут, чувствует, что все, что он делает, – это что-то ненужное, и у него возникает неприязнь к работе и к тем, кто работает в НКВД. Вот такие интересные штрихи.

– Вы столько лет занимаетесь этой темой, опубликовали немало книг и статей. Почему вы заинтересовались секретами спецслужб, не и связано ли это с историей вашей семьи?

​– С историей семьи связано опосредованно, поскольку у меня и со стороны отца, и с материнской стороны предки из числа белоэмигрантов, которые жили в Маньчжурии. Хрущев разрешил им в 1954 году вернуться, и они приехали. Когда я учился в университете, это был период перестройки, я обратил внимание на газеты 30-х годов, и на меня произвели шокирующее впечатление заголовки, кричавшие о том, что нужно расстрелять проклятых врагов народа. Я стал искать сначала людей, которые были репрессированы, по различным источникам делал свою картотеку. Тогда я занимался другой интересной темой – продовольственным снабжением в годы войны. Мне удалось найти данные о смертности от голода в тыловых городах, когда в крупных областных центрах умирало примерно по тысяче человек в год от истощения. В 90-х годах я понял, что нужно самому идти в архивы, если хочешь что-то узнать по-настоящему подробно о политической истории. И в партийно-государственных архивах я увидел колоссальный объем информации на эту тему. Сначала у меня были идеи сделать справочник по сибирским чекистам, но обилие материала позволило мне стать специалистом в целом по истории органов госбезопасности. И в этой теме даже через четверть века я вижу очень много неисследованного. Надеюсь, еще не одна книга у меня выйдет на эти острые и востребованные общественностью темы.

– Вы изучаете спецслужбы, а не изучают ли спецслужбы вас? За эти годы не замечали ли вы повышенного интереса к вашей персоне, не было ли слежки или угроз?

​– Нет, ничего подобного не было. Я не представляю какой-то угрозы для современных чекистов, и они очень немногих историков почтили своим недоброжелательным вниманием. Они считают, что если исследователя отсечь от основных источников, то этого будет вполне достаточно. Наоборот, я даже, комментируя один из томов чекистских документов в серии публикаций, где были собраны информационные сводки, был признан ими, что называется, за своего и смог поработать в Центральном архиве ФСБ. Но в последние годы они в основном перестали сотрудничать с независимыми исследователями. Сейчас поменялся начальник архива, может быть, и изменится публикаторская политика, посмотрим.

– Вы заметили в своей книге, что изучение довоенного периода советских спецслужб позволяет получить актуальные выводы и для современности. Как вы видите эту преемственность в XXI веке?

– Достаточно этого молитвенного отношения современных чекистов к фигуре Дзержинского, то, что само слово "чекист", то есть работник чрезвычайного органа, является для них почетным. Понятно, что здесь очень глубокая связь, поскольку современные спецслужбы не всегда считают нужным считаться с законностью, активно занимаются политическим сыском, и это мешает развитию гражданского общества. У нас силовые структуры имеют такое же гипертрофированное значение и активно этим пользуются. Перспективы в этом смысле не очень радостные. Поэтому я, как представитель общества, считаю своим долгом по возможности раскапывать то, что специально от общественности прячут.

НКВД. Искусство превращения палача в жертву

Максим Бородин
Опубликовано на сайте РИА "Новый день" 30 ноября 2017 года
Фото и документы из Государственного архива Свердловской области

В этом году исполнилось 70 лет с начала Большого террора в сталинском СССР – в декабре будет годовщина выхода декрета Совнаркома, запретившего внесудебные расправы. Сейчас мы наблюдаем своего рода ренессанс тридцатых годов. Время, когда Иосиф Сталин воспринимается как исторический деятель, которым гордится страна, а в особенности силовики. Однако мало кому известно, что сотрудники ГУ ГБ НКВД СССР становились едва ли не наиболее уязвимыми для репрессий. Когда менялось руководство НКВД, Ягоду сменял Ежов, Ежова – Берия, происходила смена элит внутри ведомства, своего рода ротация кадров – новый шеф расставлял своих людей. Старая гвардия быстро превращалась из палачей и вершителей человеческих судеб в иностранных шпионов, а спустя пару месяцев их массово закапывали в общих могилах. Доходило до того, что разом менялась едва ли не половина оперативного состава регионального управления НКВД. Легендарный диверсант Павел Судоплатов сам описывал этот феномен – расстреливают сотрудника НКВД – в его роскошную квартиру въезжает семья преемника. Новички радуются оставленным дорогим вещам, принадлежавшим предшественникам. Отец семейства землю роет в поисках врагов народа и антисоветских заговоров – находит их, а через пару лет, максимум, три года в яму отправляют уже его самого. В квартиру заезжает новая семья – радуется дорогим вещам, оставленными предшественниками…Смена элит и аппаратная борьба внутри самого ГУ ГБ – мы намеренно рассматриваем только ту часть НКВД, что была ответственна за политические репрессии, проводилась путем расстрелов, либо отправкой в лагеря. Чем выше должность – тем короче жизнь. В период с 1935 по 1940-й сменилось три начальника управления – двоих расстреляли, один скончался в лагере, получив 15 лет. Параллельно с этим шли зачистки лоббистских группировок внутри НКВД. Например, в войсках НКВД – позже переименованных во Внутренние войска – было сильно латышское лобби, которое если не контролировало военизированные подразделения, то имело в них большой вес. Руководство НКВД сочло это за опасность, и латыши больше не занимали руководящие должности, потому что не стало самих латышей. Мы провели исследование, не претендующее на стопроцентную объективность, но показывающее четкий тренд – палачи превращались в жертв едва ли не чаще, чем обычные граждане СССР.

В 1992 году в Екатеринбурге произошло из ряда вон выходящее событие. Единственный на всю Россию прецедент, который за 25 лет не повторялся ни в одном российском регионе. Тогдашнее МГБ (ныне ФСБ) рассекретило и передало в государственный архив административных органов Свердловской области около 80 тысяч дел репрессированных – правда, речь идет только о тех, кто был реабилитирован. Среди них – ряд сотрудников НКВД, уголовные дела которых за отсутствием состава преступления прекращала еще хрущевская Военная коллегия Верховного суда СССР. Двадцатый съезд партии задал новый тренд борьбы со сталинским наследием и под реабилитацию часто попадали весьма примечательные личности, но именно благодаря их реабилитации мы можем делать определенные выводы об эпохе, опираясь на официальные документы.

8 декабря 1960 г. военная коллегия Верховного суда СССР выпускает определение: приговор военной коллегии от 15 августа 1938 года отменить и дело о нем прекратить в связи с отсутствием состава преступления. Речь шла о начальнике управления войск НКВД Уральского округа полковнике Якове Озолине. Именно вверенные ему войска охраняли лагеря, за что их и именовали между собой конвойными войсками НКВД. Дело Якова Озолина стало одним из ключевых в операции по зачистке латышского лобби в войсках НКВД. Его дело началось с совершенно секретной докладной начальника УНКВД по Свердловской области Дмитрия Дмитриева (настоящее имя Меер Плоткин) на имя наркома Внутренних дел Ежова и его заместителя Фриновского (все упомянутые персоны были расстреляны в течение последующих трех лет). В письме Дмитриев рассказывает о личности Озолина и его жене Алисы. Озолин провинился в том, что был латышом по национальности, переписывался с родней за границей. Но главным его прегрешением стал тот факт, что его супруга Алиса Озолина в 1927 году ездила в Латвию, то бишь за границу. Формально это и стало поводом для проверки, цитируя Дмитриева, «политической физиономии» Озолина. Но реально картина была несколько иной.

Должность заместителя командующего войсками НКВД СССР до 1935 года занимал Карл Калнин (Калниньш) протеже которого считался Озолин – как представители малого народа они находились в достаточно близких отношениях. В 1935-м Калнина (в следственном деле он проходит под такой фамилией) прикомандировывают как высокопоставленного офицера НКВД в центральный совет Осоавиахима, что можно воспринимать как понижение в должности. Но середина тридцатых была тем временем, когда для освобождения места под «своего» человека еще не сажали и не расстреливали, а отправляли на относительно хлебные должности – параллель можно провести с нынешним временем.


При этом Калнин имел несомненные заслуги перед СССР – во времена гражданской войны он командовал третьим латышским стрелковым полком и воевал на Донбассе с белогвардейским генералом Калединым. 8 июня 1937 года Калнин был арестован за создание «антисоветской троцкистско-зиновьевской диверсионно-террористической организации, готовившей террористические акты против членов партии и правительства». Аресты латышей в войсках НКВД как потенциальной пятой колонны пошли по всей стране, поскольку бывшие латышские стрелки по-прежнему были спаянной группой, которая в годы Большого террора попала под чистку.

В Свердловске, как мы уже писали, арестовывают Якова Озолина, к которому незадолго до своего ареста приезжал и Калнин. Для УНКВД по Свердловской области это стало отличным поводом зачистить самого Озолина плюс получить показания на Калнина. Очень любопытны показания Озолина. Он признает себя латвийским шпионом (Латвию присоединили к СССР только в 1940-м) явно под пытками, указывая в показаниях Калнина как человека, его завербовавшего. То есть оперуполномоченный НКВД получил необходимые показания против интересующей персоны. Однако при этом рассказывает о взглядах Калнина, которые, весьма вероятно, разделялись и другими «латышскими стрелками». Высказывания выглядят довольно правдоподобными, и, поскольку Озолин уже признал себя латвийским шпионом, а Калнина – своим куратором, то большого смысла требовать от него иных откровенностей не было. Так вот, по словам Озолина, его патрон критиковал коллективизацию, считая ее большой ошибкой. В показаниях Озолин заявляет, что Калнин считает ее «авантюрой, которая должна кончиться несомненно восстанием деревни, так как крестьянин не в силах будет вынести военно-феодальный режим, существующий в колхозах». Довольно смелое суждение для конца тридцатых, но Калнин относил себя к элите НКВД и потому не слишком сдерживался. Точку под латышским лобби в конвойных войсках поставили его рассуждения о позиции латышских стрелков в 37-м. По словам Озолина, он заявлял, что «латыши теряют свое национальное обличье, что революционные заслуги латышей периода гражданской войны забыты, их затирают». Если это правда, то именно этой фразой он создал впечатление у руководства НКВД о том, что влияние латышей на конвойные войска потенциально опасно. 2 ноября 1937 года Калнин был расстрелян. 15 августа 1938 года был расстрелян и начальник управления войск НКВД Уральского округа и латвийский шпион Яков Озолин. В определении о реабилитации упоминается еще ряд латышских фамилий – офицеров конвойных войск, членов заговора, но их дела могут быть засекречены до сих пор.

Так вычистили латвийское лобби. А те, кто защищал лагеря, их миновал – высокопоставленных офицеров НКВД вместе с семьями уничтожили физически другие высокопоставленные сотрудники НКВД. Несмотря на реабилитацию, кто в этой истории палач, а кто жертва не определишь никак.

Скорее всего, расстрелянные латыши совместили роли.

В следующей части нашей ретроспективы мы расскажем, как ежовцы зачищали прежних сотрудников НКВД, из комсомольского призыва еще Ягоды под предлогом того, что те фабриковали (!) расстрельные дела. Согласно мнению ставленника Ежова Дмитриева (к слову, латышей зачищал именно он) 60 процентов сотрудников УНКВД по Свердловской области являются врагами народа.

Голоса палачей

Дмитрий Волчек
Опубликовано на сайте Радио Свобода 16 сентября 2017 года

80 лет назад, летом 1937 года, тысячи сотрудников НКВД, возглавляемого Николаем Ежовым, получили директиву начать кампанию по выявлению, аресту и уничтожению "контрреволюционных элементов". 16 июля состоялось совещание Ежова с начальниками областных управлений НКВД для обсуждения предстоящей операции. Участник совещания, начальник УНКВД по Западно-Сибирскому краю Сергей Миронов, вернувшись из Москвы, 25 июля 1937 года провел оперативное совещание начальников оперпунктов, оперсекторов, ГО и РО УНКВД по ЗСК СССР и объяснил им детали операции. Первым делом следовало брать весь "актив контрреволюции".

"Лимит для первой операции 11 000 человек, то есть вы должны посадить 28 июля 11 000 человек. Ну, посадите 12 000, можно и 13 000 и даже 15 000, я даже вас не оговариваю этим количеством. Можно даже посадить по первой категории 20 000 человек".

Объяснив, как выявлять и арестовывать контрреволюционеров и что делать с членами их семей, Миронов перешел к "техническим вопросам": как убивать и хоронить арестованных.

"Чем должен занять начальник оперсектора, когда он приедет на место? Найти место, где будут приводиться приговоры в исполнение, и место, где закапывать трупы. Если это будет в лесу, нужно чтобы заранее был срезан дерн и потом этим дерном покрыть это место, с тем чтобы всячески конспирировать место, где приведен приговор в исполнение потому, что эти места могут стать для контриков, для церковников местом религиозного фанатизма. Аппарат никоим образом не должен знать ни место приведения в исполнение приговоров, ни количество, над которым приведены приговоры в исполнение, ничего не должен знать абсолютно потому, что наш собственный аппарат может стать распространителем этих сведений. Не думайте, что это такое простое дело. По Мариинску, например, надо будет, примерно, привести в исполнение 1000 приговоров, в среднем по 30–40 каждый день".

Для того чтобы вывозить арестованных, а потом тела расстрелянных, потребуется транспорт:

"Надо позаботиться о горючем. Сейчас уборочная, и с горючим возможны затруднения. Горючее нам увеличивают на 35 тонн в месяц. Нужно, чтобы запас этот являлся неприкосновенным фондом на местах, иначе вы не свезете арестованных и не вывезете расстрелянных. Все это надо предусмотреть".

Есть в стенограмме и объяснение, как хоронить расстрелянных, чтобы не помешала администрация кладбищ.

“Всех заведывающих кладбищами, если это контрики, прямо арестуйте. На это время можно посадить своих людей из оперативников, из кого хотите и платите сколько угодно. Посадите на это дело члена партии из работников милиции, фельдъегерей, начните это завтра же, тогда мы перестрахуем себя. Когда на кладбище будет свой человек, вы себе развяжете руки. Я не представляю ни одного заведывающего кладбищем, которого нельзя было бы посадить. Подберите материал и посадите".

Денис Карагодин

Стенограмму оперативного совещания опубликовал на своем сайте исследователь из Томска Денис Карагодин. Несколько лет он занимается расследованием обстоятельств убийства своего прадеда. Крестьянин Степан Иванович Карагодин был арестован 1 декабря 1937 года сотрудниками Томского ГО НКВД, осужден Особым совещанием как "организатор шпионской-диверсионной группы и резидент японской военной разведки" и приговорен к расстрелу.

Денис Карагодин решил установить имена всех, кто повинен в фальсификации обвинения против арестованных по "Харбинскому делу" (Миронов говорит на оперсовещании о необходимости арестовывать "харбинцев"), и проследить преступную цепочку – от кремлевских инициаторов Большого террора до простых исполнителей в Томске, вплоть до водителей "черных воронков" и машинисток, перепечатывавших бумаги НКВД. Архивы советских спецслужб неохотно делятся информацией, но Денису удалось раздобыть документы, свидетельствующие о том, как работала машина сталинских репрессий, убивавшая ни в чем не повинных людей.

Еще один важный документ, опубликованный и прокомментированный Денисом: "Оперативный приказ Народного Комиссара Внутренних Дел Союза СССР № 00486 от 15 августа 1937 года”, на основе которого и был арестован Степан Иванович Карагодин. Речь в приказе, в частности, идет о том, как расправляться с семьями "контрреволюционеров". "Аресту не подлежат: а) беременные; жены осужденных, имеющие грудных детей, тяжело или заразно больные; имеющие больных детей, нуждающихся в уходе; имеющие преклонный возраст; б) жены осужденных, разоблачившие своих мужей и сообщившие о них органам власти сведения, послужившие основанием к разработке и аресту мужей". Все остальные категории жен следовало арестовывать.



Берег реки Обь в мае 1979 года после размыва
захоронения.
Фото из архива семьи Гомелля

Весной 1979 года паводок размыл берег реки Обь возле города Колпашево Томской области. Стали появляться кости и мумифицированные тела тысяч людей, убитых в тюрьме НКВД в 30–40-е годы и тайно здесь захороненных. Район был оцеплен войсками КГБ СССР и огорожен забором. К трупам привязывали железный лом и топили в реке. О трагедии Колпашевского яра существует много публикаций, но лишь сейчас Денису Карагодину удалось узнать имена сотрудников НКВД, которые убивали людей. Он опубликовал акт о приведении приговора в исполнении в отношении 14 человек в тюрьме Нарымского окружного отдела НКВД 18 октября 1938 года. Намерен Денис обнародовать и имена сотрудников КГБ и МВД, которые в 1979 году глумились над трупами, уничтожая захоронение.

Денис Карагодин рассказал Радио Свобода о том, как сложилась судьба участников оперсовещания, положившего начало Большому террору в Западной Сибири.

– Как вы нашли эту стенограмму?

– "Кто ищет – находит", как гласит латинская поговорка.

Этот документ стал доступен, в первую очередь, благодаря Управлению ФСБ России по Томской области. Он находится в многотомном следственном деле бывшего начальника Томского горотдела НКВД Овчинникова Ивана Васильевича. Овчинников приговором Военного трибунала войск НКВД Западно-сибирского округа 19 мая 1941 года (в том числе и за грубое нарушение "социалистической законности") осужден и расстрелян; а после проведения фильтрационной-проверочной работы по материалам его следственного дела признан не подлежащим реабилитации, и его дело засекречено… Со всеми, что называется вытекающими. Поэтому за возможность ознакомления со стенограммой оперсовещания нужно благодарить именно сотрудников Управления ФСБ России по Томской области, а не меня. Моя роль намного скромнее – я всего лишь контекстно реализовал этот документ на сайте своего расследования, прошив его гиперссылкам и снабдив фотографиями прямых ответственных лиц. Кроме того, особо подчеркну, что в строго научном смысле, моя публикация этого документа не является первой. Первой контекстной публикацией в интернете, возможно, да, но не первой как таковой.

– Как сложилась судьба участников совещания?

Прокурор Николай Пилюшенко

– Согласно стенограмме оперсовещания, весь Западно-Сибирский край был разбит на 14 оперативных секторов. Об этом, кстати, как вы видите из текста стенограммы, доложил Гречухин, к личности которого мы не так давно, по невероятному стечению обстоятельств, с вами обращались.

Из этих 14 оперсекторов меня интересовал лишь один – Томский. Ситуация в котором после проведения этой операции сложилась следующим образом: практически все, за исключением вышеупомянутого Ивана Овчинникова, остались живы.

Прокурор Пилюшенко, несмотря на свой арест и даже несколькомесячное следственное заключение, крутнулся, освободился, восстановился и благополучно продолжил работу, но уже в Новосибирске, далее в центральной России и закончил свою жизнь дряхлым стариком в украинском городе Запорожье. Успел поработать за свою жизнь в 14 городах, в том числе даже на должности адвоката 1-й юридической консультации в городе Краснодаре.

Сотрудница НКВД Екатерина
Носкова благополучно дожила
до 1989 года

Начальник 3-го отдела Томского горотдела НКВД Романов, несмотря на то что был осужден, волшебным образом во время отбытия приговора работал в системе ГУЛАГа в Новосибирске, закончил свою жизнь дряхлым стариком в городе Кемерово.

Палач Томского горотдела НКВД Носкова после проведенной ею волны массовых убийств в Томске пошла на повышение в Новосибирск и проработала там на руководящих должностях в УКГБ СССР по Новосибирской области. Умерла в Томске в 1989 году, причем, похоже, жила рядом с тем детским садиком, в который я тогда ходил…

Ее коллега, палач Томского горотдела НКВД Зырянов развернулся в массовых убийствах, но уже па полях Второй мировой войны, массового убивая красноармейцев в системе СМЕРШ (на должности председателя воентрибунала). Далее работал в системе ГУЛАГ по линии Дальстроя на Дальнем Востоке.

Его прямой руководитель – начальник тюрьмы Гнедик, как и его подчиненный,массово убивал красноармейцев… Далее система ГУЛАГа. Классика.

Палач Денисов окончил свою жизнь в Новосибирске в 1944 году. Много пил.

Удостоверение Николая Зырянова

Другие ответственные сотрудники, как например оперуполномоченный Горбенко, прямой подчиненный Романова, тот самый который вел расстрельное дело поэта Николая Клюева, дожил до старости в Томске… И так далее. Большинство выжило, конечно, и даже неплохо выкрутилось, как например абсолютный маньяк и садист Пастаногов, успевший даже "послужить" в "партизанском" отряде Медведева, но быстро списанный оттуда (даже оттуда!); и позже, работая в системе ГУЛАГа, продолжал пытаться клепать дела, окончательно всех достал и был задвинут на задворки истории окончательно… Но, по крайней мере, остался жив.

Потому что есть и менее успешные жизненные примеры.

Константин Пастаногов, 1937

Так, например, начальник учетной части (и палач по совместительству) Бебрекаркле умер в 1944 году, расстрелян в 1941 году Овчинников (наш сегодняшний "герой"), расстрелян начальник УНКВД Красноярского края Гречухин ("герой" нашей предыдущей с вами беседы), расстреляны зам начальника УНКВД по Новосибирской области Мальцев и его непосредственный начальник – начальник УНКВД по Новосибирской области Горбач, сам комиссар 3-го ранга Миронов также расстрелян. Не говоря уже о наркоме Ежове, который бы тоже расстрелян. Прокурор СССР Вышинский правда жил хорошо в США и там же умер в славном городе Нью-Йорке (не в расстрельной же яме умирать), со знанием дела представлял СССР на мировой арене в ООН. Прокурор Новосибирска Барков, правда, отличился – уличил момент и выбросился из окна, не дав себя окончательно замучить в стенах Новосибирского УНКВД (возможно, даже выбросился и из того самого кабинета, в котором и проходило это оперсовещание, но достоверно не скажу). Кстати, рекомендую прекрасную статью новосибирского историка Алексея Теплякова "Последний полет прокурора Баркова".

Жизненных историй много… Возможно, даже уже слишком. Все они понемногу дополняются на сайте моего расследования.

– Что вас больше всего поразило в этом документе?

​– Главным образом часть про семьи. Когда все семьи арестованных брались на учет для того, чтобы потом поработать и по ним. То есть, называя вещи своими именами, начало Второй мировой войны, точнее фазы, когда национал-социалистическая Германия напала на национал-социалистическое государство Сталина (если мы строим "социализм в отдельно взятой стране", то это именно национал-социалистическое государство), по факту спасло эти семьи, бросив их, правда, в жернова уже другой мясорубки. Но, в этих новых жерновах, по крайней мере, у них хоть был шанс выжить – как, например, у моего деда, попавшего из Сиблага в штрафбат.

Смотрю вот, например, на орден Красной звезды моего деда и на такой же орден у палача Носковой или Гнедика или много кого еще, и сравниваю: кому за что его дали. Деду за боевые операции, по сути за то, что спас в итоге и этих же Носковых, а Носковым за то, что убивали тех, кто их же и спасал, не говоря уже про 1937–1938-й.

Я все это еще сам обдумываю… Документ-то только пару дней как опубликован.

– Как продвигается ваше следствие?

– Продвигается неумолимо. Подробный ход можно отследить на самом сайте расследования. Там много всего, не хочу перечислять. Единственное, сейчас моя главная цель – выявить личное "тюремное" дело. Оно заводилось во время содержания заключенного в тюрьме до расстрела. И, насколько я знаю, на тех, кого расстреляли, эти дела существуют достоверно. Часто слышу, от разных людей, что искомого мной дела не существует (а есть только архивно-следственное и не более), но продолжаю его искать. В нем, я полагаю, учетная карточка "прибыл / убыл", а также, возможно, и фотография. Фотография – моя основная цель – это последний символ, образ. Возможно, ее и в этом деле нет, но я все еще надеюсь ее найти. Где достоверно могут быть "тюремные" дела расстрелянных в 1938 году в Томске? Выясняю.

Историк Леонид Бородкин: «Экономика ГУЛАГа была неэффективна»

Леонид Бородкин
Беседовала Ольга Орлова
Опубликовано на сайте газеты "Троицкий вариант — Наука" 18 июля 2017 года

80 лет назад, 15 июля 1937 года, был торжественно открыт канал Москва — Волга, построенный буквально на костях заключенных. Принудительный труд уже давно во всем мире признан экономически невыгодным. Однако в России до сих пор есть люди, которые спорят о том, был ли Сталин эффективным менеджером. Можно ли это посчитать по гамбургскому счету? Об этом Ольга Орлова, ведущая Общественного телевидения России, спросила зав. кафедрой исторической информатики исторического факультета МГУ, чл. -корр. РАН Леонида Бородкина. Публикуем авторизованную расшифровку интервью.



Леонид Бородкин

Леонид Бородкин родился в 1946 году в Таллине. В 1971 году окончил Московский физико-технический институт по специальности «Прикладная математика». В 1994 году прошел программу по экономике и экономической истории в Гарварде. С 1977 года работает на историческом факультете МГУ им. М. В. Ломоносова. В 1979 году защитил кандидатскую диссертацию. В 1993 году стал обладателем докторской степени за диссертацию «Методы прикладной математики и информатики в исторических исследованиях». С 2004 года заведует кафедрой исторической информатики и руководит центром экономической истории истфака МГУ. В 2016 году избран членом-корреспондентом Российской академии наук. Автор около 480 научных публикаций, включая 10 монографий и 7 учебных пособий.

— Вы работаете в области исторической информатики, занимаетесь математическим моделированием в истории. Как работают методы математического моделирования в истории?

— Здесь есть два основных подхода. Один — когда мы изучаем какой-то процесс в динамике, а данные за ряд лет или за ряд периодов отсутствуют. Их надо реконструировать. И с помощью моделей можно сделать ту или иную аппроксимацию, реконструкцию процесса на тех периодах, где нам источники не оставили данных.

Другая, очень интересная задача — это изучение альтернатив. Мы все жили в период альтернатив. Сегодня никто не отрицает, что история имеет свои развилки. И в этом смысле я не поддерживаю расхожую фразу…

— «История не терпит сослагательного наклонения»?

— Если ее перевести на язык науки, получится, что нет альтернатив в истории, она развивается по какой-то заранее заданной траектории. Но это не так. Есть альтернативы. Если они есть, их надо изучать. И, как ни странно, те, кто отрицает необходимость изучения альтернатив, часто в своих работах волей-неволей говорят: «Если бы здесь было принято иное решение, то результат мог быть другим».

— При чем здесь математика?

— Об этом трудно сказать кратко, обращусь к примеру. В рамках одного проекта мы изучали альтернативы конца 1920-х годов в нашей стране. Это так называемый «Великий перелом», 1929 год, когда принимается решение окончательно остановить НЭП и развиваться по линии коллективизации, раскулачивания, форсированной индустриализации. Но и в руководстве партии, и в широких массах были разные точки зрения на то, как дальше развиваться. Известна бухаринская альтернатива, ориентированная на дальнейшее развитие новой экономической политики, ее совершенствование. Тем не менее, было принято решение идти по мобилизационному пути.



Советский плакат начала 1930-х,
отпечатанный в типографии Дмитлага
и обращенный к заключенным,
работающим на сооружении
канала Москва — Волга.
Каналоармеец — заключенный каналоармеец;
сокращенно — з/к

В ходе дискуссии в руководстве партии прозвучал такой аргумент: в деревне нарастает социальная война, идет поляризация. На одном полюсе скапливаются бедняки, на другом идет концентрация кулаков. Там возникнет социальный взрыв. Неужели мы делали революцию, чтобы опять допустить социальную войну в деревне? Этот аргумент не был главным, но он серьезно обсуждался на пленумах и других партийных форумах. Однако никто ранее всерьез не рассматривал вопрос: а была ли реальной эта угроза поляризации деревни?

Мы выявили очень интересный источник — динамические переписи крестьянских дворов середины и второй половины 1920-х годов, проводившиеся специально созданным в ЦСУ отделом динамики земледельческого хозяйства. Его возглавила А. И. Хрящева. Отдел собирал данные о том, как изменялся размер и статус крестьянского двора. Это была большая выборка, 600 тыс. дворов, содержавшая данные о том, как они переходили из одной категории в другую, из малопосевной группы в середняцкую или потом зажиточную.

Эти результаты были опубликованы в начале 1930-х годов, но всерьез они не изучались, может быть, потому что в них трудно усмотреть эту раздирающую деревню поляризацию. Для изучения этого процесса мы разработали математическую модель. Предположим, вот эта социальная мобильность в крестьянской среде продолжалась бы дальше за 1929 год. Модель «не знала», что произошел «Великий перелом». И она социальную динамику второй половины НЭПа пролонгировала на первую половину 1930-х годов, исходя из матрицы частот переходов между группами, построенной на данных динамических переписей 1920-х годов. И что же мы увидели? Модель показала, что если бы процесс шел в тех же параметрах, с той же интенсивностью переходов между социальными группами крестьянства, то происходила бы вовсе не поляризация. Было бы, как говорят, «осереднячивание» деревни. Средняя группа крестьянства расширялась бы, в нее втягивались бы всё более широкие слои беднейших хозяйств. А кулацкая группа («кулацкая» в терминах тех лет, я бы предпочел слово «зажиточная») немного расширялась бы, оставаясь в пределах нескольких процентов. Она не создавала той угрозы, которую власть хотела изобразить.

— Угроза на самом деле была просто манипулятивным приемом? Реально ее не было?

— Именно так. Конечно, были разные тенденции в социальном развитии деревни, но доминировала тенденция не к поляризации, а, наоборот, к росту середняцкого слоя.

— Вы с коллегами, Олегом Хлевнюком и Полом Грегори, опубликовали книгу об экономике ГУЛАГа. А что в принципе можно сказать об экономической специфике ГУЛАГа?

— На мой взгляд, наиболее информативным является архив ГУЛАГа. Он хранится в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФе). Это миллионы страниц документов. ГУЛАГ имел очень пунктуальную систему документации и фиксирования всей своей деятельности. Это практически ежедневный поток приказов, директив и циркуляров. Его можно подробно изучать. Что здесь ценно? Ужасающие цифры и факты взяты не из художественных произведений. Это отчетная документация руководства ГУЛАГа.

— И тут уже нельзя сказать, что это гипербола.

— Да. Например, из этих архивов можно вполне достоверно делать вывод о том, какой была динамика численности заключенных с самого начала строительства ГУЛАГа в 1930 году и до окончания в 1960 году. Хотя реально в 1953 году со смертью Сталина ГУЛАГ уже резко сдал по всем параметрам. Можно увидеть, что в максимуме количество заключенных превышало 2,5 миллиона. В отчетном документе ГУЛАГа за 1940 год указано, что к 1940 году через ГУЛАГ прошли в общей сложности 8 млн человек. Оценка общей численности заключенных к концу 1950-х годов — около 18 миллионов. Оценки варьируют в пределах от 16 до 18 миллионов. Но уже можно достоверно говорить о масштабе этого явления. Доля политзаключенных менялась на этом 30-летнем отрезке, достигая в среднем 30–35%. Однако не надо думать, что остальные были уголовниками. Гораздо больше было тех, кого репрессировали за «хозяйственные преступления», по «закону о трех колосках» и т. д.

Много архивных документов, конечно, касается экономической деятельности ГУЛАГа. И здесь в обществе нет консенсуса, есть очень противоречивые суждения, нужен ли был ГУЛАГ для развития советской промышленности, какова была его истинная роль, был ли это становой хребет сталинской индустриализации или нет. Об этом говорится и в недавно вышедшей книге Олега Хлевнюка «Сталин. История одного вождя».

— Являлась ли система принудительных лагерей единственным способом вытащить нищую, разгромленную страну после Гражданской войны и протащить ее в состояние индустриализации, перетащить насильно в будущее, где есть заводы и гидроэлектростанции? Было ли это единственным экономическим способом в тех реалиях?

— Вот это очень важно. Роль ГУЛАГа в экономике, в валовом внутреннем продукте, была в целом 2–3%. Он, например, в сельском хозяйстве практически не участвовал. А это уже почти половина экономики.

— Однако люди из сельских районов, попавшие в ГУЛАГ, — это бесплатная рабочая сила, которая могла бы быть задействована в сельском хозяйстве.

— Это верно. Но если мы берем, скажем, промышленность и строительство, то здесь вклад ГУЛАГа примерно 10%. Казалось бы, незначительный. Почему? Дело в том, что ГУЛАГ не участвовал в текстильной промышленности, в пищевой промышленности, в машиностроении. Заключенных туда не допускали. Где они работали? Прежде всего — на строительстве крупных промышленных объектов, особенно в отдаленных районах страны. Далее — в тех отраслях, где надо было обеспечить экспорт на Запад. Ведь индустриализация — это мощный процесс. Тысячи крупных предприятий строятся. Откуда взять оборудование для них, станки? У нас они производились в небольшом количестве. Значит, надо было продавать продукцию на Западе, а на вырученные деньги закупать оборудование, станки, иногда целые заводы.


Исправительно-трудовой лагерь Бутугычаг, существовал на территории современной Магаданской области. Лагерь известен своими урановыми и оловянными рудниками, здесь добывали олово и уран вручную

Что мы могли предложить миру в это время? Хлеб, лес, золото, природные ресурсы (руда, уголь). Добывать их приходилось преимущественно в отдаленных районах (Сибирь, Крайний Север, Дальний Восток). Со второй половины 1930-х годов ГУЛАГ добывает 100% золота, в основном в трудных условиях магаданских приисков. Главная роль ГУЛАГа заключалась, таким образом, в обеспечении работ на лесоповале, добыче природных ископаемых для их вывоза и, что очень важно, строительстве дорог, аэродромов, промышленных предприятий в отдаленных районах.

Например, Норильский горно-металлургический комбинат. Огромный комбинат в районе Крайнего Севера! В пиковое время на его строительстве работали около 100 тыс. заключенных Норильлага. Возникает вопрос: а можно это было делать негулаговскими силами? Но для этого надо жить в другой системе. Сегодня, например, в районах Крайнего Севера (Ямал и др.) идет добыча нефти. Она что, ГУЛАГом ведется? Нет, конечно. Но для этого надо людям платить нормальную зарплату и создавать приемлемые условия для такой трудной работы. Так осваивался Север в Канаде или Аляска в США. Однако там люди жили в условиях другой экономики.

1929 год Сталин назвал «годом великого перелома», а в 1930 году начинает действовать ГУЛАГ. Страна перешла к мобилизационной модели индустриализации. И начинается формирование миллионного отряда людей, которых можно перекидывать с одного объекта на другой без заботы об их благополучии, условиях жизни; заселить их в бараки, не особенно беспокоиться, как они одеты, в чем ходят на работу. Можно сказать, что система ГУЛАГа «вписывалась» в ту мобилизационную, форсированную модель советской индустриализации, которая была инициирована сталинским руководством в конце 1920-х годов и предполагала масштабное использование принудительного труда (наряду, отметим, с внедрением новых форм стимулирования труда в советской промышленности).

Замечу, что предыдущая фаза индустриализации, проходившая в дореволюционной России, была достаточно успешной. В течение четверти века — до Первой мировой войны — Россия сделала мощный промышленный рывок. Однако на этой фазе принудительный труд практически не применялся, уровень жизни широких слоев населения страны не понижался.

— Есть ли у нас какие-то способы сравнить экономическую эффективность принудительного труда заключенных ГУЛАГа с теми системами, где тоже использовался принудительный труд: США, Африка? Можем ли мы это измерить?

— Конечно, трудно сравнивать принудительный труд, допустим, на рабовладельческих плантациях в Америке в середине XIX века и в ГУЛАГе. Исторические реалии слишком разные. Я не раз слышал сравнения не в пользу ГУЛАГа в этом отношении. И со многими из них можно согласиться. Например, американских рабов хозяин покупает на рынке, и платит довольно дорого. Заинтересован ли рабовладелец в том, чтобы сделать из него доходягу? Вряд ли. Он купил раба, чтобы тот был в работоспособном состоянии. Рабы жили в своих хижинах. У них могли быть семьи. В этом плане, конечно, сравнение не в пользу ГУЛАГа.

Нам много довелось работать с документами по ГУЛАГу. Психологически это нелегкое занятие, особенно когда речь идет об антигуманном обращении с заключенными ГУЛАГа. В лагерной практике бывали настолько вопиющие случаи, что даже начальство ГУЛАГа из Москвы посылало комиссию проверять, что произошло. В целом, в ГУЛАГе 1,6 млн людей умерли, отбывая срок.



Ягода на строительстве канала Москва — Волга
(начало 1930-х)

Вспомним, что лагеря назывались ИТЛ (исправительно-трудовой лагерь). Слово «исправительный» означало, что попавшие в лагеря должны были проходить «перековку», т. е. задача лагеря была еще и в том, чтобы сделать из зэков «настоящих советских граждан». Но излишне говорить, что эта задача была поставлена демагогически. Главным образом зэки должны были выполнять экономические задачи. А здесь тоже была проблема. Есть общепринятый такой тезис о том, что принудительный труд менее эффективен, чем свободный труд. Изначальная задача стояла так: ГУЛАГ должен быть на самообеспечении. То есть бюджетные затраты на функционирование ГУЛАГа должны покрываться полностью его экономической деятельностью и приносить еще и прибыль. Надо сказать, что уже в 1930-х годах, а особенно после войны руководство ГУЛАГа било во все колокола: «Мы не можем решить эту задачу!» В архиве сохранилось немало писем начальства ГУЛАГа верховным властям страны с просьбой снять принцип самоокупаемости в силу его невыполнимости. Руководство ГУЛАГа давало оценки: у нас низкая производительность труда, примерно 40% по сравнению с трудом вольнонаемных. С этими оценками не всегда можно согласиться. На мой взгляд, это заниженные цифры. Но то, что эффективность труда в лагерях невысокая, было очевидно.

И в этой связи с конца 1940-х годов переписка руководителей ГУЛАГа с властями страны содержит выраженный мотив: «Дайте нам возможность ввести зарплату для заключенных, иначе мы не выполним план — ввиду недостаточной мотивации их труда». И вот в 1949 году на нескольких объектах ГУЛАГа экспериментально вводится зарплата, а затем с 1951 года она вводится во всех лагерях, и это дает некоторый прирост производительности труда. Весьма интересный эксперимент. Он показывает, что даже в условиях неограниченного принуждения нельзя добиться эффективного труда. Придется вводить материальные стимулы. Поэтому их и ввели. Последние годы ГУЛАГа прошли в условиях выплаты зарплат заключенным. Они были, конечно, ниже, чем у вольнонаемных, но уже можно было что-то купить в ларьке, можно было даже послать семьям какие-то денежки. Ясно ведь, что жизнь детей «врагов народа» была несладкой…


Фото С. П. Королёва перед отправкой в ГУЛАГ, на Колыму

— Сейчас мы часто слышим: «Сталина на вас нет. Был бы Сталин — вы бы так не воровали и с энтузиазмом работали». Что Вы как историк по этому поводу думаете?

— Конечно, я с этим тезисом не согласен в принципе. 5 марта 1953 года вождь народов умер. А уже через пару недель Берия, в то время министр внутренних дел СССР, останавливает строительство целого ряда крупных объектов ГУЛАГа, в том числе ряда железных дорог, которые оказались невостребованными, или туннеля между материком и Сахалином. Он сократил расходы бюджета на миллиарды рублей, решив, что реализация этих планов будет просто неэффективной.

— То есть проблема в том, что до вождя не могли донести элементарные экономические данные?

— Сталин был уверен: система должна сохраняться. Именно его смерть повлекла сокращение ГУЛАГа. Прошла знаменитая амнистия. Около миллиона человек было выпущено из тюрем и лагерей. Неэффективность системы принудительного труда была понятна многим, начиная с Берии и кончая низовым звеном лагерной администрации. Эта система начала уходить со сцены со дня смерти Сталина.

— Получается, управленцы, которые принимали оперативные решения, всё понимали?

— Много понимали, я так думаю. Что касается «эффективного менеджера», об этом написано в упомянутой книге Олега Хлевнюка. Я добавлю здесь одно. Наследие этого «менеджеризма» таково, что, действительно, значительная часть населения считает: экономические и другие проблемы (например, коррупцию) надо решать исключительно кнутом (учитывая наш исторический опыт, это может плавно перейти в репрессивные формы). Люди мало знают о других системах, которые позволяют эффективно устранять проблемы на базе принципов реальной демократии, верховенства права, а не кнута. За четверть века сталинского правления сформировалось представление, что непрерывная мобилизация с ее принудительными мерами, подавлением структур гражданского общества — это и есть наш путь. Как будто сейчас стоит ввести лагеря — и вся коррупция закончится. К сожалению, такие представления тормозят развитие страны по эффективному пути, создают одну из главных проблем нашего общества. Но эта тема требует отдельного обсуждения.

***

Видеозапись беседы в студии см. по адресу:
https://otr-online.ru/programmi/gamburgskii-schet-24869/leonid-borodkin-ekonomika-69115.html