Александр Пилипчук
Опубликовано на сайте ПРАВО.ru 20 февраля 2016 года
С допросов в Лефортовской тюрьме комбрига Александра Горбатова в камеру возвращали на носилках, а когда он приходил в себя, продолжали пытать. Но добиться от него, чтобы он оговорил себя и своих сослуживцев по огульному обвинению в связях c "врагами народа", следствию не удалось. Тем не менее, его осудили на 15 лет лагерей и отправили на Колыму. В армию он вернулся уже после пересмотра дела, перед началом войны, и проявил себя талантливым полководцем, отдав этому ремеслу более 60 лет.
В 1944 году командущий 3-й армией 1-го Белорусского фронта, генерал-лейтенант Александр Горбатов совершил проступок, который, как он писал в своих мемурах "Годы и войны", "был признан более чем сомнительным", а в Кремле был квалифицирован как преступление. Один из офицеров, уроженец Донбасса, получил письмо от отца: тот жаловался сыну, что для восстановления шахт, разрушенных гитлеровцами, нужен крепежный лес, а его поставляют очень мало. Узнав об этом, командарм сказал подчиненному: "Так напиши отцу, пусть приедет сам или пришлет кого-нибудь к нам за лесом. Видите, сколько здесь леса? Будем рубить, будем грузить уходящий от нас порожняк…"
Сказал, и за множеством дел забыл об этом разговоре. Вспомнил о нем лишь тогда, когда ему доложили, что "прибыла делегация из Донбасса". На беседу с тремя шахтерами Горбатов пригласил члена Военного совета армии генерал-майора Ивана Коннова. "Ну, как вы думаете, Иван Прокофьевич, поможем шахтерам?" – обратился к нему Горбатов. И получил неожиданный ответ: " Да, помочь бы надо. Но вот беда: категорически запрещено вывозить лес". Горбатову пришлось признаться, что он об этом постановлении правительства ничего не знал. Тем не менее принял решение рубить лес и отправлять его "под видом необходимости строительства оборонительных рубежей в тылу армии. "А если уж что и случится, всю вину я возьму на себя", – закончил он. Коннов едва заметно кивнул головой. Подробностей лесоповала и отправки первой партии заготовленной древесины объемом 50 000 кубометров Горбатов в воспоминаниях не привел, подчеркнул только, что погрузка в эшелоны, идущие в тыл порожняком, шла главным образом между полустанками и разъездами. Но сохранить в тайне "операцию" не удалось, и, по словам командарма, "наступил час расплаты".
"Горбатова могила исправит"
Из Москвы в штаб армии прибыли три человека в штатском, уполномоченные Верховным главнокомандующим Иосифом Сталиным, разобраться в ситуации. Горбатов рассказал о просьбе шахтеров и своем желании помочь восстановлению угольной промышленности, подчеркнув, что был предупрежден членом Военного совета о недопустимости вывоза леса, но принял решение под свою ответственность. Беседа-допрос длилась в течении четырех часов. Командарм при этом заметил, что старший из приезжих главным образом задавал вопросы по существу произошедшего, в то время как его более молодые спутники постоянно сбивались на вопросы о событиях семилетней давности, когда Горбатов был арестован и осужден.
После отъезда комиссии в армии поползли слухи, что дни командрма на должности сочтены. "Ожидание решения было долгим и мучительным, – вспоминал Горбатов. – Я о многом передумал… Наконец, как было договорено, председатель тройки позвонил мне по ВЧ: "Докладывал Сталину, он выслушал внимательно. Когда доложил, что вас предупреждал генерал Коннов, он спросил, от кого я это узнал. И когда я доложил, что от самого Горбатова, Сталин удивленно переспросил: "От самого Горбатова?" А потом добавил: "Да, это на него похоже. Горбатова только могила исправит". Вердикт вождя, по словам "председателя тройки", был таким: "Преступление налицо, но поскольку, как вы говорите, он не преследовал личной выгоды, на деле надо поставить точку".
"Не встречая противника, я испытывал даже разочарование"
Родился Горбатов 21 марта 1891 года в деревне Пахотино (ныне Ивановской области) в крестьянской семье. В 1902 году он окончил сельскую трёхклассную школу с похвальным листом, трудился в крестьянском хозяйстве отца, на зимних отхожих промыслах, на обувной фабрике в Шуе. В октябре 1912 года 21-летнего Горбатова "забрили", т.е. призвали в царскую армию. Он попал в в 17-й гусарский Черниговский полк. "Служба в кавалерии не показалась мне тяжелой: военная наука давалась легко, я считался исправным и дисциплинированным солдатом, – вспоминал он многие десятилетия спустя. – По строевой и физической подготовке я получал оценку "хорошо", по стрелковому делу и тактике – "отлично". Меня часто ставили в пример и на тактических занятиях за смекалку и за стремление обмануть условного противника".
Когда началась 1-я Мировая война, Черниговский полк принял активное участие в боевых действиях на территории Польши и в Карпатах. "Моя всегдашняя готовность ввязаться в рискованное дело превратилась в разумный риск солдата-фронтовика. Пригодилась здесь и присущая мне с детства привычка к разумной расчетливости, – писал Горбатов в своей книге. – Многие мои товарищи по полку, впервые попав на войну, боялись, думали о том, что их ранят и оставят на поле боя или убьют и похоронят в чужой земле. Поэтому они со страхом ожидали встречи с противником… Таких переживаний, сколько помню, у меня не было <…> Там, где многие, прежде равнодушные к религии, стали частенько "уповать на бога", я уверился, что вся сила в человеке – в его разуме и воле. Поэтому, не встречая противника, я испытывал даже разочарование в всегда предпочитал быть в разведке или дозоре, чем глотать пыль, двигаясь в общей колонне. Начальники ценили мою безотказную готовность идти к любую разведку".
Горбатов закончил войну старшим унтер-офицером, "за подвиги личной храбрости" он был награжден четырьмя Георгиевскими крестами и медалями. 5 марта 1918 года Черниговский гусарский полк расформировали, личный состав демобилизовали. Горбатов уехал к родным, но в 1919 году решил вступить в Красную армию добровольцем. Командирская одаренность, решительность Горбатова, прекрасное знание им кавалерийского устава русской армии и большой фронтовой опыт быстро выдвинули его из рядов красноармейцев. Он последовательно командовал взводом, эскадроном, полком и отдельной кавалерийской бригадой.
Послужной список Горбатова после окончания Гражданской войны выглядит не менее внушительно: с 1921 года – командир 7-го Черниговского Червоного казачества кавалерийского полка, с 1928 года – кавалерийской бригады, с 11 января 1933 года – 4-й Туркестанской горно-кавалерийской дивизии, с мая 1936 года – 2-й кавалерийской дивизии. Горбатов хорошо понимал, что его образования для командования крупными кавалерийскими частями мало. "В те годы была своеобразная горячка, все, в том числе и я, стремились учиться, – вспоминал он в мемуарах. – И, пожалуй, самообразование в короткие часы отдыха, личного времени давало нам то, что мы не могли получить в детстве и юности. Вырабатывалось то, что можно назвать "внутренняя культура", "интеллигентность". Только в 1925 году он окончил отделение командиров полков на кавалерийских курсах усовершенствования командных кадров в Новочеркасске, а в 1930 году – Высшие академические курсы. 26 ноября 1935 года ему присвоили персональное воинское звание "комбриг". К этому времени он стал также кавалером одена Красного Знамени.
"Троянский конь" чекиста
В сентябре 1937 года командира кавалерийской дивизии Киевского военного округа Горбатова обвинили "в связи с врагами народа" и исключили из рядов ВКП (б). Незадолго до этого он узнал из газет, что органы госбезопасности "вскрыли военно-фашистский заговор". Среди имен заговорщиков назывались крупные советские военачальники, в их числе Маршал Советского Союза Михаил Тухачевский. Это известие, по словам Горбатова, его "прямо-таки ошеломило". Как могло случиться, задавал он себе вопрос, что военачальники, сыгравшие видную роль в разгроме интервентов и внутренней контрреволюции, так много сделавшие для совершенствования армии, могли стать врагами народа? "В конце концов, перебрав различные объяснения, я остановился на самом ходком в то время: "Как волка ни корми, он все в лес смотрит", – писал впоследствии Горбатов. – Этот вывод имел кажущееся основание в том, что М. Н. Тухачевский и некоторые другие лица, вместе с ним арестованные, происходили из состоятельных семей, были офицерами царской армии. "Очевидно, – говорили тогда многие, строя догадки, – во время поездок за границу в командировки или на лечение они попали в сети иностранных разведок".
Весной 37-го по делу "группы Тухачевского" был арестован командующий Киевским военным округом Иона Якир. " Для меня это был ужасный удар, – вспоминал Горбатов. – Якира я знал лично и уважал его. Правда, в глубине души еще теплилась надежда, что это – ошибка, что разберутся и освободят". А 24 июля арестовали Петра Григорьева, командира кавалерийского корпуса, в состав которого входила дивизия Горбатова. В тот же день в дивизии был собран митинг, на котором начальник политотдела корпуса объявил, что комкор "оказался врагом народа" и призвал "заклеймить его позором". Когда слово предоставили Горбатову, тот решительно заявил, что у Григорьева, потомственного рабочего, участника Гражданской войны, награжденного двумя орденами Красного Знамени, "никаких шатаний в вопросах партийной политики не было". "Это – один из лучших командиров во всей армии. Если бы он был чужд нашей партии, это было бы заметно, особенно мне, одному из ближайших его подчиненных в течение многих лет. Верю, что следствие разберется и невиновность Григорьева будет доказана", – закончил свое выступление Горбатов. Но его голос, как он писал в воспоминаниях, "как бы потонул в недобром хоре" осуждений.
Через несколько дней после митинга Горбатов узнал, что командир одного из полков дивизии отдал уполномоченному особого отдела, "который почти не умел ездить на лошади", хорошо выезженного коня, завоевавшего первенство на окружных соревнованиях. Вызвав подчиненного, комбриг сказал: "Вы, по-видимому, чувствуете за собой какие-то грехи, а потому и задабриваете особый отдел? Немедленно возьмите обратно коня, иначе он будет испорчен не умеющим с ним обращаться всадником!". На другой день комполка доложил комбригу, что его приказание выполнено. А месяц спустя приказом нового командующего округом Горбатова отстранили от должности с зачислением в распоряжение Главного управления кадров Наркомата обороны. При этом штабная парторганизация исключила из ВКП (б), в которой он состоял с 1919 года, с формулировкой "за связь с врагами народа". Все попытки Горбатова отстоять себя в окружной парткомиссии оказались безуспешными: она утвердила решение нижестоящей организации.
В начале марта 1938 года персональное дело Горбатова рассмотрела парткомиссия Главного политуправления Красной армии, которая все же отменила предыдущее взыскание и восстановила комбрига в партии. Более того, его назначили на должность заместителя командира кавалерийского корпуса. "Правда, – писал Горбатов, – я с гораздо большим удовольствием пошел бы командовать дивизией, так как по своему характеру предпочитаю самостоятельную работу, но мне ее не дали". Он связывал это с тем, что опала с него полностью не снята. Дальнейшие события подтвердили его худшие опасения. Когда командир корпуса Гергий Жуков ушел на повышение и сдал соединение Горбатову, тот надеялся, что его утвердят в этой должности, но вскоре на место Жукова прибыл комкор Андрей Ерёменко. Их служебные пути уже пересекались, и два кавалериста быстро нашли общий язык. "Жизнь налаживалась", – оптимистично писал о том времени в воспоминаниях Горбатов. Но вскоре тон записок изменился.
"Воздержаться от выдачи Горбатову планового обмундирования"
"В сентябре [1938 г.] кладовщик штаба корпуса напомнил мне, чтобы я получил причитающееся по зимнему плану обмундирование; когда же я прибыл к нему на другой день, он со смущенным видом показал мне телеграмму от комиссара корпуса Фоминых, находившегося в это время в Москве: "Воздержаться от выдачи Горбатову планового обмундирования". Вслед за этой странной телеграммой пришел приказ о моем увольнении в запас, – вспоминал Горбатов. – 15 октября 1938 года я выехал в Москву, чтобы выяснить причину моего увольнения из армии". К Наркому обороны Клименту Ворошилову Горбатова не допустили, принял его на несколько минут начальник Управления кадров по командному и начальствующему составу РККА Ефим Щаденко. "Будем выяснять ваше положение", – сказал он, а затем спросил, где тот остановился.
В два часа ночи в дверь номера Горбатова в гостинице ЦДКА постучали. Вошли трое военных, один из них с порога объявил комбригу, что он арестован. Горбатов потребовал ордер на арест, но услышал в ответ: "Сами видите, кто мы". Один из чекистов начал снимать ордена с гимнастерки комбрига, лежащей на стуле, другой – срезать знаки различия с обмундирования, а третий, не спускал глаз с одевающегося Горбатова. Его привезли на Лубянку и поместили в камеру, где уже находились семеро арестантов. Один из проснувшихся сокамерников встретил его словами: "Товарищ военный, вероятно, думает: сам-то я ни в чем не виноват, а попал в компанию государственных преступников. Если вы так думаете, то напрасно! Мы такие же, как вы. Не стесняйтесь, садитесь на свою койку и расскажите нам, что делается на белом свете, а то мы давно уже от него оторваны и ничего не знаем".
Позднее Горбатов узнал, что все они в прошлом ответственные работники: "Произвели они на меня впечатление культурных и серьезных людей. Однако я пришел в ужас, когда узнал, что все они уже подписали на допросах у следователей несусветную чепуху, признаваясь в мнимых преступлениях за себя и за других. Одни пошли на это после физического воздействия, а другие потому, что были запуганы рассказами о всяких ужасах. Мне это было совершенно непонятно. Я говорил им: ведь ваши оговоры приносят несчастье не только вам и тем, на кого вы лжесвидетельствуете, но также их родственникам и знакомым. И наконец, говорил я, вы вводите в заблуждение следствие и Советскую власть <…> Своими ложными показаниями вы уже совершили тяжелое преступление, за которое положена тюрьма. На это мне иронически ответили: "Посмотрим, как ты заговоришь через неделю!"
"Кому писать нечего – те на свободе, а ты – пиши"
На допрос Горбатова вызвали только на четвертый день после ареста. Следователь, не называя своей фамилии, дал подследственному бумагу и ручку и предложил "описать все имеющиеся за ним преступления". " Если речь идет о моих преступлениях, то мне писать нечего", – ответил Горбатов. "Кому писать нечего – те на свободе, а ты – пиши". Но запугать Горбатова ему не удалось, тот даже не притронулся к ручке. На втором допросе ему снова предложили дать письменные показания, а получив отказ, пригрозили: "Пеняй на себя".
На следующий день Горбатова перевезли в Лефортовскую тюрьму. Его соседями по камере оказались бывший комбриг и высопоставленный чин из Наркомата торговли (Горбатов их имен в мемуарах не назвал). Оба, как узнал новый сиделец, уже подписали признательные показания и посоветовали сокамернику: лучше написать сразу, потому что все равно – не подпишешь сегодня, подпишешь через неделю или через полгода. "Лучше умру, – ответил Горбатов, – чем оклевещу себя, а тем более других".
В Лефортовской тюрьме после очередного отказа Горбатова дать признательные показания и "назвать сообщников по антисоветской деятельности" за него принялись "костоломы", вызванные следователем Яковом Столбунским. "Допросов с пристрастием было пять с промежутком двое-трое суток; иногда я возвращался в камеру на носилках. Затем дней двадцать мне давали отдышаться, – вспоминал Горбатов. -До сих пор в моих ушах звучит зловеще шипящий голос Столбунского, твердившего, когда меня, обессилевшего и окровавленного, уносили: "Подпишешь, подпишешь!" Наконец меня оставили в покое и три месяца не вызывали. В это время я снова поверил, что близится мое освобождение…".
8 мая 1939 года Горбатову приказали готовиться с вещами на выход. "Безгранично радостный, шел я по коридорам тюрьмы, – вспоминал он. – Затем мы остановились перед боксом. Здесь мне приказали оставить вещи и повели дальше. Остановились у какой-то двери. Один из сопровождающих ушел с докладом. Через минуту меня ввели в небольшой зал: я оказался перед судом военной коллегии. За столом сидели трое. У председателя <…> я заметил на рукаве черного мундира широкую золотую нашивку. "Капитан 1 ранга", – подумал я. Радостное настроение меня не покидало, ибо я только того и хотел, чтобы в моем деле разобрался суд.
Суд длился не более пяти минут. Председатель спросил: "Почему вы не сознались на следствии в своих преступлениях?". Подсудимый ответил, что ему не в чем было сознаваться. "Почему же на тебя показывают десять человек, уже сознавшихся и осужденных?" – спросил председатель. " Читал я книгу "Труженики моря" Виктора Гюго, – ответил Горбатов, – там сказано: как-то раз в шестнадцатом веке на Британских островах схватили одиннадцать человек, заподозренных в связях с дьяволом. Десять из них признали свою вину, правда не без помощи пыток, а одиннадцатый не сознался. Тогда король Яков II приказал беднягу сварить живьем в котле: навар, мол, докажет, что и этот имел связь с дьяволом. По-видимому, десять товарищей, которые сознались и показали на меня, испытали то же, что и те десять англичан, но не захотели испытать то, что суждено было одиннадцатому".
Судьи переглянулись между собой, а председатель спросил коллег: "Как, все ясно?". Те кивнули головой. Горбатова вывели в коридор. Через несколько минут его вернули и провозгласили приговор: пятнадцать лет заключения в тюрьме и лагере плюс пять лет поражения в правах. "Это было так неожиданно, что я, где стоял, там и опустился на пол", – отметил в воспоминаниях Горбатов.
Комбригу указали место "у параши"
В тот же день Горбатова перевели в камеру Бутырской тюрьму, где содержались около 70 осужденных, ожидавших отправки по этапу. Войдя, он громко представился: "Комбриг Горбатов". Староста камеры указал ему место у двери и параши. "По мере того как одни уходили, а другие приходили, я становился уже старожилом и продвигался от параши и двери ближе к окну, – писал Горбатов. – Среди моих сокамерников опять оказалось много людей, которые на допросах сочиняли, как они говорили, "романы" и безропотно подписывали протоколы допросов, состряпанных следователем. И чего только не было в этих "романах"! Один, например, сознался, что происходит из княжеского рода и с 1918 года живет по чужому паспорту, взятому у убитого им крестьянина, что все это время вредил Советской власти и т. д.".
Отбывать наказание Горбатова отправили на Дальний Восток. В пути и на остановках Горбатов увидел несколько воинских эшелонов с войсками, артиллерией, танками и машинами на платформах. Началась война с Японией, гадал комбриг? Но после Нерчинска воинских перевозок Горбатов больше не наблюдал, поэтому предположил, что идет преброска войск в Монголию, но о том, что там начались стычки советских войск с японскими он узнал позже.
В начале июля 1939 года партию заключенных доставили во Владивосток и разместили за городом в деревянных бараках, обнесенных колючей проволокой. Здесь Горбатов узнал, что ему предстоит дорога морем на Колыму, ждут только новых партий заключенных, чтобы загрузить на большой пароход. Однажды он услышал голос дежурного по лагерю, выкликающего желающих носить воду в кипятильники и вызвался на эту работу. Здесь он встретил в группе осужденных женщин, пришедших за кипятком, племянницу комкора Григорьева. Она была женой начальника особого отдела дивизии, но это не спасло ее от ареста и осуждения по обвинению в шпионаже. О судьбе Григорьева, арестованного год назад, женщина ничего не знала (Григорьев 19 ноября 1937 осуден Военной коллегией ВС СССР к высшей мере наказания и в тот же день был расстрелян).
Через неделю обитателей пересыльного лагеря в количестве около 7 тысяч загрузили на пароход "Джурма". В Охотском море, по рассказу Горбатова, к нему рано утром подошли два "уркагана" и вытащили у него из-под головы сапоги. "Сильно ударив меня в грудь и по голове, один из уголовных с насмешкой сказал: "Давно продал мне сапоги и деньги взял, а сапог до сих пор не отдает". Рассмеявшись, они с добычей пошли прочь, но, увидев, что я в отчаянии иду за ними, они остановились и начали меня снова избивать на глазах притихших людей. Другие "уркаганы", глядя на это, смеялись и кричали: "Добавьте ему! Чего орешь? Сапоги давно не твои". Лишь один из политических сказал: "Что вы делаете, как же он останется босой?" Тогда один из грабителей, сняв с себя опорки, бросил их мне. Я не раз слышал в тюрьме рассказы о скотской грубости уголовных, но, признаться, никогда не думал, что в присутствии других заключенных могут вот так безнаказанно грабить. Как бы там ни было, я лишился сапог, а жаловаться было бесполезно. Охрана во главе с начальником ладила с "уркаганами", поощряя склонность к насилию и пользуясь ими для издевательства над "врагами народа".
"Уголовники были сыты, а мы голодали"
В июле 1939 года Горбатов попал на золотой прииск Мальдяк, находившийся в шестистах пятидесяти километрах от Магадана. Вольнонаемные здесь жили в деревянных домиках, а в лагере за колючей проволокой были разбиты десять больших, санитарного образца двойных палаток, каждая на пятьдесят – шестьдесят заключенных. Деревянные казармы для охраны, шахты и бутары – сооружения для промывки грунта – находились за пределами зоны. "В нашем лагере было около четырехсот осужденных по 58-й статье и до пятидесяти "уркаганов", закоренелых преступников, на совести которых была не одна судимость, а у некоторых по нескольку, даже по восьми, ограблений с убийством. Именно из них и ставились старшие над нами" – вспоминал Горбатов.
Грунт для промывки золота добывался на глубине 30-40 метров, заключенные работали шахтерскими электрическими отбойными молотками. Вынутый грунт подвозился на тачках к подъемнику, поднимался по стволу на-гора, а затем доставлялся вагонетками к бутарам. "Работа на прииске была довольно изнурительная, особенно если учесть малокалорийное питание. На более тяжелую работу посылали, как правило, "врагов народа", на более легкую – "уркаганов", – свидетельствовал в воспоминаниях Горбатов. – Из них же назначались бригадиры, повара, дневальные и старшие по палаткам. Естественно, что то незначительное количество жиров, которое отпускалось на котел, попадало прежде всего в желудки "урок". Питание было трех категорий: для невыполнивших норму, для выполнивших и для перевыполнивших. В числе последних были уголовники. Хотя они работали очень мало, но учетчики были из их же компании. Они жульничали, приписывая себе и своим выработку за наш счет. Поэтому уголовники были сыты, а мы голодали".
Врагом заключенных, кроме недоедания, был мороз с сильным ветром. Заветной мечтой Горбатова было скорее добраться до палатки, под дырявое одеяло. Но и на нарах холод находил его и не давал уснуть. Сил оставалось все меньше, работать становилось труднее. Вскоре у него начали опухать ноги и расшатываться зубы. Обязанности врача в лагере выполнял фельдшер, осужденный на десять лет. Он "записал" Горбатову инвалидность, и того перевели на работу сторожем. Но цинга не отступала. Пришлось снова идти к фельдшеру, который написал заключение: Горбатова необходимо отправить в другой лагерь, расположенный в двадцати трех километрах от Магадана. "Теперь все зависело от начальника лагеря. На мое счастье, он утвердил акт, и в конце марта 1940 года я оказался под Магаданом. Это, и только это, спасло меня от неминуемой гибели", – вспоминал Горбатов.
От цинги Горбатов излечился на новом месте сам. Он вызывался на сверхурочные работы по переборке овощей. Поскольку расшатанными зубами невозможно было грызть сырую картошку и морковь, он смастерил из найденного кусочка белой жести тёрку. Через некоторое время зубы стали укрепляться, а опухоль ног пошла на убыль. Летом он вызвался на работы на рыбных промыслах. Режим здесь был менее строгим, заключенные свободно ходили по поселку. Тут Горбатов встретил своего товарища, бывшего командира 28-й кавдивизии Федорова, отбывающего заключение. Когда наступило короткое колымское лето, Горбатов записался на заготовку сена в тайге, рассчитанную на месяц, но рабочий наряд оказался короче.
"Вас вызывают в Москву для пересмотра дела"
Вмсете с повозкой, на которой заключенным, занятым на сенокосе, раз в неделю привозили продукты, пришел приказ: заключенному Горбатову вернуться немедленно и прибыть к начальнику лагеря. К удивлению Горбатова, тот принял его хорошо, расспрашивал, как идет заготовка сена, и выразил удовлетворение его работой. Затем с усмешкой спросил, знает ли он, зачем его отозвали? "Нет, не знаю", – ответил с тревогой заключенный. " Вы командовали дивизией, ваша фамилия Горбатов, зовут Александр Васильевич, имеете пятнадцать плюс пять?". Получив утвердительный ответ, он сказал: "Вас вызывают в Москву для пересмотра дела. Нужно быть готовым завтра утром отправиться на катере в Магадан. Мой совет: будьте осторожны в разговорах и поступках, пока не доедете до Москвы". И на прощанье пожал заключенному руку.
Горбатов вспоминал: "Тяжело было расставаться с Федоровым и другими товарищами, остающимися в лагере. Все они проливали горькие слезы, лишь у меня одного слезы были горькие за них и радостные за себя. Все просили сказать в Москве, что ни в чем не виноваты и тем более не враги своей родной власти. Удаляясь на катере, я долго видел их, стоящих на берегу, прощально машущих руками".
Позднее Горбатов узнал, что его жена все это время не переставала обивать пороги НКВД, прокуратуры, Верховного суда и Наркомата обороны. Наконец, 20 марта 1940 года она получила конверт со штампом Верховного суда. Долго не решалась его вскрыть, а вскрыв, заплакала. Ее уведомляли, что пленум ВС отменил приговор в отношении меня и отправил дело на доследование. "Большую роль в этом решении имело выступление в мою защиту С. М. Буденного на пленуме Верховного суда. – с благодарностью вспоминал Горбатов. – Он сказал, что знает меня как честного командира и коммуниста. Об этом я узнал позднее от одного из военных прокуроров, который тоже был на этом пленуме".
Путь Горбатова в Москву растянулся на почти на полгода. В бухте Находка Горбатов случайно встретил еще одного бывшего сослуживца, командовавшего до ареста 9-й кавалерийской дивизией. Здесь Ушаков "командовал" девятью походными кухнями и считал себя счастливчиком, получив такую привилегированную должность. "Мы обнялись, крепко расцеловались. Ушаков не попал на Колыму по состоянию здоровья: старый вояка, он был ранен восемнадцать раз во время борьбы с басмачами в Средней Азии. За боевые заслуги имел четыре ордена. – писал в воспоминаниях Горбатов. – За то время, пока мы жили в Находке, у Ушакова произошли перемены к худшему: его сняли с должности бригадира и назначили на тяжелые земляные работы. Начальство спохватилось, что осужденным по 58-й статье занимать такие должности не положено, когда под рукой есть "уркаганы" или "бытовики"…"
После приезда в Москву Горбатов снова оказался в уже знакомой Бутырской тюрьме. В камере обитало около сорока человек. Все они прибыли на переследствие из различных лагерей и тюрем. У половины из них пересмотр дела уже закончился, и их снова возвращали в лагеря. "Меня это не испугало, – писал Горбатов. – И прежде, когда я покидал камеру Лефортовской тюрьмы или находился перед судом военной коллегии, я верил, что мне поможет то, что я не клеветал ни на себя, ни на других".
Через семь суток Горбатова вызвали к следователю. "Предъявляя те или другие обвинения, он сверял мои ответы с прежними показаниями. Все это делалось в довольно вежливой форме, но тем не менее ничто не давало пока повода думать, что дело клонится к освобождению, -писал Горбатов. – Так продолжалось до 1 марта, когда меня перевели из Бутырской тюрьмы на Лубянку. Вечером 4 марта мне сообщили, что следствие закончено и меня этой ночью освободят из тюрьмы.
После освобождения Горбатов зашел в Наркомат обороны, где его принял Маршал Советского Союза Семен Тимошенко. Тот сказал: "Отдыхайте, поправляйтесь, а там и за работу. Я дал уже указание о восстановлении вас в кадрах армии и о выплате содержания по занимаемой должности за все тридцать месяцев".
"Главная наша беда заключалась в роковом заблуждении Сталина"
Возвратившись из санатория Горбатов явился в наркомат, по его словам, уже другим человеком. На вопрос наркома, где бы он хотел служить – снова в коннице или в другом роде войск – Горбатов ответил: "Нет, в конницу не пойду. С большим удовольствием пойду в стрелковые соединения". " Пойдете пока на должность заместителя командира стрелкового корпуса, чтобы оглядеться и ознакомиться со всякими новшествами. А там видно будет", – подытожил маршал.
В тот же день Горбатов получил предписание отправиться в 25-й стрелковый корпус на Украину. С этим соединением он и вступил в войну с гитлеровской Германией. "Ее ждали все, и не так уж много было среди военных людей, у которых теплилась еще надежда на то, что войны можно избежать, – писал он 20 лет спустя. – Однако, когда было объявлено о внезапном нападении авиации противника на Житомир, Киев, Севастополь, Каунас, Минск, на железнодорожные узлы и аэродромы и о переходе дивизий противника через нашу границу, это сообщение всех поразило. Почему? Причин тому было много. Но я, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что главная наша беда заключалась в роковом заблуждении Сталина, Ему мы тогда верили безропотно, а он оказался слеп…"
"Считалось, что противник продвигается столь быстро из-за внезапности его нападения и потому, что Германия поставила себе на службу промышленность чуть ли не всей Европы. Конечно, это было так, – размышлял в своих мемуарах Горбатов. – Но меня до пота прошибли мои прежние опасения: как же мы будем воевать, лишившись стольких опытных командиров еще до войны? Это, несомненно, была, по меньшей мере, одна из главных причин наших неудач, хотя о ней не говорили или представляли дело так, будто 1937 – 1938 годы, очистив армию от "изменников", увеличили ее мощь".
В первые же дни войны Горбатов был ранен и отправлен самолетом в Москву. Пуля пробила ногу навылет ниже колена, не повредив кости, рана быстро заживала. Через тдве недели его выписали из госпиталя и зачислили слушателем Курсов для высшего комсостава. Но Горбатов настоял, чтобы его отправили на фронт. 1 октября 1941 года в Харькове он принял под свое командование 226-ю стрелковую дивизию. Отличился в ходе оборонительных боёв под Харьковом, а затем в зимних наступательных боях, где неоднократно предпринимал дерзкие рейды по тылам противника с разгромом его гарнизонов.
"В той обстановке естественно было, чтобы командир дивизии сам выбирал объекты для частных операции, сам определял силы отряда и время для нападения с использованием внезапности. В таких случаях противник имел обычно потери в два, три, а то и в четыре раза большие, чем мы, – писал он в своей книге. – Другое дело, когда тебе издалека все распишут и прикажут захватить 17 января – Маслову Пристань, 19 января – Безлюдовку, 24 января – Архангельское и т. д., с указанием часа атаки, определят силы (к тому же не соответствующие ни задаче, ни твоим возможностям). В этих случаях результат почти всегда бывал один: мы не имели успеха и несли потери в два – три раза большие, чем противник <…> Особо непонятными для меня были настойчивые приказы – несмотря на неуспех, наступать повторно, притом из одного, и того же исходного положения, в одном и том же направлении несколько дней подряд, наступать, не принимая в расчет, что противник уже усилил этот участок. Много, много раз в таких случаях обливалось мое сердце кровью <…> Я всегда предпочитал активные действия, но избегал безрезультатных потерь людей. Вот почему мы так тщательно изучали обстановку не только в своей полосе, но и в прилегающих к нам районах соседей; вот почему при каждом захвате плацдарма мы старались полностью использовать внезапность и одновременно с захватом предусматривали закрепление и удержание его; я всегда лично следил за ходом боя и, когда видел, что наступление не сулит успеха, не кричал: "Давай, давай!" – а приказывал переходить к обороне, используя, как правило, выгодную и сухую местность, имеющую хороший обзор и обстрел."
25 декабря 1941 года Горбатову присвоили первое генеральское звание – генерал-майор, а в марте следующего года наградили орденом Красного Знамени. 22 июня 1942 года Горбатов ушел на новую должность – инспектора кавалерии штаба Юго-Западного направления. "Грустно было расставаться с товарищами, которых учил и у которых сам многому научился, – писал он о тех днях, – но не стыдно было сдавать новому командиру полковнику Усенко дивизию, на счету которой числилось более 400 захваченных пленных, 84 орудия (из них половина тяжелых), 75 минометов, 104 пулемета и много других трофеев. В тот период такому количеству захваченного могли позавидовать не только многие дивизии, но и некоторые армии".
В послевоенных воспоминания Горбатов постоянно возвращался к мысли о том, что одной из основных причин неудач на фронте является недостаток квалифицированных кадров командного состава: "Сколько опытнейших командиров дивизий сидит на Колыме, в то время как на фронте подчас приходится доверять командование частями и соединениями людям хотя и честным, и преданным, и способным умереть за нашу Родину, но не умеющим воевать".
В октябре 1942 года Горбатова стал заместителем командующего 24-й армией. "Должность заместителя была не по моему характеру – с большей охотой я командовал бы дивизией", – замечает он. В апреле 1943 года Горбатову присвоили звание генерал-лейтенант и назначили командиром 20-го гвардейского стрелкового корпуса, а в июне – командующим 3-й армией, с которой Горбатов дошел до Эльбы. За время войны его фамилия была 16 раз упомянута в благодарственных в приказах Верховного Главнокомандующего. За умелое руководство армией при прорыве обороны противника в Восточной Пруссии Горбатов за месяц до Победы был удостоен звания Героя Советского Союза.
С 3-й армией Горбатов распрощался летом 1945 года. В начале июня погиб в атомобильной катастрофе первый комендант Берлина генерал-полковник Николай Берзарин, после чего на этот пост назначили Горбатова. "Первое время в Берлине мы были одни, потом в западную часть прибыли комендатуры американцев и англичан, а позднее в английской зоне расположилась и французская комендатура. – вспоминал Горбатов.Он отметил, что вначале коменданты и сотрудники комендатур союзников были подобраны из тех, кто воевал, "потому с ними не так трудно было договориться по вопросам управления Берлином, но чем дальше, тем становилось труднее. Служащие в комендатурах, да и сами коменданты постепенно заменялись теми, кто враждебно относился к Советской власти".
Горбатов заметно тяготился административной должностью, но лишь в марте 1950 года его отозвали из Германии и назначили командующим Воздушно-десантными войсками. А в 1954 году последовало назначение на должность командующего войсками Прибалтийского военного округа. В августе 1955 года он стал полным генералом – генералом армии. С 1958 года и до самой кончины в 1973 году Горбатов находился в Группе генеральных инспекторов Минобороны СССР.
Опубликовано на сайте ПРАВО.ru 20 февраля 2016 года
В 1944 году командущий 3-й армией 1-го Белорусского фронта, генерал-лейтенант Александр Горбатов совершил проступок, который, как он писал в своих мемурах "Годы и войны", "был признан более чем сомнительным", а в Кремле был квалифицирован как преступление. Один из офицеров, уроженец Донбасса, получил письмо от отца: тот жаловался сыну, что для восстановления шахт, разрушенных гитлеровцами, нужен крепежный лес, а его поставляют очень мало. Узнав об этом, командарм сказал подчиненному: "Так напиши отцу, пусть приедет сам или пришлет кого-нибудь к нам за лесом. Видите, сколько здесь леса? Будем рубить, будем грузить уходящий от нас порожняк…"
Сказал, и за множеством дел забыл об этом разговоре. Вспомнил о нем лишь тогда, когда ему доложили, что "прибыла делегация из Донбасса". На беседу с тремя шахтерами Горбатов пригласил члена Военного совета армии генерал-майора Ивана Коннова. "Ну, как вы думаете, Иван Прокофьевич, поможем шахтерам?" – обратился к нему Горбатов. И получил неожиданный ответ: " Да, помочь бы надо. Но вот беда: категорически запрещено вывозить лес". Горбатову пришлось признаться, что он об этом постановлении правительства ничего не знал. Тем не менее принял решение рубить лес и отправлять его "под видом необходимости строительства оборонительных рубежей в тылу армии. "А если уж что и случится, всю вину я возьму на себя", – закончил он. Коннов едва заметно кивнул головой. Подробностей лесоповала и отправки первой партии заготовленной древесины объемом 50 000 кубометров Горбатов в воспоминаниях не привел, подчеркнул только, что погрузка в эшелоны, идущие в тыл порожняком, шла главным образом между полустанками и разъездами. Но сохранить в тайне "операцию" не удалось, и, по словам командарма, "наступил час расплаты".
"Горбатова могила исправит"
Из Москвы в штаб армии прибыли три человека в штатском, уполномоченные Верховным главнокомандующим Иосифом Сталиным, разобраться в ситуации. Горбатов рассказал о просьбе шахтеров и своем желании помочь восстановлению угольной промышленности, подчеркнув, что был предупрежден членом Военного совета о недопустимости вывоза леса, но принял решение под свою ответственность. Беседа-допрос длилась в течении четырех часов. Командарм при этом заметил, что старший из приезжих главным образом задавал вопросы по существу произошедшего, в то время как его более молодые спутники постоянно сбивались на вопросы о событиях семилетней давности, когда Горбатов был арестован и осужден.
После отъезда комиссии в армии поползли слухи, что дни командрма на должности сочтены. "Ожидание решения было долгим и мучительным, – вспоминал Горбатов. – Я о многом передумал… Наконец, как было договорено, председатель тройки позвонил мне по ВЧ: "Докладывал Сталину, он выслушал внимательно. Когда доложил, что вас предупреждал генерал Коннов, он спросил, от кого я это узнал. И когда я доложил, что от самого Горбатова, Сталин удивленно переспросил: "От самого Горбатова?" А потом добавил: "Да, это на него похоже. Горбатова только могила исправит". Вердикт вождя, по словам "председателя тройки", был таким: "Преступление налицо, но поскольку, как вы говорите, он не преследовал личной выгоды, на деле надо поставить точку".
"Не встречая противника, я испытывал даже разочарование"
Родился Горбатов 21 марта 1891 года в деревне Пахотино (ныне Ивановской области) в крестьянской семье. В 1902 году он окончил сельскую трёхклассную школу с похвальным листом, трудился в крестьянском хозяйстве отца, на зимних отхожих промыслах, на обувной фабрике в Шуе. В октябре 1912 года 21-летнего Горбатова "забрили", т.е. призвали в царскую армию. Он попал в в 17-й гусарский Черниговский полк. "Служба в кавалерии не показалась мне тяжелой: военная наука давалась легко, я считался исправным и дисциплинированным солдатом, – вспоминал он многие десятилетия спустя. – По строевой и физической подготовке я получал оценку "хорошо", по стрелковому делу и тактике – "отлично". Меня часто ставили в пример и на тактических занятиях за смекалку и за стремление обмануть условного противника".
Когда началась 1-я Мировая война, Черниговский полк принял активное участие в боевых действиях на территории Польши и в Карпатах. "Моя всегдашняя готовность ввязаться в рискованное дело превратилась в разумный риск солдата-фронтовика. Пригодилась здесь и присущая мне с детства привычка к разумной расчетливости, – писал Горбатов в своей книге. – Многие мои товарищи по полку, впервые попав на войну, боялись, думали о том, что их ранят и оставят на поле боя или убьют и похоронят в чужой земле. Поэтому они со страхом ожидали встречи с противником… Таких переживаний, сколько помню, у меня не было <…> Там, где многие, прежде равнодушные к религии, стали частенько "уповать на бога", я уверился, что вся сила в человеке – в его разуме и воле. Поэтому, не встречая противника, я испытывал даже разочарование в всегда предпочитал быть в разведке или дозоре, чем глотать пыль, двигаясь в общей колонне. Начальники ценили мою безотказную готовность идти к любую разведку".
Горбатов закончил войну старшим унтер-офицером, "за подвиги личной храбрости" он был награжден четырьмя Георгиевскими крестами и медалями. 5 марта 1918 года Черниговский гусарский полк расформировали, личный состав демобилизовали. Горбатов уехал к родным, но в 1919 году решил вступить в Красную армию добровольцем. Командирская одаренность, решительность Горбатова, прекрасное знание им кавалерийского устава русской армии и большой фронтовой опыт быстро выдвинули его из рядов красноармейцев. Он последовательно командовал взводом, эскадроном, полком и отдельной кавалерийской бригадой.
Послужной список Горбатова после окончания Гражданской войны выглядит не менее внушительно: с 1921 года – командир 7-го Черниговского Червоного казачества кавалерийского полка, с 1928 года – кавалерийской бригады, с 11 января 1933 года – 4-й Туркестанской горно-кавалерийской дивизии, с мая 1936 года – 2-й кавалерийской дивизии. Горбатов хорошо понимал, что его образования для командования крупными кавалерийскими частями мало. "В те годы была своеобразная горячка, все, в том числе и я, стремились учиться, – вспоминал он в мемуарах. – И, пожалуй, самообразование в короткие часы отдыха, личного времени давало нам то, что мы не могли получить в детстве и юности. Вырабатывалось то, что можно назвать "внутренняя культура", "интеллигентность". Только в 1925 году он окончил отделение командиров полков на кавалерийских курсах усовершенствования командных кадров в Новочеркасске, а в 1930 году – Высшие академические курсы. 26 ноября 1935 года ему присвоили персональное воинское звание "комбриг". К этому времени он стал также кавалером одена Красного Знамени.
"Троянский конь" чекиста
В сентябре 1937 года командира кавалерийской дивизии Киевского военного округа Горбатова обвинили "в связи с врагами народа" и исключили из рядов ВКП (б). Незадолго до этого он узнал из газет, что органы госбезопасности "вскрыли военно-фашистский заговор". Среди имен заговорщиков назывались крупные советские военачальники, в их числе Маршал Советского Союза Михаил Тухачевский. Это известие, по словам Горбатова, его "прямо-таки ошеломило". Как могло случиться, задавал он себе вопрос, что военачальники, сыгравшие видную роль в разгроме интервентов и внутренней контрреволюции, так много сделавшие для совершенствования армии, могли стать врагами народа? "В конце концов, перебрав различные объяснения, я остановился на самом ходком в то время: "Как волка ни корми, он все в лес смотрит", – писал впоследствии Горбатов. – Этот вывод имел кажущееся основание в том, что М. Н. Тухачевский и некоторые другие лица, вместе с ним арестованные, происходили из состоятельных семей, были офицерами царской армии. "Очевидно, – говорили тогда многие, строя догадки, – во время поездок за границу в командировки или на лечение они попали в сети иностранных разведок".
Весной 37-го по делу "группы Тухачевского" был арестован командующий Киевским военным округом Иона Якир. " Для меня это был ужасный удар, – вспоминал Горбатов. – Якира я знал лично и уважал его. Правда, в глубине души еще теплилась надежда, что это – ошибка, что разберутся и освободят". А 24 июля арестовали Петра Григорьева, командира кавалерийского корпуса, в состав которого входила дивизия Горбатова. В тот же день в дивизии был собран митинг, на котором начальник политотдела корпуса объявил, что комкор "оказался врагом народа" и призвал "заклеймить его позором". Когда слово предоставили Горбатову, тот решительно заявил, что у Григорьева, потомственного рабочего, участника Гражданской войны, награжденного двумя орденами Красного Знамени, "никаких шатаний в вопросах партийной политики не было". "Это – один из лучших командиров во всей армии. Если бы он был чужд нашей партии, это было бы заметно, особенно мне, одному из ближайших его подчиненных в течение многих лет. Верю, что следствие разберется и невиновность Григорьева будет доказана", – закончил свое выступление Горбатов. Но его голос, как он писал в воспоминаниях, "как бы потонул в недобром хоре" осуждений.
Через несколько дней после митинга Горбатов узнал, что командир одного из полков дивизии отдал уполномоченному особого отдела, "который почти не умел ездить на лошади", хорошо выезженного коня, завоевавшего первенство на окружных соревнованиях. Вызвав подчиненного, комбриг сказал: "Вы, по-видимому, чувствуете за собой какие-то грехи, а потому и задабриваете особый отдел? Немедленно возьмите обратно коня, иначе он будет испорчен не умеющим с ним обращаться всадником!". На другой день комполка доложил комбригу, что его приказание выполнено. А месяц спустя приказом нового командующего округом Горбатова отстранили от должности с зачислением в распоряжение Главного управления кадров Наркомата обороны. При этом штабная парторганизация исключила из ВКП (б), в которой он состоял с 1919 года, с формулировкой "за связь с врагами народа". Все попытки Горбатова отстоять себя в окружной парткомиссии оказались безуспешными: она утвердила решение нижестоящей организации.
В начале марта 1938 года персональное дело Горбатова рассмотрела парткомиссия Главного политуправления Красной армии, которая все же отменила предыдущее взыскание и восстановила комбрига в партии. Более того, его назначили на должность заместителя командира кавалерийского корпуса. "Правда, – писал Горбатов, – я с гораздо большим удовольствием пошел бы командовать дивизией, так как по своему характеру предпочитаю самостоятельную работу, но мне ее не дали". Он связывал это с тем, что опала с него полностью не снята. Дальнейшие события подтвердили его худшие опасения. Когда командир корпуса Гергий Жуков ушел на повышение и сдал соединение Горбатову, тот надеялся, что его утвердят в этой должности, но вскоре на место Жукова прибыл комкор Андрей Ерёменко. Их служебные пути уже пересекались, и два кавалериста быстро нашли общий язык. "Жизнь налаживалась", – оптимистично писал о том времени в воспоминаниях Горбатов. Но вскоре тон записок изменился.
"Воздержаться от выдачи Горбатову планового обмундирования"
"В сентябре [1938 г.] кладовщик штаба корпуса напомнил мне, чтобы я получил причитающееся по зимнему плану обмундирование; когда же я прибыл к нему на другой день, он со смущенным видом показал мне телеграмму от комиссара корпуса Фоминых, находившегося в это время в Москве: "Воздержаться от выдачи Горбатову планового обмундирования". Вслед за этой странной телеграммой пришел приказ о моем увольнении в запас, – вспоминал Горбатов. – 15 октября 1938 года я выехал в Москву, чтобы выяснить причину моего увольнения из армии". К Наркому обороны Клименту Ворошилову Горбатова не допустили, принял его на несколько минут начальник Управления кадров по командному и начальствующему составу РККА Ефим Щаденко. "Будем выяснять ваше положение", – сказал он, а затем спросил, где тот остановился.
В два часа ночи в дверь номера Горбатова в гостинице ЦДКА постучали. Вошли трое военных, один из них с порога объявил комбригу, что он арестован. Горбатов потребовал ордер на арест, но услышал в ответ: "Сами видите, кто мы". Один из чекистов начал снимать ордена с гимнастерки комбрига, лежащей на стуле, другой – срезать знаки различия с обмундирования, а третий, не спускал глаз с одевающегося Горбатова. Его привезли на Лубянку и поместили в камеру, где уже находились семеро арестантов. Один из проснувшихся сокамерников встретил его словами: "Товарищ военный, вероятно, думает: сам-то я ни в чем не виноват, а попал в компанию государственных преступников. Если вы так думаете, то напрасно! Мы такие же, как вы. Не стесняйтесь, садитесь на свою койку и расскажите нам, что делается на белом свете, а то мы давно уже от него оторваны и ничего не знаем".
Позднее Горбатов узнал, что все они в прошлом ответственные работники: "Произвели они на меня впечатление культурных и серьезных людей. Однако я пришел в ужас, когда узнал, что все они уже подписали на допросах у следователей несусветную чепуху, признаваясь в мнимых преступлениях за себя и за других. Одни пошли на это после физического воздействия, а другие потому, что были запуганы рассказами о всяких ужасах. Мне это было совершенно непонятно. Я говорил им: ведь ваши оговоры приносят несчастье не только вам и тем, на кого вы лжесвидетельствуете, но также их родственникам и знакомым. И наконец, говорил я, вы вводите в заблуждение следствие и Советскую власть <…> Своими ложными показаниями вы уже совершили тяжелое преступление, за которое положена тюрьма. На это мне иронически ответили: "Посмотрим, как ты заговоришь через неделю!"
"Кому писать нечего – те на свободе, а ты – пиши"
На допрос Горбатова вызвали только на четвертый день после ареста. Следователь, не называя своей фамилии, дал подследственному бумагу и ручку и предложил "описать все имеющиеся за ним преступления". " Если речь идет о моих преступлениях, то мне писать нечего", – ответил Горбатов. "Кому писать нечего – те на свободе, а ты – пиши". Но запугать Горбатова ему не удалось, тот даже не притронулся к ручке. На втором допросе ему снова предложили дать письменные показания, а получив отказ, пригрозили: "Пеняй на себя".
На следующий день Горбатова перевезли в Лефортовскую тюрьму. Его соседями по камере оказались бывший комбриг и высопоставленный чин из Наркомата торговли (Горбатов их имен в мемуарах не назвал). Оба, как узнал новый сиделец, уже подписали признательные показания и посоветовали сокамернику: лучше написать сразу, потому что все равно – не подпишешь сегодня, подпишешь через неделю или через полгода. "Лучше умру, – ответил Горбатов, – чем оклевещу себя, а тем более других".
В Лефортовской тюрьме после очередного отказа Горбатова дать признательные показания и "назвать сообщников по антисоветской деятельности" за него принялись "костоломы", вызванные следователем Яковом Столбунским. "Допросов с пристрастием было пять с промежутком двое-трое суток; иногда я возвращался в камеру на носилках. Затем дней двадцать мне давали отдышаться, – вспоминал Горбатов. -До сих пор в моих ушах звучит зловеще шипящий голос Столбунского, твердившего, когда меня, обессилевшего и окровавленного, уносили: "Подпишешь, подпишешь!" Наконец меня оставили в покое и три месяца не вызывали. В это время я снова поверил, что близится мое освобождение…".
8 мая 1939 года Горбатову приказали готовиться с вещами на выход. "Безгранично радостный, шел я по коридорам тюрьмы, – вспоминал он. – Затем мы остановились перед боксом. Здесь мне приказали оставить вещи и повели дальше. Остановились у какой-то двери. Один из сопровождающих ушел с докладом. Через минуту меня ввели в небольшой зал: я оказался перед судом военной коллегии. За столом сидели трое. У председателя <…> я заметил на рукаве черного мундира широкую золотую нашивку. "Капитан 1 ранга", – подумал я. Радостное настроение меня не покидало, ибо я только того и хотел, чтобы в моем деле разобрался суд.
Суд длился не более пяти минут. Председатель спросил: "Почему вы не сознались на следствии в своих преступлениях?". Подсудимый ответил, что ему не в чем было сознаваться. "Почему же на тебя показывают десять человек, уже сознавшихся и осужденных?" – спросил председатель. " Читал я книгу "Труженики моря" Виктора Гюго, – ответил Горбатов, – там сказано: как-то раз в шестнадцатом веке на Британских островах схватили одиннадцать человек, заподозренных в связях с дьяволом. Десять из них признали свою вину, правда не без помощи пыток, а одиннадцатый не сознался. Тогда король Яков II приказал беднягу сварить живьем в котле: навар, мол, докажет, что и этот имел связь с дьяволом. По-видимому, десять товарищей, которые сознались и показали на меня, испытали то же, что и те десять англичан, но не захотели испытать то, что суждено было одиннадцатому".
Судьи переглянулись между собой, а председатель спросил коллег: "Как, все ясно?". Те кивнули головой. Горбатова вывели в коридор. Через несколько минут его вернули и провозгласили приговор: пятнадцать лет заключения в тюрьме и лагере плюс пять лет поражения в правах. "Это было так неожиданно, что я, где стоял, там и опустился на пол", – отметил в воспоминаниях Горбатов.
Комбригу указали место "у параши"
В тот же день Горбатова перевели в камеру Бутырской тюрьму, где содержались около 70 осужденных, ожидавших отправки по этапу. Войдя, он громко представился: "Комбриг Горбатов". Староста камеры указал ему место у двери и параши. "По мере того как одни уходили, а другие приходили, я становился уже старожилом и продвигался от параши и двери ближе к окну, – писал Горбатов. – Среди моих сокамерников опять оказалось много людей, которые на допросах сочиняли, как они говорили, "романы" и безропотно подписывали протоколы допросов, состряпанных следователем. И чего только не было в этих "романах"! Один, например, сознался, что происходит из княжеского рода и с 1918 года живет по чужому паспорту, взятому у убитого им крестьянина, что все это время вредил Советской власти и т. д.".
Отбывать наказание Горбатова отправили на Дальний Восток. В пути и на остановках Горбатов увидел несколько воинских эшелонов с войсками, артиллерией, танками и машинами на платформах. Началась война с Японией, гадал комбриг? Но после Нерчинска воинских перевозок Горбатов больше не наблюдал, поэтому предположил, что идет преброска войск в Монголию, но о том, что там начались стычки советских войск с японскими он узнал позже.
В начале июля 1939 года партию заключенных доставили во Владивосток и разместили за городом в деревянных бараках, обнесенных колючей проволокой. Здесь Горбатов узнал, что ему предстоит дорога морем на Колыму, ждут только новых партий заключенных, чтобы загрузить на большой пароход. Однажды он услышал голос дежурного по лагерю, выкликающего желающих носить воду в кипятильники и вызвался на эту работу. Здесь он встретил в группе осужденных женщин, пришедших за кипятком, племянницу комкора Григорьева. Она была женой начальника особого отдела дивизии, но это не спасло ее от ареста и осуждения по обвинению в шпионаже. О судьбе Григорьева, арестованного год назад, женщина ничего не знала (Григорьев 19 ноября 1937 осуден Военной коллегией ВС СССР к высшей мере наказания и в тот же день был расстрелян).
Через неделю обитателей пересыльного лагеря в количестве около 7 тысяч загрузили на пароход "Джурма". В Охотском море, по рассказу Горбатова, к нему рано утром подошли два "уркагана" и вытащили у него из-под головы сапоги. "Сильно ударив меня в грудь и по голове, один из уголовных с насмешкой сказал: "Давно продал мне сапоги и деньги взял, а сапог до сих пор не отдает". Рассмеявшись, они с добычей пошли прочь, но, увидев, что я в отчаянии иду за ними, они остановились и начали меня снова избивать на глазах притихших людей. Другие "уркаганы", глядя на это, смеялись и кричали: "Добавьте ему! Чего орешь? Сапоги давно не твои". Лишь один из политических сказал: "Что вы делаете, как же он останется босой?" Тогда один из грабителей, сняв с себя опорки, бросил их мне. Я не раз слышал в тюрьме рассказы о скотской грубости уголовных, но, признаться, никогда не думал, что в присутствии других заключенных могут вот так безнаказанно грабить. Как бы там ни было, я лишился сапог, а жаловаться было бесполезно. Охрана во главе с начальником ладила с "уркаганами", поощряя склонность к насилию и пользуясь ими для издевательства над "врагами народа".
"Уголовники были сыты, а мы голодали"
В июле 1939 года Горбатов попал на золотой прииск Мальдяк, находившийся в шестистах пятидесяти километрах от Магадана. Вольнонаемные здесь жили в деревянных домиках, а в лагере за колючей проволокой были разбиты десять больших, санитарного образца двойных палаток, каждая на пятьдесят – шестьдесят заключенных. Деревянные казармы для охраны, шахты и бутары – сооружения для промывки грунта – находились за пределами зоны. "В нашем лагере было около четырехсот осужденных по 58-й статье и до пятидесяти "уркаганов", закоренелых преступников, на совести которых была не одна судимость, а у некоторых по нескольку, даже по восьми, ограблений с убийством. Именно из них и ставились старшие над нами" – вспоминал Горбатов.
Грунт для промывки золота добывался на глубине 30-40 метров, заключенные работали шахтерскими электрическими отбойными молотками. Вынутый грунт подвозился на тачках к подъемнику, поднимался по стволу на-гора, а затем доставлялся вагонетками к бутарам. "Работа на прииске была довольно изнурительная, особенно если учесть малокалорийное питание. На более тяжелую работу посылали, как правило, "врагов народа", на более легкую – "уркаганов", – свидетельствовал в воспоминаниях Горбатов. – Из них же назначались бригадиры, повара, дневальные и старшие по палаткам. Естественно, что то незначительное количество жиров, которое отпускалось на котел, попадало прежде всего в желудки "урок". Питание было трех категорий: для невыполнивших норму, для выполнивших и для перевыполнивших. В числе последних были уголовники. Хотя они работали очень мало, но учетчики были из их же компании. Они жульничали, приписывая себе и своим выработку за наш счет. Поэтому уголовники были сыты, а мы голодали".
Врагом заключенных, кроме недоедания, был мороз с сильным ветром. Заветной мечтой Горбатова было скорее добраться до палатки, под дырявое одеяло. Но и на нарах холод находил его и не давал уснуть. Сил оставалось все меньше, работать становилось труднее. Вскоре у него начали опухать ноги и расшатываться зубы. Обязанности врача в лагере выполнял фельдшер, осужденный на десять лет. Он "записал" Горбатову инвалидность, и того перевели на работу сторожем. Но цинга не отступала. Пришлось снова идти к фельдшеру, который написал заключение: Горбатова необходимо отправить в другой лагерь, расположенный в двадцати трех километрах от Магадана. "Теперь все зависело от начальника лагеря. На мое счастье, он утвердил акт, и в конце марта 1940 года я оказался под Магаданом. Это, и только это, спасло меня от неминуемой гибели", – вспоминал Горбатов.
От цинги Горбатов излечился на новом месте сам. Он вызывался на сверхурочные работы по переборке овощей. Поскольку расшатанными зубами невозможно было грызть сырую картошку и морковь, он смастерил из найденного кусочка белой жести тёрку. Через некоторое время зубы стали укрепляться, а опухоль ног пошла на убыль. Летом он вызвался на работы на рыбных промыслах. Режим здесь был менее строгим, заключенные свободно ходили по поселку. Тут Горбатов встретил своего товарища, бывшего командира 28-й кавдивизии Федорова, отбывающего заключение. Когда наступило короткое колымское лето, Горбатов записался на заготовку сена в тайге, рассчитанную на месяц, но рабочий наряд оказался короче.
"Вас вызывают в Москву для пересмотра дела"
Вмсете с повозкой, на которой заключенным, занятым на сенокосе, раз в неделю привозили продукты, пришел приказ: заключенному Горбатову вернуться немедленно и прибыть к начальнику лагеря. К удивлению Горбатова, тот принял его хорошо, расспрашивал, как идет заготовка сена, и выразил удовлетворение его работой. Затем с усмешкой спросил, знает ли он, зачем его отозвали? "Нет, не знаю", – ответил с тревогой заключенный. " Вы командовали дивизией, ваша фамилия Горбатов, зовут Александр Васильевич, имеете пятнадцать плюс пять?". Получив утвердительный ответ, он сказал: "Вас вызывают в Москву для пересмотра дела. Нужно быть готовым завтра утром отправиться на катере в Магадан. Мой совет: будьте осторожны в разговорах и поступках, пока не доедете до Москвы". И на прощанье пожал заключенному руку.
Горбатов вспоминал: "Тяжело было расставаться с Федоровым и другими товарищами, остающимися в лагере. Все они проливали горькие слезы, лишь у меня одного слезы были горькие за них и радостные за себя. Все просили сказать в Москве, что ни в чем не виноваты и тем более не враги своей родной власти. Удаляясь на катере, я долго видел их, стоящих на берегу, прощально машущих руками".
Позднее Горбатов узнал, что его жена все это время не переставала обивать пороги НКВД, прокуратуры, Верховного суда и Наркомата обороны. Наконец, 20 марта 1940 года она получила конверт со штампом Верховного суда. Долго не решалась его вскрыть, а вскрыв, заплакала. Ее уведомляли, что пленум ВС отменил приговор в отношении меня и отправил дело на доследование. "Большую роль в этом решении имело выступление в мою защиту С. М. Буденного на пленуме Верховного суда. – с благодарностью вспоминал Горбатов. – Он сказал, что знает меня как честного командира и коммуниста. Об этом я узнал позднее от одного из военных прокуроров, который тоже был на этом пленуме".
Путь Горбатова в Москву растянулся на почти на полгода. В бухте Находка Горбатов случайно встретил еще одного бывшего сослуживца, командовавшего до ареста 9-й кавалерийской дивизией. Здесь Ушаков "командовал" девятью походными кухнями и считал себя счастливчиком, получив такую привилегированную должность. "Мы обнялись, крепко расцеловались. Ушаков не попал на Колыму по состоянию здоровья: старый вояка, он был ранен восемнадцать раз во время борьбы с басмачами в Средней Азии. За боевые заслуги имел четыре ордена. – писал в воспоминаниях Горбатов. – За то время, пока мы жили в Находке, у Ушакова произошли перемены к худшему: его сняли с должности бригадира и назначили на тяжелые земляные работы. Начальство спохватилось, что осужденным по 58-й статье занимать такие должности не положено, когда под рукой есть "уркаганы" или "бытовики"…"
После приезда в Москву Горбатов снова оказался в уже знакомой Бутырской тюрьме. В камере обитало около сорока человек. Все они прибыли на переследствие из различных лагерей и тюрем. У половины из них пересмотр дела уже закончился, и их снова возвращали в лагеря. "Меня это не испугало, – писал Горбатов. – И прежде, когда я покидал камеру Лефортовской тюрьмы или находился перед судом военной коллегии, я верил, что мне поможет то, что я не клеветал ни на себя, ни на других".
Через семь суток Горбатова вызвали к следователю. "Предъявляя те или другие обвинения, он сверял мои ответы с прежними показаниями. Все это делалось в довольно вежливой форме, но тем не менее ничто не давало пока повода думать, что дело клонится к освобождению, -писал Горбатов. – Так продолжалось до 1 марта, когда меня перевели из Бутырской тюрьмы на Лубянку. Вечером 4 марта мне сообщили, что следствие закончено и меня этой ночью освободят из тюрьмы.
После освобождения Горбатов зашел в Наркомат обороны, где его принял Маршал Советского Союза Семен Тимошенко. Тот сказал: "Отдыхайте, поправляйтесь, а там и за работу. Я дал уже указание о восстановлении вас в кадрах армии и о выплате содержания по занимаемой должности за все тридцать месяцев".
"Главная наша беда заключалась в роковом заблуждении Сталина"
Возвратившись из санатория Горбатов явился в наркомат, по его словам, уже другим человеком. На вопрос наркома, где бы он хотел служить – снова в коннице или в другом роде войск – Горбатов ответил: "Нет, в конницу не пойду. С большим удовольствием пойду в стрелковые соединения". " Пойдете пока на должность заместителя командира стрелкового корпуса, чтобы оглядеться и ознакомиться со всякими новшествами. А там видно будет", – подытожил маршал.
В тот же день Горбатов получил предписание отправиться в 25-й стрелковый корпус на Украину. С этим соединением он и вступил в войну с гитлеровской Германией. "Ее ждали все, и не так уж много было среди военных людей, у которых теплилась еще надежда на то, что войны можно избежать, – писал он 20 лет спустя. – Однако, когда было объявлено о внезапном нападении авиации противника на Житомир, Киев, Севастополь, Каунас, Минск, на железнодорожные узлы и аэродромы и о переходе дивизий противника через нашу границу, это сообщение всех поразило. Почему? Причин тому было много. Но я, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что главная наша беда заключалась в роковом заблуждении Сталина, Ему мы тогда верили безропотно, а он оказался слеп…"
"Считалось, что противник продвигается столь быстро из-за внезапности его нападения и потому, что Германия поставила себе на службу промышленность чуть ли не всей Европы. Конечно, это было так, – размышлял в своих мемуарах Горбатов. – Но меня до пота прошибли мои прежние опасения: как же мы будем воевать, лишившись стольких опытных командиров еще до войны? Это, несомненно, была, по меньшей мере, одна из главных причин наших неудач, хотя о ней не говорили или представляли дело так, будто 1937 – 1938 годы, очистив армию от "изменников", увеличили ее мощь".
В первые же дни войны Горбатов был ранен и отправлен самолетом в Москву. Пуля пробила ногу навылет ниже колена, не повредив кости, рана быстро заживала. Через тдве недели его выписали из госпиталя и зачислили слушателем Курсов для высшего комсостава. Но Горбатов настоял, чтобы его отправили на фронт. 1 октября 1941 года в Харькове он принял под свое командование 226-ю стрелковую дивизию. Отличился в ходе оборонительных боёв под Харьковом, а затем в зимних наступательных боях, где неоднократно предпринимал дерзкие рейды по тылам противника с разгромом его гарнизонов.
"В той обстановке естественно было, чтобы командир дивизии сам выбирал объекты для частных операции, сам определял силы отряда и время для нападения с использованием внезапности. В таких случаях противник имел обычно потери в два, три, а то и в четыре раза большие, чем мы, – писал он в своей книге. – Другое дело, когда тебе издалека все распишут и прикажут захватить 17 января – Маслову Пристань, 19 января – Безлюдовку, 24 января – Архангельское и т. д., с указанием часа атаки, определят силы (к тому же не соответствующие ни задаче, ни твоим возможностям). В этих случаях результат почти всегда бывал один: мы не имели успеха и несли потери в два – три раза большие, чем противник <…> Особо непонятными для меня были настойчивые приказы – несмотря на неуспех, наступать повторно, притом из одного, и того же исходного положения, в одном и том же направлении несколько дней подряд, наступать, не принимая в расчет, что противник уже усилил этот участок. Много, много раз в таких случаях обливалось мое сердце кровью <…> Я всегда предпочитал активные действия, но избегал безрезультатных потерь людей. Вот почему мы так тщательно изучали обстановку не только в своей полосе, но и в прилегающих к нам районах соседей; вот почему при каждом захвате плацдарма мы старались полностью использовать внезапность и одновременно с захватом предусматривали закрепление и удержание его; я всегда лично следил за ходом боя и, когда видел, что наступление не сулит успеха, не кричал: "Давай, давай!" – а приказывал переходить к обороне, используя, как правило, выгодную и сухую местность, имеющую хороший обзор и обстрел."
25 декабря 1941 года Горбатову присвоили первое генеральское звание – генерал-майор, а в марте следующего года наградили орденом Красного Знамени. 22 июня 1942 года Горбатов ушел на новую должность – инспектора кавалерии штаба Юго-Западного направления. "Грустно было расставаться с товарищами, которых учил и у которых сам многому научился, – писал он о тех днях, – но не стыдно было сдавать новому командиру полковнику Усенко дивизию, на счету которой числилось более 400 захваченных пленных, 84 орудия (из них половина тяжелых), 75 минометов, 104 пулемета и много других трофеев. В тот период такому количеству захваченного могли позавидовать не только многие дивизии, но и некоторые армии".
В послевоенных воспоминания Горбатов постоянно возвращался к мысли о том, что одной из основных причин неудач на фронте является недостаток квалифицированных кадров командного состава: "Сколько опытнейших командиров дивизий сидит на Колыме, в то время как на фронте подчас приходится доверять командование частями и соединениями людям хотя и честным, и преданным, и способным умереть за нашу Родину, но не умеющим воевать".
В октябре 1942 года Горбатова стал заместителем командующего 24-й армией. "Должность заместителя была не по моему характеру – с большей охотой я командовал бы дивизией", – замечает он. В апреле 1943 года Горбатову присвоили звание генерал-лейтенант и назначили командиром 20-го гвардейского стрелкового корпуса, а в июне – командующим 3-й армией, с которой Горбатов дошел до Эльбы. За время войны его фамилия была 16 раз упомянута в благодарственных в приказах Верховного Главнокомандующего. За умелое руководство армией при прорыве обороны противника в Восточной Пруссии Горбатов за месяц до Победы был удостоен звания Героя Советского Союза.
С 3-й армией Горбатов распрощался летом 1945 года. В начале июня погиб в атомобильной катастрофе первый комендант Берлина генерал-полковник Николай Берзарин, после чего на этот пост назначили Горбатова. "Первое время в Берлине мы были одни, потом в западную часть прибыли комендатуры американцев и англичан, а позднее в английской зоне расположилась и французская комендатура. – вспоминал Горбатов.Он отметил, что вначале коменданты и сотрудники комендатур союзников были подобраны из тех, кто воевал, "потому с ними не так трудно было договориться по вопросам управления Берлином, но чем дальше, тем становилось труднее. Служащие в комендатурах, да и сами коменданты постепенно заменялись теми, кто враждебно относился к Советской власти".
Горбатов заметно тяготился административной должностью, но лишь в марте 1950 года его отозвали из Германии и назначили командующим Воздушно-десантными войсками. А в 1954 году последовало назначение на должность командующего войсками Прибалтийского военного округа. В августе 1955 года он стал полным генералом – генералом армии. С 1958 года и до самой кончины в 1973 году Горбатов находился в Группе генеральных инспекторов Минобороны СССР.
Комментариев нет:
Отправить комментарий