Евгения ПЕУНКОВА
Опубликовано на сайте газеты "Золотое кольцо" 19 октября 2012 г.
Евгения Михайловна Пеункова, в девичестве Халаимова, в 1948 году за «организационную деятельность, пропаганду к свержению советской власти» сталинской Фемидой была приговорена к высшей мере наказания, но ввиду отмены в то время смертной казни приговор ей заменили 25 годами лишения свободы с отбыванием в специальных лагерях и последующим поражением в правах на 5 лет. И только смерть вождя всех времен и народов спасла ярославскую студентку от жуткой участи - четвертной отсидки в страшных по своей бесчеловечности мордовских лагерях. Но и восьми лет ей хватило, чтобы хлебнуть горя сотен тысяч, как и она, ни в чем не повинных людей. «Золотое кольцо» публикует эпизод из лагерной жизни, рассказанный бывшей узницей ГУЛАГа.
Валерий Горобченко,
член областной комиссии по восстановлению прав реабилитированных жертв политических репрессий.
Шел третий год моего пребывания в лагере, вернее - в «особом лагере строгого режима». В других лагерях я не была, об их прелести и ужасах знала только понаслышке. Сюда мы пришли с первыми этапами, когда «строгий режим» только начинали организовывать. Нас долго держали в карантине, за колючей проволокой, пока из этого старого лагеря вывозили старый контингент (так звали тех, кто его населял). Потом меняли заборы и строили барак усиленного режима - БУР - вместо старого маленького карцера. Потом меняли начальство. Для тех, кто впервые попал в лагерь, любой режим уже был особым.
С самого начала нам объявили, что мы имеем право на два письма в год, но одно почему-то всегда пропадало, и раз в месяц можно отправить открытку, образец которой висел у цензора над столом: «Я жива, здорова, пришлите посылку». И ни слова больше. Естественно, что не каждый из нас мог решиться на такое послание. Это о наших правах.
А об обязанностях:
1. Беспрекословное выполнение лагерного режима;
2. Двенадцатичасовой рабочий день и обязательное выполнение нормы или любого задания, данного нарядчиком, и еще целый перечень всяких бытовых ограничений.
Первый год было очень трудно ко всему этому привыкать, но постепенно все стало приходить в норму. Научились работать, и уже меньше народа стало ночевать в БУРе, ведь за невыполнение нормы человек шел в карцер, при этом получал 400 граммов хлеба и раз в сутки миску баланды. Научились не опаздывать на развод и поверки и не спорить с начальством. Мы втягивались в тот режим, который нам задавали, а может, просто уже не было сил противостоять ему. Поэтому, когда кто-то из вновь прибывших рассказывал о произволе, царившем в «общих» лагерях, мы радовались и благодарили Бога за то, что нам чертовски повезло. У нас были одни политические. Только женщины - от конюха и ассенизатора до кузнеца и слесаря высшего разряда. И не было в лагере ни воровства, ни драк, все было тихо и спокойно.
И все же вскоре после Нового 1950 года начались кое-какие изменения в нашей жизни. Давно не привозили кино. Пропали газеты, которые раньше вывешивались на стенде у конторы. А вскоре замолчало и радио. Нас оторвали от внешнего мира. В конце марта нам зачитали приказ по лагерю, согласно которому в течение двух недель все заключенные обязаны получить в каптерке комплект верхней одежды по установленной норме. В эту «норму» входило: телогрейка, два платья и косынка. Платья замечательные - мешок с двумя рукавами и воротничком с одной пуговкой, из подкладочной ткани серого, коричневого и линялого черного цвета. Приказ есть приказ, мы подчинились, получили, хотя носить не собирались. Пусть будут, может, и пригодятся.
В этот год была ранняя весна, и первый апрельский выходной был солнечным и теплым. Однако погоду нам испортили на утренней поверке, когда объявили, что все должны к одиннадцати часам с казенными вещами прийти на площадь к третьему бараку. Потом вдоль строя побежал дежурный и внес поправку: по звону пойдете к третьему по очереди - сначала первый барак, потом второй и так далее.
Молодцы, сообразили! А то бы сразу две тысячи баб со шмотками рванули к третьему бараку! Вот была бы потеха. Мы жили в шестом бараке. Значит, наша очередь последняя. Правда, за нами еще был инвалидный барак человек на 60, размещенный в бывшем клубе.
Любопытство не давало сидеть на месте, и мы полетели к третьему бараку. Там, на площади, были расставлены столы, за которыми сидели художники, библиотекарь, нарядчики и прочие, то есть, попросту говоря, «придурки» (придурки - это зэки, трудившиеся на легкой работе).
Перед ними лежали какие-то списки, куча трафаретов и миски с белой краской. За ними стояли и расхаживали все лагерные начальники. Заглядывали через головы, что-то показывали пальцами и что-то говорили подходившим к столам женщинам. Женщины раскладывали на столах свои казенные платья и телогрейки, а «придурки» мазали на них белой краской номера. Большие, высотой 20 см, буквы от А до Я и того же размера двух- или трехзначные номера. Такие большие номера ставили на спинке платья и телогрейке, а впереди, над правым коленом, ставили номер вдвое меньше и такой же номер на косынке - на самом лбу. За порядком в толпе наблюдали дежурные - вертухаи.
Все участники процесса были серьезны и сосредоточенны. А мне ситуация показалась каким-то абсурдом, каким-то фарсом, и серьезность «художников», начальничков и надсмотрщиков не встревожила, а развеселила. Видать, виной всему была весна. Мои подружки - две румыночки - на все происходящее вытаращили глаза.
- Жеки! Что это? Зачем?
- А не знаю. Поживем - увидим.
К нам подошла Вера Самуиловна Бронштейн - старая коммунистка. Свой первый лагерный опыт она получила еще девушкой, до революции, в царской ссылке, а благодаря своим близким «родственным связям» продолжала его по сей день, побывав в разных лагерях, с разными режимами, в разных областях нашей необъятной Родины. Она торжественно прошествовала мимо дежурного. На плечах у нее была распахнутая телогрейка, а в руках - две серые тряпки. Платья.
- Это же черт знает что такое! - зашептала она. - Мало, что пронумеровали все вещи, так велят носить их обязательно. Приказано сдать все свое, кроме нижнего белья, в каптерку на хранение в трехдневный срок. А что не сдашь - все конфискуют. Возмутительно!
И я вдруг представила, как завтра или послезавтра пойдет развод на фабрику и все будут в сером с номерами, как в черно-белом кино - хроника военных лет. Немецкие лагеря. А Вера Самуиловна вдруг резко развернулась к нам спиной, и мы увидели ее свеженький белый номер во всю спину. Как на кузове грузовика.
- Это же произвол, концлагерь какой-то! Куда смотрит партия? - зашептала она.
- Вера Самуиловна! Что вы возмущаетесь?! Вы должны быть счастливы и довольны. Подумаешь - номера, зато ваши идеи уже воплощаются в жизнь! Мы первыми дожили до коммунизма - мы живем в одинаковых бараках, спим на одинаковых нарах, едим одну и ту же баланду, теперь и одеты будем одинаково! А главное, что и мысли, и желания у всех одни. У женщин русских, украинок, литовок, латышек, немок, эстонок, полек и прочих. У всех одно заветное желание, одна мечта - мы все хотим на волю!
Вера Самуиловна посмотрела на меня своими умными черными глазами, махнула рукой, повернулась и молча поплелась в свой барак.
Вечером очередь дошла и до нас. Я получила свой номер - Ц-227. Комбинезон, платья, телогрейка - и все под номером Ц-227. Все было всерьез и по-настоящему. Сначала как-то оскорбляло. Потом привыкли. Потом номер прирос, как кожа, а когда после смерти Сталина разрешили носить свои вещи, мы не расстались с номерами на телогрейках и комбинезонах, у которых еще не вышел срок носки. Нам номер не мешал. Забыть его так же трудно, как дату своего рождения.
Опубликовано на сайте газеты "Золотое кольцо" 19 октября 2012 г.
Евгения Михайловна Пеункова, в девичестве Халаимова, в 1948 году за «организационную деятельность, пропаганду к свержению советской власти» сталинской Фемидой была приговорена к высшей мере наказания, но ввиду отмены в то время смертной казни приговор ей заменили 25 годами лишения свободы с отбыванием в специальных лагерях и последующим поражением в правах на 5 лет. И только смерть вождя всех времен и народов спасла ярославскую студентку от жуткой участи - четвертной отсидки в страшных по своей бесчеловечности мордовских лагерях. Но и восьми лет ей хватило, чтобы хлебнуть горя сотен тысяч, как и она, ни в чем не повинных людей. «Золотое кольцо» публикует эпизод из лагерной жизни, рассказанный бывшей узницей ГУЛАГа.
Валерий Горобченко,
член областной комиссии по восстановлению прав реабилитированных жертв политических репрессий.
Шел третий год моего пребывания в лагере, вернее - в «особом лагере строгого режима». В других лагерях я не была, об их прелести и ужасах знала только понаслышке. Сюда мы пришли с первыми этапами, когда «строгий режим» только начинали организовывать. Нас долго держали в карантине, за колючей проволокой, пока из этого старого лагеря вывозили старый контингент (так звали тех, кто его населял). Потом меняли заборы и строили барак усиленного режима - БУР - вместо старого маленького карцера. Потом меняли начальство. Для тех, кто впервые попал в лагерь, любой режим уже был особым.
С самого начала нам объявили, что мы имеем право на два письма в год, но одно почему-то всегда пропадало, и раз в месяц можно отправить открытку, образец которой висел у цензора над столом: «Я жива, здорова, пришлите посылку». И ни слова больше. Естественно, что не каждый из нас мог решиться на такое послание. Это о наших правах.
А об обязанностях:
1. Беспрекословное выполнение лагерного режима;
2. Двенадцатичасовой рабочий день и обязательное выполнение нормы или любого задания, данного нарядчиком, и еще целый перечень всяких бытовых ограничений.
Первый год было очень трудно ко всему этому привыкать, но постепенно все стало приходить в норму. Научились работать, и уже меньше народа стало ночевать в БУРе, ведь за невыполнение нормы человек шел в карцер, при этом получал 400 граммов хлеба и раз в сутки миску баланды. Научились не опаздывать на развод и поверки и не спорить с начальством. Мы втягивались в тот режим, который нам задавали, а может, просто уже не было сил противостоять ему. Поэтому, когда кто-то из вновь прибывших рассказывал о произволе, царившем в «общих» лагерях, мы радовались и благодарили Бога за то, что нам чертовски повезло. У нас были одни политические. Только женщины - от конюха и ассенизатора до кузнеца и слесаря высшего разряда. И не было в лагере ни воровства, ни драк, все было тихо и спокойно.
И все же вскоре после Нового 1950 года начались кое-какие изменения в нашей жизни. Давно не привозили кино. Пропали газеты, которые раньше вывешивались на стенде у конторы. А вскоре замолчало и радио. Нас оторвали от внешнего мира. В конце марта нам зачитали приказ по лагерю, согласно которому в течение двух недель все заключенные обязаны получить в каптерке комплект верхней одежды по установленной норме. В эту «норму» входило: телогрейка, два платья и косынка. Платья замечательные - мешок с двумя рукавами и воротничком с одной пуговкой, из подкладочной ткани серого, коричневого и линялого черного цвета. Приказ есть приказ, мы подчинились, получили, хотя носить не собирались. Пусть будут, может, и пригодятся.
В этот год была ранняя весна, и первый апрельский выходной был солнечным и теплым. Однако погоду нам испортили на утренней поверке, когда объявили, что все должны к одиннадцати часам с казенными вещами прийти на площадь к третьему бараку. Потом вдоль строя побежал дежурный и внес поправку: по звону пойдете к третьему по очереди - сначала первый барак, потом второй и так далее.
Молодцы, сообразили! А то бы сразу две тысячи баб со шмотками рванули к третьему бараку! Вот была бы потеха. Мы жили в шестом бараке. Значит, наша очередь последняя. Правда, за нами еще был инвалидный барак человек на 60, размещенный в бывшем клубе.
Любопытство не давало сидеть на месте, и мы полетели к третьему бараку. Там, на площади, были расставлены столы, за которыми сидели художники, библиотекарь, нарядчики и прочие, то есть, попросту говоря, «придурки» (придурки - это зэки, трудившиеся на легкой работе).
Перед ними лежали какие-то списки, куча трафаретов и миски с белой краской. За ними стояли и расхаживали все лагерные начальники. Заглядывали через головы, что-то показывали пальцами и что-то говорили подходившим к столам женщинам. Женщины раскладывали на столах свои казенные платья и телогрейки, а «придурки» мазали на них белой краской номера. Большие, высотой 20 см, буквы от А до Я и того же размера двух- или трехзначные номера. Такие большие номера ставили на спинке платья и телогрейке, а впереди, над правым коленом, ставили номер вдвое меньше и такой же номер на косынке - на самом лбу. За порядком в толпе наблюдали дежурные - вертухаи.
Все участники процесса были серьезны и сосредоточенны. А мне ситуация показалась каким-то абсурдом, каким-то фарсом, и серьезность «художников», начальничков и надсмотрщиков не встревожила, а развеселила. Видать, виной всему была весна. Мои подружки - две румыночки - на все происходящее вытаращили глаза.
- Жеки! Что это? Зачем?
- А не знаю. Поживем - увидим.
К нам подошла Вера Самуиловна Бронштейн - старая коммунистка. Свой первый лагерный опыт она получила еще девушкой, до революции, в царской ссылке, а благодаря своим близким «родственным связям» продолжала его по сей день, побывав в разных лагерях, с разными режимами, в разных областях нашей необъятной Родины. Она торжественно прошествовала мимо дежурного. На плечах у нее была распахнутая телогрейка, а в руках - две серые тряпки. Платья.
- Это же черт знает что такое! - зашептала она. - Мало, что пронумеровали все вещи, так велят носить их обязательно. Приказано сдать все свое, кроме нижнего белья, в каптерку на хранение в трехдневный срок. А что не сдашь - все конфискуют. Возмутительно!
И я вдруг представила, как завтра или послезавтра пойдет развод на фабрику и все будут в сером с номерами, как в черно-белом кино - хроника военных лет. Немецкие лагеря. А Вера Самуиловна вдруг резко развернулась к нам спиной, и мы увидели ее свеженький белый номер во всю спину. Как на кузове грузовика.
- Это же произвол, концлагерь какой-то! Куда смотрит партия? - зашептала она.
- Вера Самуиловна! Что вы возмущаетесь?! Вы должны быть счастливы и довольны. Подумаешь - номера, зато ваши идеи уже воплощаются в жизнь! Мы первыми дожили до коммунизма - мы живем в одинаковых бараках, спим на одинаковых нарах, едим одну и ту же баланду, теперь и одеты будем одинаково! А главное, что и мысли, и желания у всех одни. У женщин русских, украинок, литовок, латышек, немок, эстонок, полек и прочих. У всех одно заветное желание, одна мечта - мы все хотим на волю!
Вера Самуиловна посмотрела на меня своими умными черными глазами, махнула рукой, повернулась и молча поплелась в свой барак.
Вечером очередь дошла и до нас. Я получила свой номер - Ц-227. Комбинезон, платья, телогрейка - и все под номером Ц-227. Все было всерьез и по-настоящему. Сначала как-то оскорбляло. Потом привыкли. Потом номер прирос, как кожа, а когда после смерти Сталина разрешили носить свои вещи, мы не расстались с номерами на телогрейках и комбинезонах, у которых еще не вышел срок носки. Нам номер не мешал. Забыть его так же трудно, как дату своего рождения.
Комментариев нет:
Отправить комментарий